Звёздный

Виноват во всем Гамлет

Именно с Гамлета все и началось...

Это было то ли в конце первого, то ли на втором уже курсе инъяза. В доперестроечные годы, пока лучшие и настоящие преподаватели не ушли работать "челноками" и продавать на рынках китайские шмотки, чтобы прокормиться, нам повезло постигать иностранные языки, латынь, культуру и прочие инъязовские науки у них.

Профессор Аполлон Анатольевич Вейзе вел в нашей группе практику языка. Красивее человека нужно поискать. При том, что он был горбуном, малорослым, с длинными (так казалось из-за горба) руками, короткими ножками, так еще и очки- увеличилки прямо вросли в его лицо.

От него я научилась потом, работая в школе учителем английского и немецкого, строить урок так, что сорок пять минут пролетали за мгновение. И когда раздавался звонок об окончании урока, раздавалось приятное любому учителю " Ой, уже?"

А я ни разу не продала, не выменяла на физкультуру, классный час и даже математику, и не отдала даром ни одного своего урока. И урок английского стал чуть ли не самым главным в школе маленького райцентровского городка.

Поначалу мы шарахались от профессора Вейзе, не понимая такого актерства и эксцентричности, но потом поняли, почему нам завидует весь курс. Всем хотелось хоть разок поприсутствовать на наших занятиях по практике.

Утро. Звонок. Мы сидим в аудитории, ждем, когда войдет наш Аполлон. Вдруг он врывается в класс, бросается, например, к Алеське, нагло и резким движением расстегивает ее блузу, и пока она соображает в чем дело, снимает с ее шеи цепочку, прижав перепуганную нашу подружку спиной к парте... Начинает орать на нее так, что слышно на площади Победы. Пока мы соображаем, в чем дело, он украдкой у кого-то еще тянет из сумки кошелек... И уже на выходе из ряда набрасывается на Светку, угрожая сделанным из согнутых пальцев пистолетом, заставляет ее лечь на парту, а сам сгребает все ее шмотки и книжки с парты, из парты, из-под парты...

Совершенно невозмутимо, в одну секунду перевоплотившись в спокойного, уравновешенного и тихого, весьма серьезного профессора лингвистики, он подходит к доске и объявляет, записывая мелом новые слова- синонимы: воровать, красть, грабить и т.д.

И мы, мгновенно перестроившись на серьезный лад, застегиваем кофточку Алеське, поднимаем из обморока Светку, собираем разбросанные по полу вещички, и записываем тему урока. И уже не смеемся и не плачем.

Как вы думаете, помню ли я эти синонимы до сих пор? Не сомневайтесь. Естественно. Я же помню перепуганных подружек и себя, срочно застегивавшую тогда сумку на молнию, чтоб учитель- мужчина ненароком не напоролся на кое-что чисто женское в моем сумочном барахле.

Иногда, когда мы ходили перед сессией за ним хвостиком, умоляя поставить зачет по темам, он на наше "Ну, Аполлон Анатольевич... ну, миленький..." останавливался, подбоченивался актерски и громко "включал" Райкина: "Ах, Аполлон, ах, Аполлон... у греческим зале, у греческим зале... Да, я Аполлон! Ну, и что?"

И становилось понятно, что можно протягивать зачетку - не откажет уже, все давно зачтено. Он и сам признавался: "Ну, могу же и я когда-то повыкобеливаться перед девчонками!"

- Да, конечно, конечно, выкобеливайтесь, выкобеливайтесь, Аполлон Анатольевич! - отвечали мы. И он делал вид, что отхватил сумасшедший комплимент, целовал за него ручку.

С таким преподавателем формальностями не обойдешься, тему не недораскроешь, образы героев сделаешь еще краше, чем того желал автор.

Распределяет роли для пересказа "Трое в лодке, не считая собаки", всем называет героя для завтрашнего спектакля, я радуюсь, что мне не хватило персонажа, можно похалявить один урок. И вдруг получаю немыслимое задание:" А ты, Натали, расскажешь нам все приключения от лица Монморенси, собаки!"

И вот в электричке по дороге домой, всю ночь потом, я чуть ли не лаю - так вжилась в образ. И мой пересказ все ждут, потому что будут валяться по полу от смеха! При этом, Аполлон-то не ржет, он слушает и строчит- строчит все ошибки, готовя тебе работу над ними еще на одну бессонную ночь.

Но однажды мы поменялись ролями: я была необычайно серьезна, он - хохотал так, что даже снял свои вросшие в переносицу окуляры! И хохотал не один, вместе с ним получали кайф все члены экзаменационной комиссии.

К сессии я готовилась так же, как все нормальные студенты. Абы как. Ну, то есть, что-то, конечно, пришлось проштудировать очень конкретно, потому что, к примеру, не перескажешь же ты какой-то эпизод из "Саги о Форсайтах", не имея "удовольствия" ее прочитать на английском, да запомнить хотя бы первые полсотни героев.

Другое дело - шекспировские "Гамлет" или "Ромео и Джульетта", "Король Лир" и сонеты... Что тут учить, когда с пеленок живешь в кинофильмах, телеспектаклях, ну и хотя бы по диагонали что-то когда-то читал?!

И мне достался, как я подумала в первую минуту, счастливый билет - "HAMLET"!
Господи, ну что тут рассказывать? "Тo be or not to be - that is the question!" и так далее и тому подобное. Я стартанула резвой кобылкой в суть неразрешимого вопроса. Преподы, включая Аполлона, кивками серьезных лиц подбадривают меня.

И тут Аполлон, красавец наш, просит меня: "Опишите нам сцену на корабле. Мысли, сомнения, причину отплытия и еще чего-то там".

"А он что, плавал куда-то?" - растерялась я, я ж не читала, да и не помнила такого из спектакля, который только что прошел по ТВ. Я только вместе с Офелией рыдала, помню...

Но по законам профессора Вейзе безвыходных ситуаций не бывает, в любом случае нужно выкручиваться, фантазировать, изобретать, домысливать.

Ну, и "Остапа понесло"! Я включила, как нравится моему учителю, фантазию! Что тут началось! Они хохотали так, что за полупрозрачной стенкой аудитории уже собралась целая толпа студентов, ожидающих своей участи в коридоре.

Сквозь слезы смеха мне поступают все новые и новые вопросы- уточнения, а я все отвечаю и отвечаю. И не просто отвечаю, а живописую, как только могу. И сама уже чувствую, что Шекспир перекроен мной на какой-то другой, не известный миру, лад. Но остановиться уже и не могу! И так у меня новая версия "ГАМЛЕТА", видно, развивается удачно, что я уже и сама страдаю по- новому и почти за новых, только что мною рожденных, героев!

Вы удивитесь, но вам придется поверить - на глазах у изумленных, сидящих, во время экзамена в аудитории, других моих одногруппников, мне ставят "пять"!

- You have A VERY RICH IMAGINATION! (У Вас ОЧЕНЬ БОГАТОЕ ВООБРАЖЕНИЕ!) -Все еще продолжая смеяться, говорит Аполлон Анатольевич. - Развивайте, развивайте его! Моя вина... Я всегда вас сам прошу - включайте воображение, только вот забыл предупредить, на сколько оборотов можно это делать... Вы завели свою фантазию на всю катушку! Шекспир обзавидовался! Он, вероятно, непременно выбрал бы Вашу версию развития событий! Я за Вас спокоен - Вам всегда будет интересно жить! А "Гамлета", все-таки, прочтите. Посмеетесь хоть!

И вот я живу, так и не переключив регулятор фантазии хоть на одно деление ниже.
Я вижу, как валит снег за окном, но я так жду весну, что я слышу концентрированный до одури ее запах.
Иду через весь парк за девушкой, которая говорила по телефону и плакала, когда я столкнулась с ней. Я жду момент, когда можно оказаться с нею рядом и вызвать на разговор, узнать причину ее беды. А вдруг, я смогу утешить. Пока иду, уже представляю, что она может броситься с моста, повеситься, выпрыгнуть с балкона. Я уже просто уверена, что обязана все выяснить, а не пройти мимо, делая вид, что не вижу зареванное лицо.
Я могу есть розовый ватный арбуз, представляя, что он рыхлый и сахарный... Если я в хорошей компании, и мой собеседник - не только арбуз.
Я могу представить, как меня ненавидит вот эта женщина, которая всю жизнь со мной ласкова, а вот только что ее взгляд вдруг стал каким-то холодно- завидущим, гадким. Уже опять она улыбается, уже приятно-мила, а то был просто кусочек мысли, эпизод настроения, а я уже не могу... Я ее уже вычеркнула из искренности.
Я могу, и наоборот, придумать себе любовь, придумать необыкновенную преданность, необычайную грусть по мне, недосягаемой и желанной...
В общем, я летаю на придуманных мною облаках какой-то невероятно надежной плотности - они меня несут туда, куда я только-только начинаю хотеть лететь.

Везет же мне!

Господи, ну за что я такая несчастная?!

Господи, дай ума! Дай трезвости! Дай рассудительности!


Не дашь?! Так что мне делать, Господи?

Я устала! Я, видишь, рыдаю?! Спаси! Оборви мои мысли, верни их назад!

Нет... Не слышит... Ах, Аполлон, Аполлон... Тебя уже нет давно на этом свете, не могу я у тебя совета спросить...

Буду писать... Что фантазия продиктует, все запишу. Кстати, заметила и могу даже доказать - что пишу, то и происходит!

Ей- Богу!

Буду всем писать хорошее будущее! Кому плохо? Заказывайте!

У меня очень богатое воображение...

***

Оно измучило меня.
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=12810" onclick="window.open(this.href);return false;

Виртуальные человечки

В переводе с одного древнего языка «утро» означает «прояснение». Я размышлял об этом, стоя у подъезда и наблюдая, как мир постепенно проясняется, блик за бликом, лучик за лучиком, из влажно-серого становится прозрачным и ярким. Под ногами пронзительно золотился асфальт. Лиловые вершины деревьев, выныривая из тумана, начинали зеленеть, а забытый в песочнице грязно-болотный мячик, точно спеющее яблоко, наливался упругой краснотой.
Из дома выходили люди, останавливались на минутку, чтобы поздороваться, поинтересоваться, как дела. «Ночью умерла Лора», - отвечал я каждому. Они испуганно ойкали, сочувственно кивали, бормотали что-то приличное случаю, а в глазах плескалось мрачное любопытство. Не каждый день у соседа умирает жена. Потом разбегались-разъезжались по своим делам, красивые, молодые, стильные. С тех пор, как все научились облекаться в мыслеформы, на улицах не осталось некрасивых мужчин и женщин.
Городок просыпался. Из лежащей через дорогу пекарни запахло тестом для брецелей, заварным кремом и свежими булочками. В сладкие кондитерские ароматы вплетались тонкие струйки других: йодистый — океана и слабо цветочный — луга. Где-то асфальт кончался и росла трава. Где-то ворчал океан, вгрызаясь в глинистый берег, точно усталый пес, глодающий из века в век одну и ту же кость. Где-то кончались мыслеформы и начинались мы настоящие, сокрытые от чужих взглядов, точно мoллюски в раковинах.
Еще вчера Лора в застиранном голубом переднике пылесосила диван в гостиной, суетилась у чайного прибора, улыбалась мне через стол. А сегодня я чувствовал себя, как человек, которому ампутировали руку или ногу. Не столько больно, сколько дискомфортно и странно. Вроде ты, и в то же время не ты. Не целый.
Стоять бы так целый день, не сходя с места, но надо соблюсти глупые формальности: съездить в похоронное бюро, потом в мэрию, оформить свидетельство о смерти. Зачем мертвому человеку свидетельство? Я вышел на середину улицы и поймал такси.
Таксист, мускулистый, загорелый парень, приветливо распахнул передо мной дверцу. Я скользнул взглядом по его бронзовым скулам, коротким напомаженным волосам и отвернулся. Какой примитивный типаж! У людей совсем нет фантазии. Куда ни погляди — везде одно и то же, вернее, одни и те же. По городу маршируют бесчисленные загорелые мачо и гламурные девицы. Да, встречается еще избитый мыслетип «а-ля поэт-художник-музыкант», пронзительно одухотворенные создания обоих полов, с тонкими бледными пальцами и небом в очах. Скукотища.
Вот, у меня образ хороший. Не навязчиво-яркий, а мягкий, вдумчивый. В меру харизматичный. Нечто среднее между «потомственным интеллигентом» и «талантливым руководителем небольшой, но честной фирмы». Я долго его разрабатывал, стоя перед зеркалом, даже подпустил седины в прическу. Чуть-чуть.
Помню, как семь лет назад я впервые увидел Лору. Она пришла наниматься в наше бюро и скромно сидела на банкетке у кабинета шефа, сложив руки на коленях и ожидая собеседования. Простое коричневое платье с воротничком-стойкой, нитка янтарных бус вокруг шеи, «черепаховая» гребенка в волосах. Темно-рыжая коса забрана в пучок на затылке — смешная детская попытка казаться старше. Чуть вздернутый нос, а глаза серые, как осенние лужи, глубокие, с теплыми золотыми ободками вокруг зрачков. Неужели можно выдумать такие глаза?! Я остановился, пораженный. Вот он, алмаз, в куче пластмассовой бижутерии. Лора заметила мою растерянность и улыбнулась слегка уголком губ, а я сказал себе, что только немного ассиметричные лица по-настоящему красивы.
Я не беспокоился о том, что передо мной — дар природы или мыслеформа. Вообще, ни о чем не беспокоился. Я влюбился.
- Ну, едем или нет? - равнодушно спросил загорелый таксист, и я поспешно втиснулся на заднее сидение машины. Искоса взглянул на часы: полвосьмого. - Куда везти?
Дрожащим голосом я назвал адрес ближайшего похоронного бюро. Надо скорее все оформить, чтобы самое позднее через час Лору забрали. Нет, не успеют.
Голос — он всегда выдает, его не спрячешь под мыслеформой, не подделаешь, как запах, не задрапируешь складками одежды. Когда Лора впервые заговорила о смерти, ее голос трепетал и бился, как тряпка на ветру. Это случилось полгода назад.
- Габи, я давно хотела тебя попросить... Просто так, знаешь, на всякий случай. Если вдруг я умру первой, обещай, что ты... закроешь мне лицо.
- Да, конечно, я...
Это прозвучало так странно, что я не сразу сообразил, что она хочет сказать. Но по спине пробежал неприятный холодок.
… обещаю. Только зачем такие разговоры? Сейчас, когда нам жить да жить.
Я привлек ее к себе, обнял, а в висках застучало: «Что она скрывает? - Почему боится смерти? А может, она — старая?»
- Ну, что ты, малышка? - я бережно погладил Лору по волосам и — как бы невзначай — по щеке. Нет, кожа гладкая, упругая. Молодая. Только прыщик маленький... ну, так я не из тех мужчин, которые способны разлюбить женщину из-за прыщика.
Ночью она приснилась мне — босая, простоволосая, в ночной рубашке, которая, когда я как следует пригляделся, оказалась широкой, несколько раз обернутой вокруг тела простыней. Лора и не Лора. На ее лицо падала густая тень, и я никак не мог его рассмотреть. А так хотелось. Увидеть бы ее хоть раз, мою жену, такой, какая есть. Сразу стало бы легче.
Утром я понял - что-то изменилось. В наших отношениях, до этого безоблачных, появилась червоточинка. Словно кошка царапнула по сердцу когтистой лапой, и теперь из ранки капля за каплей вытекала наша с Лорой любовь.
Вроде бы все осталось по-прежнему. Аромат кофе и жареного хлеба по утрам, сонная толкотня в ванной, звонки с работы, разговоры за чашкой чая... Наши дни и ночи. По ночам, когда она засыпала, я легко, кончиками пальцев, скользил по ее лбу, щекам, носу, подбородку. Но пальцы незрячи. Они исследовали каждую морщинку, складку, впадинку, но не способны были открыть мне Лорин секрет.
Я говорил себе, что тревожусь попусту. Что в наши дни только чудаки живут с настоящими лицами. Что ничего особенного моя жена не скрывает, никакого уродства, а если бы и так, это ее личное дело. Ведь и я ни разу не показывался ей без мыслеформы. А мог бы? Наверное, да.
Я решил поговорить с ней об этом, осторожно, чтобы не испугать.
- Лора, ведь многие пары делают так. Не после чьей-то смерти, не дай Бог! Сами, по доброй воле, потому что доверяют друг другу.
- А так... ты мне не доверяешь? - ее голос прозвучал напряженно.
- Доверяю. Именно поэтому хочу... Послушай, - взмолился я, - ведь мы не первый год вместе. И до сих пор не видели друг друга. Это... ну, не знаю, все равно что заниматься сексом в одежде. Хочется интима, близости.
Я заметил, как она сжалась. Сгорбилась и втянула голову в плечи, словно в ожидании удара или плевка.
- Но... я думала... мне казалось, что ты любишь меня, мою душу... Какая разница, как я выгляжу?
«Хм... - подумал я. - А что такое душа? Ее нельзя увидеть. Как можно ее любить?»
- Не все ли равно, какой меня сделала природа? Это же от человека не зависит... Гримаса случая. Моя мыслеформа — это то, какая я внутри. Ведь ты ее знаешь, мою душу.
«Милая, да я своей души не знаю...»
Мне так и не удалось ее убедить. И вот, сегодня ночью она умерла, беззвучно, во сне. У Лоры было слабое сердце.
Я проснулся, когда она уже остыла, и черты лица слегка размазались, поплыли — мыслеформа начала распадаться, а из-под нее проглядывало что-то другое, незнакомое. Но что — не рассмотреть. Я неосторожно прикоснулся к ее обнаженному плечу и отдернул руку. Вскочил с постели, поспешно вытянул из шкафа чистую простыню и накрыл Лору. Потом, несколько раз обернув широкое хлопчатобумажное полотнище вокруг тела, спеленал свою бедную жену, как египетскую мумию. Туго натуго. Так, чтобы не возникло даже соблазна откинуть ткань и взглянуть. Я быстро оделся и, не умывшись и не позавтракав, выскочил из квартиры.
Никогда не думал, что бюрократические процедуры могут быть настолько мучительны. В похоронном бюро пахло ладаном и табаком. На выбор предлагались гражданская панихида или церковное отпевание, а после - кремирование, предание земле на благоустроенном городском кладбище, или в лесу, под деревом с мемориальной табличкой, или на собственном земельном участке, у кого есть. Не раздумывая, согласился на кремирование.
В мэрии полчаса стоял в очереди. В узком коридорчике было полутемно и душно, гудели мутные, засиженные мухами лампы дневного света. Пока ждал, понял, что Бог с ним, со свидетельством о смерти. Завтра оформлю.
Отпирая дверь нашей квартиры, я твердил про себя, как глупый попугай: «Лора, прости. Но если я не сделаю этого сейчас, больше не смогу доверять ни одной женщине».
Постоял у кровати, беспокойно озираясь, как будто в комнате мог кто-то прятаться и в самый ответственный момент схватить меня за руку, и принялся разворачивать простыню. Словно сдирал бинты с гноящейся раны.
Нет, она не оказалась уродиной. Просто очень некрасивой. На мой вкус. Кожа смуглая, пористая. Пухлые, с вывертом, губы, плоский нос, острые скулы. Мулатка, наверное, хотя, кто ее знает. Обычное лицо. Живое могло бы кому-нибудь понравиться. Только не мне. Я чувствовал себя, точно ребенок, который целый вечер бродил вокруг украшенной сладостями новогодней елки. Наконец, решился, сорвал с ветки конфету, развернул, а она пустая. Дурачок, какой же еще конфетке висеть на елке, как не пустой? Те, что можно съесть — в вазочке, на столе.
Я швырнул на пол измятую ткань, а вместе с ней — жалкие остатки моей любви. Все кончилось. Семь лет жизни обернулись ничем, самообманом, миражом.
Девушка, которую я любил, никогда не существовала. А эта... чужая... я не хочу ее знать. Кто она?
«А кто ты?» - спросил я, подходя к зеркалу. Медленно, точно змеиную кожу, стащил с себя мыслеформу — импозантного, харизматичного мужчину, умницу и лидера, интеллигента в десятом поколении. Туда же его, вслед за простыней. Вот он, я, настоящий, не выдуманный. Мальчишка с оттопыренными ушами, так и не успевший повзрослеть за свои тридцать лет, худой и веснушчатый, с голодным блеском в глазах и тонкой цыплячей шеей. «Ну, и кому ты такой нужен? Душа... Да не душа у тебя, а сплошное вранье».
Я вышел из квартиры, оставив дверь распахнутой — пусть приедут из похоронного бюро и заберут Лору.
Прохожие косились на меня, пряча ухмылки. Кое-кто крутил пальцем у виска, мол, у парня извращенная фантазия. Но я шел - через площади, улицы и перекрестки, через город и через разнотравье луга — на берег океана, туда, где в радужной морской пене золотой рыбкой трепыхалось солнце. Мне нужно было увидеть что-то живое и искреннее, прямо сейчас, пока я не успел окончательно возненавидеть этот лживый мир.
Я уселся под старым платаном. Просеянные сквозь листву лучи мягко гладили мои руки. Дыхание океана шекотало нос, обметывало солью губы, теребило волосы на макушке. А я сидел и думал — не мог не думать — что когда-нибудь миру надоест играть с нами в глупую игру, и он отряхнет с себя, как морок, ненужный глянец, пурпур, лазурь, золото... И предстанет во всей своей ужасающей наготе. Черный. Другой. Чужой. Незнакомый.
И это будет страшно.

(с) Джон Маверик
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=14609" onclick="window.open(this.href);return false;

Девочка и степь
Сизый свет люминесцентных ламп свивался узкими колечками и, пачкаясь о грязные стены, осыпался на линолеум мертвой шелухой. «В некоторых местах концентрация боли настолько высока, - думала Яна, - что воздух кажется жалящим и злым, точно рой голодных пчел.»
Девочку положили в больницу насильно. Как Яна ни умоляла, как ни плакала... от ее слез отгораживались осторожным «все будет хорошо» и спокойно готовились совершить над ней еще большее надругательство, чем то, которому она подверглась несколько недель назад. Что она могла сделать? Несовершеннолетний человек — игрушка в руках сурового мира взрослых.
Она почти ничего не помнила. Только темную клоаку подъезда, грубые руки, хватающие ее, обратившуюся в беспомощный комочек страха... бессилие и боль. Все казалось гнусным эпизодом из чьей-то чужой жизни, подсмотренным ненароком в замочную скважину.
Бывает, что случайно увиденное становится твоим, ранит память, жестоко и остро, как вспарывает горло проглоченный осколок стекла. И тогда сознание срывается в пустоту.
Яне стали сниться сны, в которые все настойчивее вторгались не ее переживания. Болезненные и грязные, они били наотмашь, как молния, выжигающая траву до серого пепла и похищающая краски у луговых цветов.
Как-то раз девочка проснулась посреди ночи. Окно было распахнуто в утыканную горошинами звезд пустоту, из него тянуло сквозняком. А на подоконнике сидела крупная, взъерошенная птица. Яне померещилось — белая ворона, но, приглядевшись, она поняла, что голубь. Огромный голубь, окутанный светом.
Ее вдруг бросило в жар. Стало горячо и душно, звезды сухо вспыхнули, точно бенгальские огни. А окружавшая птицу световая аура отделилась от нее и устремилась к Яне, охватила ее нежным объятием, мягко затекла под тонкое одеяло. Девочка ощутила тепло и тяжесть внизу живота, и еще что-то неуловимо яркое, как будто в глубине ее тела поселился крошечный огонек, похожий на заблудившееся в черных водорослях отражение звезды. А странный голубь вспорхнул и растворился в слабо серебрящемся небе.
После той ночи сон Яны сделался спокойным и легким, в него больше не вползали уродливые кошмары. Потому что теперь у нее внутри горел свет, а все черное и злое бежит от настоящего света.
И вот это у нее хотели отнять! Слово «аборт» прозвучало, как смертный приговор. Взрослые не соизволии ее даже выслушать. Что?! Родить в четырнадцать лет? От подонка-соседа, изнасиловавшего ее в подъезде? Да все понятно, от шока у девчонки помутился рассудок. Она забыла, кто она, где и что произошло, и бредит библейскими легендами.
Яна боялась, что операцию ей сделают сразу, но вот уже молочно-золотые сумерки сгустились за окнами палаты, а к растерзанной страхом девочке так никто и не приходил. Больница окунулась в тишину, такую плотную, что казалось, будто уши заложило ватой.
А когда совсем стемнело, зажглись слабо гудящие лампы, одна под потолком, другая — над умывальником, у зеркала. Зеркало — расколовшееся от времени — было похоже на омут с мутно-желтой водой, и лампочка упала в него блеклой тенью искусственной луны.
Яна накинула халат поверх длинной ночной рубашки и выскользнула в коридор. Густо-красный полумрак смотрел на нее глазами неродившихся детей. Стены, впитавшие в себя призраки убитых, выгибались от ненависти, грозя обрушиться и отрезать путь к бегству. Если бы дверь больничного корпуса оказалась заперта, Яна вылетела бы цикадой в окно или юрким муравьем просочилась сквозь неплотно замазанные щели.
Больница находилась на вершине холма. С одной стороны лежал город в ожерелье хрустальных огней, золотыми змеями извивались широкие ленты дорог, глуповато поблескивали зеленые маячки уличных фонарей. Манили ласковым человеческим теплом.
Но вернуться к людям Яна не могла, по крайней мере до тех пор, пока не родится «он» - ее сын. Как странно было произносить это слово, даже мысленно. Давно ли она баюкала на руках кукол, писала в школьной тетрадке наивные девчачьи сочинения о любви? Сейчас любовь лилась на нее прозрачным потоком с разлинованного яркими клеточками созвездий неба, теплым паром поднималась от медленно остывающей земли.
Есть в мире вещи, о которых не следует задумываться, потому что они не стоят ни единой нашей мысли. К таким вещам относится будущее.
Яна спустилась с холма с другой стороны. Ее обутые в больничные тапочки ноги утонули в жесткой траве. Голова закружилась от влажного запаха цветов, от холодного ветра, от пьянящего ощущения падения и полета. До самого горизонта простиралась степь, пустая и черная, грозная, как ночной океан.
Может ли девочка выжить в открытом море? Способен ли выжить человек, не построивший вокруг себя стен, не отгородившийся от неба хитроумными конструкциями из черепицы, дерева и бетона?
Яна знала, что до рассвета ей нужно уйти как можно дальше... но она устала, выбилась из сил. На что она надеялась? Здесь негде спрятаться. Через несколько часов взойдет солнце и ее найдут. Ей хотелось исчезнуть, раствориться в темных, с тусклыми серебряными барашками волнах. Лечь навзничь, и пусть ее тело прорастет травой, заколосится метелочками ковыля, затуманится облаками белых анемонов.
Но, стать землей — это все равно, что умереть. Может ли мертвое выносить в себе живое? Под тонким слоем мягкого дерна, среди сплетения корней спят семена растений. Крепко спят, чтобы когда-нибудь пробудиться, прорасти, потянуться к солнцу. Но не из такого семени взращивает Яна свое дитя.
В степного зверька — вот в кого она желала бы превратиться. Человеческий зародыш должна омывать теплая кровь, а не холодные соки земли.
Яна опустилась на четвереньки, чувствуя, как покрываются пушистым золотым мехом ее руки, нет, не руки — лапы. Как грациозно и хищно выгибается спина, а вокруг острым частоколом стремительно растут вверх черные стебли травы.
Маленький зверек, отдаленно напоминающий ласку, в мерцающей шубке из тонкого лунного волокна жил в норе под большим валуном, у самого края степи. Питался полевками и саранчой и знал... нет, знала, что совсем рядом, за поросшим желтыми свечками зверобоя холмом есть город людей, в который ей однажды предстоит вернуться. Но вернуться не одной.
Конечно, Яну искали. С собаками и с вертолетов. И в городе разыскивали, и в степи. Объявляли по радио, расклеивали портреты пропавшей девочки на фонарных столбах, прочесывали тупиковые переулочки, подвалы и подворотни. Но никто не искал похожего на ласку хищного зверька, под золотисто-бежевой шкуркой которого билось человеческое сердце.
Прошло семь месяцев. Степь перезимовала под снегом. Впитала талые воды, зазеленела хрупкими всходами. Просыхая от весенней сырости, клубился белесым паром старый валун. И та, что нашла под ним кров, нежилась в теплых лучах мартовского солнца. Лениво охотилась на жирных ящериц, а после заката забиралась под камень и спала, свернувшись клубочком на сухой подстилке из душистых трав.
Так и жила, пока однажды жестокая боль не выбросила ее из уютной норки, снова превратив в девочку Яну. Ее человеческое тело оказалось обессиленным и истощенным, исцарапанным степными колючками и продрогшим от ночной росы. Изорванная одежда висела на нем клочьями.
Молодая трава сонно серебрилась, точно облитая ртутью. Что это было? Комета или вспышка сверхновой? Мертвое ночное солнце стояло в зените, заливая степь жестким белым сиянием.
Яна корчилась от боли, слабея с каждым часом, нет, с каждой минутой. Что-то пошло не так. У нее темнело в глазах, серебряный воздух дробился на липкие фрагменты и рассыпался кровавой мозаикой.
А как же свет, который она хотела принести людям? Ее мальчик...сын... он мог бы спасти этот несчастный мир.
Ребенок рвался наружу, бился, как плененная птица, ломая прутья своей клетки, отчаянно боролся за жизнь.
Если бы рядом находился хоть кто-нибудь, акушерка, врач... они, наверное, сумели бы помочь. И тогда все могло закончиться по-другому. Но вокруг не было никого и ничего, кроме мокрой травы, и холодной земли, и стеклянного неба над головой.
За изогнутый горизонт, пробитый неровными всполохами рассвета, закатилась большая белая звезда.

© Copyright: Джон Маверик, 2009

http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=8290" onclick="window.open(this.href);return false;

Магний

Генка вставил кусочек магния в расщеп спички, зажег другую и стал нагревать белую крупинку. Расщеп обуглился и изогнулся, пламя по дошло до Генкиных пальцев. Тот дунул, погасив огонь, и сказал Сашке: «Грей ты!» Сашка чиркнул по коробку.
Через несколько секунд магний раскалился докрасна, а потом вдруг вспыхнул белым с отливом в фиолетовый яростным светом. Над ослепительным шариком пламени курился белый дым, едва слышное шипение, казалось, насыщало воздух электричеством, а промежутки между ударами сердца растянулся до невозможности. Генка вдруг протянул свободную руку к огню и щелчком ударил по нему. Раздался громкий треск, брызнули маленькие молнии – и все кончилось.
«Видал? Здорово?» - спросил Генка, и в голосе его было такое превосходство, как будто это он сам только что сгорал и взрывался. Сашка перевел дух: оказывается, все это время он не дышал. «Ни хрена себе!» - ответил он.
С того времени Сашка только и грезил: раздобыть магния. Ему, пацану из крохотного городка, где время застыло на пыльных улицах, где каждый следующий день был слепком с предыдущего, а поход раз в полгода в пропахший табаком кинотеатр был важнейшим из событий, электрически белое, оставлявшее на дне глаза долго не исчезавшие разноцветные пятна пламя казалось чем-то почти волшебным, намекающим на неодолимую мощь. Когда ему сказали, что в пункте приема металлолома Генка нашел колесо от самолета, сделанное из магния, Сашка понял: пришел его час.
Во дворе Генкиного дома они долго пытались расколоть колесо кувалдой, потом пилили его, собирая драгоценные опилки в подстеленный брезент, старой ножовкой, и лишь к вечеру сумели отделить здоровенный – килограмма на два – кусок. За него Сашка отдал хорошую лупу и объектив от микроскопа.
Весь конец лета Сашка втихаря от родителей возился с магнием. Он понял, что большие куски его почти невозможно поджечь; в лучшем случае, они плавятся и тлеют под растущей коркой, превращаясь в серую массу. Эта масса, если ее облить водой, шипела и остро воняла аммиаком. Опилки тоже горели неохотно, их нужно было вдувать в открытое пламя – и тогда голубые искры с шипением разлетались и умирали, падая белыми трупиками пепла. Но кто-то сказал Сашке, что опилки надо смешать с марганцовкой, и тогда смесь взрывается.
Смесь действительно вспыхивала фантастическим бело-фиолетовым цветком, но дырки, оставленные на скатерти, и пурпурные потеки, возникавшие, когда мать мыла пол, привели родителей в негодование. Пришлось уйти в глубокое подполье.
В тот год Сашка начал изучать химию. В сентябре он уже вызубрил учебник от корки до корки, еще через месяц одолел программу следующих двух классов и стал добывать серьезные учебники в городской библиотеке. Его приводил в ярость тот материал, что был не по зубам из-за нехватки знаний по физике и математике, но он продирался сквозь незнание и читал, читал… Память была, казалось, бездонной.
Вскоре Сашка понял, что на марганцовке свет клином не сошелся и кое-что можно купить почти в любом магазине. Натриевую селитру, высыпавшуюся из рваного мешка, он просто выпросил у продавца в магазине, где продавали удобрения.
***
Сашка шел по улице. У палисадника в двух десятках шагов впереди стояли трое: одного он не знал, двое других были братьями Идрисовыми. Это были тощие небрежно одетые пацаны, жилистые и с тухлыми взглядами, постоянно искавшие, к кому бы прицепиться. Тот, что пониже ростом, был на три года младше Сашки. Он вразвалочку, со скучающим лицом, направился к Сашке и загородил ему дорогу. Сашка попытался обойти его, наблюдая краем глаза за двумя другими. Маневр не удался. Младший Идрисов коротко замахнулся и попытался ударить Сашку по лицу. Это было до невозможности унизительно: его явно провоцировали на драку, и при любом раскладе дело было не в его пользу. Сашка толкнул пацана и бросился бежать, но тот успел подставить ему ногу. Секундной заминки хватило, чтобы двое старших оказались рядом.
Его били руками и ногами, пыль и трава набивались в рот когда он лежал на животе, пытаясь закрыть руками затылок, а его, ухватив за волосы, раз за разом тыкали лицом в горячую землю. Как все кончилось – он не помнил. Болезненно саднило разбитые скулы и губы, была порвана и выпачкана кровью рубашка.
Дома отец допытывался, кто и за что так его отделал, мать плакала и кричала, что он связался с бандитами. Сашка молчал. Когда отец сказал ему, что найдет и изувечит обидчиков, нужно лишь назвать их, Сашка ответил: «Я сам».
Сашка знал за собой слабину: ударить кого-то по лицу было для него невозможно. Из-за этого, а вовсе не по причине трусости, он никогда не был участником обычных школьных потасовок «до первой крови». Но сейчас нужно было не просто драться: нужно было побить троих, двое из которых – умелые безжалостные бойцы, и побить так, чтобы навсегда закрепить за собой превосходство и насытиться местью. Нужно было оружие. Нож и кастет не годились, они не гарантировали победы и могли обернуться против Сашки и сейчас, и в будущем, доведя до тюрьмы. Требовалось что-то совершенно необычное.
Идея появилась несколькими днями позже, когда Колян Королев принес в школу пистолет-авторучку, которую он будто бы нашел. Это была короткая трубка, свинчивающаяся из двух частей. В верхней крепился патрон от малокалиберной винтовки, а в нижней была пружина и боек. Пружину можно было взвести, оттянув проходящий через сквозной паз выступ на бойке. Вся конструкция была похожа на оконный шпингалет. Сашка подумал: самодельный пистолет – вещь ненадежная и опасная, выстрелить в человека он не сумеет, да и выстрел в запасе только один. Но если сделать пугач? Не такой, какие были у многих пацанов, заряжаемый обмазкой спичечных головок, а мощный, снаряженный магниевой смесью? Сашка помнил, что после магниевой вспышки он на некоторое время почти слеп; такая вспышка в темноте, пожалуй, могла бы сделать противников беспомощными.
Когда отец и мать были на работе, Сашка конструировал и делал свой «гиперболоид» - так он про себя называл оружие. Основой стал десятисантиметровый обрезок алюминиевой трубки от велосипедного насоса. От конструкции с пружиной пришлось отказаться, потому что тогда потребовались бы патроны – а где их взять? Запаливание заряда спичкой, как в пугаче, казалось слишком долгим делом, а манипуляции с коробком могли насторожить врагов. К тому же такое примитивное оружие роняло Сашку в собственных глазах. Сашка решил делать электрический запал.
Электрическая спираль была сделана из тонкой проволоки от сопротивления, найденного в отцовской коробке с радиодеталями. Спираль охотно раскалялась докрасна от батарейки, но смесь магния с селитрой никак не хотела от нее загораться. Промучавшись с запалом с неделю, Сашка нашел-таки решение: обмазал спираль кашицей из пороха и клейстера и просушил. Теперь смесь вспыхивала мгновенно. Правда, для каждого нового испытания нужна была другая спираль. Сашка наделал их впрок, десятка три.
Сашка не стал делать пистолетную рукоятку, рассудив, что и так конструкция получается слишком громоздкой. Он просто примотал квадратную батарейку к трубке изолентой. Пришлось помудрить с введением спирали в трубу, с заделкой слишком большого отверстия для запала, с предохранителем – вещью абсолютно необходимой, потому что срабатывание «гиперболоида» в кармане было бы страшным.
В августе Сашка приступил к полигонным испытаниям. В трубку входило почти треть стакана смеси – огромное количество! Гиперболоид был привязан к стволу старой вишни на огороде и направлен в стену сарая. На стену Сашка кнопками прикрепил газетный лист. Сняв предохранитель, он размотал веревку, привязанную к выключателю, оглянулся, не идет ли кто за штакетником, и потянул. Глухо ахнуло, из «гиперболоида», шипя, вылетел трехметровый факел. Перед глазами потемнело, а потом выплыло желтое с синей каймой пятно, повторяющее форму огненной метлы. Ослепленный, Сашка не сразу заметил, что газета на сарае горит и уже занялся свисающий с крыши рубероид. Бочка с водой для полива была рядом…
***

С сентября Сашка бродил вечерами по улицам. «Гиперболоид» оттягивал карман. Он кругами ходил вокруг квартала, где жили Идрисовы, и мимо их дома. Сашка искал и боялся встречи, и не только потому, что оружие могло не сработать: еще страшнее было направить ослепительное белое пламя в лицо человека. Иногда Сашка почти видел, как в жутком шипящем факеле мгновенно обугливается и, растрескавшись, как пересохшая глина, слезает кожа, а глаза с побелевшей радужкой вспухают и лопаются, выплескивая содержимое на покрытые спекшейся кровью скулы.
Тускло светили редкие фонари на деревянных столбах вдоль палисадников с облетающими кустами. Моросил дождь, пропитывая куцее пальтецо, из которого Сашка давно вырос. Промокали ноги. Сашку трясло от холода и волнения, а он бродил и бродил – пока, к полуночи, не гасли уличные фонари.
Возвращаясь домой, он первым делом доставал из кармана оружие, заворачивал его в холстину и прятал под крыльцо. Потом Сашка тихо раздевался в прихожей и крался в свою комнату, стараясь не разбудить родителей. Это удавалось редко: выходила хмурая мать и долго пилила его, повторяя одно и то же: что он шляется неведомо где, что помощи по дому ни какой, что учеба в школе запущена, и вообще он плохо кончит. Сашка отмалчивался.
Так продолжалось до начала зимы, но постепенно Сашку отпустило: казалось, он насытил желание мести изготовлением и испытаниями оружия, воображаемыми встречами и расправами с обидчиками. А тут появилась и новая забота: для старшеклассников в школьном спортзале стали проводить вечера, и Сашку неудержимо влекло туда. Из динамика огромного проигрывателя томно и тоскующее пел Ободзинский, потом Битлы наполняли полутемное помещение пульсирующим ритмом и странными гармониями, гибко и чувственно обещал что-то Демис Русос и жутковато напитывалось радостной энергией тело. Касания пальцами, взгляды, полные нового смысла, спины девчонок под тонкими платьями – гибкие и упругие, неуклюжее топтание, многозначность и многозначительность происходящего… Когда полная пожилая физичка тяжело поднималась и возвещала: «Все, последний танец!», - ее сначала уговаривали, а потом начиналась едва заметная суета, в которой выяснялось, кто кого будет провожать и кто с кем станет драться за школой.
В тот вечер он впервые пошел провожать домой Валентину. Сашка давно уже хотел сделать это, но всякий раз робость мешала подойти к ней и предложить себя в провожатые. Теперь же, пока он стоял с жалким лицом и раздумывал, что и как сказать, Валентина сама подошла к нему и просто сказала: «Саш, нам вроде бы в одну сторону? Пойдем, да?»
Они шли по заснеженному городу и говорили о всяких пустяках. Мела поземка, в ботинки попадал снег и таял. Карман, как и прежде, оттягивал «гиперболоид». Сашка думал о том, что сегодня никак не может случиться ничего плохого. Его больше занимало другое: достаточно ли будет, прощаясь у дома Валентины, просто сказать: «Пока!», или же нужно придумать что-то, отвечающее значимости вечера.
Их снова было трое, только вместо малолетки кто-то другой, длинный и сутулый, в опущенной на глаза ушанке, смолил папироску из горсти. Они возникли неожиданно, когда Сашка с Валентиной свернули на перекрестке. Старший из братьев похабно осклабился и начал, растягивая слова: «А, друг, кого я вижу! Вали отсюда… А девка останется…».
Сашку затрясло. Кое-как он вытащил из кармана оружие, развернул оцепеневшую Валентину к себе и уткнул лицом в свою грудь. Потом он обреченно подумал: «Не сработает!», и, выдернув повисшую на бечевке чеку предохранителя, вытянул руку в сторону того, длинного, который был ближе других, и зажмурился. Выключатель щелкнул, как сломанная рыбья кость. Бесконечно длинное мгновенье ничего не происходило, потом трубка дернулась, под веками яростно полыхнуло красным. Кто-то завизжал бабьим голосом: «Су-у-ка!» Сашка открыл глаза. Вытянувшись прозрачной серой трубой, висел дым. На корточках, без шапки, раздирая пальцами лицо, сидел тот, что визжал - длинный, телогрейка у него на груди горела. Один из братьев, согнувшись, тер глаза ладонями, другой, мотая головой, уходил быстрым шагом. Сашка подскочил к согнувшемуся и неловко ударил его по шее. Срывающимся петушиным фальцетом он завопил: «Еще хочешь? Зенки выжгу, сволочь!» Он бил и бил по шее, в грудь, неуклюже пинал ногами и не замечал, что собственное лицо стало мокрым от слез и соплей.
Валентина оттащила его за руку. Сашка прерывисто дышал и утирался рукавами. Обгоревший куда-то делся, другой, пошатываясь, убегал по сугробам, не видя накатанной дороги рядом. Валентина плакала.
Позже они шли к дому Валентины и Сашка не заметил, когда взял ее за руку.
«Ну, ты даешь!» - сказала она ему возле дома. «Чем это ты их уделал? Я думала – нам конец»….
«Магний!» - ответил Сашка и засмеялся счастливо и свободно.

***
На следующий день Сашка пришел в городскую больницу чтобы выяснить, не попадал ли кто с ожогом глаз, благо что больница была в городе одна, а в приемном покое работала медсестрой дальняя родственница. По счастью, все обошлось. Оружие неделей позже было найдено, а затем утоплено в нужнике матерью Сашки. Она не знала, что это такое, но догадалась по почерневшему виду среза и обгоревшим остаткам уплотнений, что штука опасная. По городу пополз слушок - мол, кто-то имеет карманную электросварку и может на куски порезать. С братцами - врагами Сашка потом встречался, но проходил мимо них, засунув руку в карман и с очень грозным лицом, а те делали вид, что не замечают его. А еще через полгода он уехал в областной центр учиться - и вся история увяла естественным образом. Позже он снова встретится с Валентиной, чтобы не расставаться уже никогда – но пока он об этом не знал. Шел 1969 год.
(С) Рекорд Надоев
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=12362" onclick="window.open(this.href);return false;

ЗАЛИМОН


В определённых кругах его называли Фима Залимон. Круги эти уже давно были определены и вычислены математиками из ОБХСС. Фима принадлежал к славной когорте цеховиков, людей-легенд, ходивших по тонкому льду, по острию бритвы. Людей, для которых слово «стенка» имела только одно значение, даже если она была мебельной и даже югославской. С тех пор, как за экономические преступления в «особо крупных» была назначена смертная казнь, власти расстреляли более восьми тысяч цеховиков, вся вина которых заключалась в подпольном изготовлении товаров народного потребления. Страна, справляющаяся с изготовлением космической техники, не могла справиться с производством женской помады и пластмассовых клипсов для ушей. Так что Фима был своего рода Королёвым бигудей и пищалок «уди-уди», но рисковал куда больше. Товарища Королёва власти могли разжаловать в обычного конструктора, а Залимона – в обычного покойника.

Залимон это не фамилия – это кличка. Вся компания бывших акул подпольного бизнеса целыми днями крутилась в оптической мастерской на Канатной. Все они были весьма почтенного возраста (самому Фиме было за семьдесят). В отличие от Остапа Ибрагимовича, отсиживать «срока огромные» им пришлось самостоятельно, поскольку при такой системе наказаний на должность «зицпредседателя» не соглашались даже клинические мазохисты. Теперь, отсидев своё и рискуя «по маленькой», они уже ничего не боялись, хотя все, включая ментов, знали, что конфисковать у них при аресте удастся только то, чем они сами хотели помочь родной партии «на бедность».

В два часа дня в мастерскую приходил Фима, и все оживлялись.

Всё проходило по знакомому сценарию. Если в мастерской находился какой-нибудь новый зритель, один из этих старых хулиганов говорил:
– Фималэ, обратно ты надел костюм с собственных похорон? Мне здаёца, я уже один раз видел его у гробу!
– Шо ты понимаешь, шмок! Это настоящий довоенный габардин, ему нет сносу.
– Фима, скажи прамо: «Сколько у тебя башлей затырено под смитником?»
Фима изображал раздумье, шевелил губами, что-то подсчитывал в уме и выдавал:
– Я знаю, что за «лимон», но сколько за «лимон» – понятия не имею.
И вся компания начинала реготать, будто первый раз слышала эту «хохму».
– Фимка, старый ты штинкер (вонючка), зачем тебе в июне габардиновый костюм?
– Нет, вы хочете, чтобы я выглядел шмаровозником и халамидником, как вы?
– Ой, ещё мне один модник! Любой шмаровоз постесняется надеть твой костюм.

Проходило некоторое время, Залимон доставал из бокового кармана вытертого до основания пиджака золотой портсигар, выуживал оттуда
«мальборину», откусывал золотыми же зубами фильтр и смачно выплёвывал в сторону вымпела за соцсоревнование. Затем лез в другой карман, вынимал мундштук из слоновой кости с инкрустацией, вставлял туда сигарету и, кашляя, закуривал. Из угла мастерской на него завистливо глядел дорогой Леонид Ильич, которому врачи
не разрешали курить. Если гражданину Корейко можно было посочувствовать, то Залимона хотелось пожалеть и дать ему «зарубель» на покушать. И, поверьте, он бы взял.

Жил он один в доме за памятником Потёмкинцам в большой однокомнатной квартире. В прихожей был выстроен небольшой фонтанчик с бассейном, где плавали рыбки. Поскольку он был один прописан в этой квартире, на неё положил глаз следователь, ведущий дело о расхищении госимущества, но хитрый Фимка умудрился фиктивно жениться, пока шло следствие. Обиженный «следак» навешал на Залимона всех собак, которых не успела забрать служба отлова, и Фима «загремел под фанфары». Хотя «блатные» деловых стараются не прессовать, но всё же пару раз был Фимка «отбуцкан», а пока наладил посылки с воли, пришлось поголодать. Так, что болячек у него хватало. Ясный перец – не в лермонтовском санатории отдыхал.

В субботу около семи часов утра он появлялся в рыбном ряду на «Привозе». Увидев его издалека, торговки начинали нервничать. Больше всех нервничала худющая и плоская торговка по кличке «Камбала».
– Опять он пришёл, мой фурункел, этот глист пряного посола. Не, я когда-нибудь возьму грех на душу и прибью его той самой гирей, которую он носит в кармане. Мои гири ему не подходят, шоб ему уже привязали их к ногам. Сейчас будет торговаться за кажные десять копеек.

Фима покупал самого крупного судака и требовал, чтобы тому продевали канатик через жабры. Затем он, неся за верёвку судака, неторопливо шёл в ресторан «Чёрное море». По дороге каждая вторая хозяйка останавливалась, начинала хвалить судака и выяснять, почём куплен. Залимон сиял от удовольствия и рдел от смущения, будто хвалили его лично.

К восьми часам приходили повара, Фима отдавал им рыбу и начинал морочить голову:
– Петенька, – говорил он повару. – Я хочу фаршированного судачка.
– Хорошо, дядя Фима.
– А заливной судачок выйдет?
– Вместо фаршированного?
– Почему вместо? Посмотри на него – он же огромный!
– Дядя Фима, из кого же я буду делать заливного, если я этого зафарширую?
– Петя, не надо на мне экономить! Покажи мне кишки, я хочу видеть, что там есть. Икра или молока?
– Там есть моя грыжа! Вы ходите иметь именины из одной несчастной рыбы?
– Вот это, бледное, – это что?
– Да откуда я знаю? Какой-то ливер.
– Сделай мне из него котлетку.

Взяв упакованную, ещё тёплую рыбу он шёл пешком домой и звонил отставной «валютной» проститутке по кличке Соси Лорен. Раньше она специализировалась на «Фильках» – так она называла филиппинских и таиландских моряков, которые были сражены наповал её габаритами. Она же говорила, что с ними не надо напрягаться, поскольку самый крупный «Филька» с трудом доставал ей до груди. Вкус на женщин у Залимона явно был подпорчен годами вынужденного монашества в лагерях, мало похожих на пионерские. Есть мужчины, которые неравнодушны к огромным задам. Этим богатством природа наделила Лорен со щедрым избытком. Но, та же природа для соблюдения природного равновесия наградила её огромнейшим пузом, отчего Лорка была похожа на испуганную рыбу-шар. Весь их интим заключался в обоюдном намыливании с последующим мытьем. Шабат томно заканчивался одновременно с фаршированным судаком.

Лорен, как все труженицы интимного фронта, стучала гэбэшникам, что не уберегло её от срока за валютные операции. Теперь, будучи пенсионеркой, она по инерции пыталась подловить Фимку, чтобы он проболтался, где его «бабки». Залимон на провокации не поддавался и притворялся детдомовцем.
– Фималэ, – лениво возмущалась Лорен. –Шо ты мне паришь м“озги? На одни твои зубья можно построить ещё один посёлок Котовского. И шо ты жмёшься, почему не покупаешь машину, а ходишь пешком, как босяк? И купи уже новый костюм!
– Придурочная, – возмущался Залимон. –Это, по-твоёму, гешефт? Я тебе покажу сейчас, как настоящие «деловые» делают вложения. Он доставал фотоальбом и показывал Лорке фотографию памятника на кладбище.
– Вот, смотри, как надо вкладывать деньги. Через 30 лет он будет стоить в 10 раз задороже. Там уже не продают места.
– И чей же это памятник? – спрашивала Лорен. – Тут написано Ефим Блюмкин.
– Конечно. А ты что хотела, чтобы там было написано «Соси Лорен»? Это мой личный!
– А шо же там не написано Фима Залимон? И где же даты?
– Не дождётесь, – отвечал Фимка и прятал альбом.

В 1994 году я приехал в Одессу из Израиля и снял квартиру в доме напротив индийского консульства. В оптике работал тот же хозяин, который обрадовался встрече. Мы с ним «вдарили» по коньячку и я начал расспрашивать про общих знакомых. Почти никого из них уже не было в живых.
– А что Залимон? – спросил я.
– Фимка? Так он женился на Соси Лорен и уехал в Израиль.
– А как же памятник, который он себе воздвиг?
– Выгодно продал, – засмеялся хозяин и поднял рюмку. – Лехаим!

18/02/2010 г.
(С) Эдуард Штейнгольц
Хайфа, Израиль.

http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=12387" onclick="window.open(this.href);return false;

ЛЫСЬОН

Бобка был помешан на медицине. В этом не было бы ничего удивительного, не будь он врачом. Правда, зубным. Как говорила его бабушка: «Наш Боренька кончил на врача». Зубным врачом Бобка быть не хотел, потому что у клиентов плохо пахло изо рта, хирургом тоже, потому что не любил трупов.
Из школьной программы он помнил, что некий врач-анархист назло всем
заразился трупным ядом, поэтому Боба опасался даже общаться с хирургами.

Поскольку вырос он на наших глазах, статус врача никоим образом не прибавил к нему решпекта. Для нас он так и остался Бобкой. Увлекала его фармакология, но отсутствие системных знаний не давало возможности развернуться. Борькина мама была хорошим терапевтом и, используя связи, устроила его врачом в таксопарк. В Бобкины обязанности входила проверка таксистов перед выездом на наличие здоровья и отсутствие алкогольных выхлопов. То, что ему было лень измерять давление, температуру и наличие всяких промилей - не удивительно, но ему было «западло» даже принимать денежную мзду.

По заведенной традиции каждый таксист за разрешение на выезд должен был дать «червонец» доктору. Предыдущий доктор добросовестно проверял все медицинские показатели, ставил отметки в карточках и брал «червонцы». Этот процесс хотя бы выглядел, как оплата за конкретный добросовестный труд. Но,очевидно, доктор был всё-же подвержен каким-то моральным терзаниям, потому что спился и находился на работе в таком состоянии, что не мог отличить пьяного водителя от трезвого, а директора таксопарка от уборщицы. В кабинете врача стояла старенькая радиола с крышкой. Бобка сидел за столом перед открытым учебником Кудрина по фармакологии и делал записи. Водители знали, что им надо поставить подпись напротив своей фамилии, открыть крышку радиолы и положить червонец.

Вопросов задавать доктору было не принято, потому что он злился, когда его сбивали с мысли: Боря решил спасти человечество от преждевременного старения. Для этого он хотел найти универсальный антиоксидант. Дома он устроил лабораторию и начал производить опыты. При этом он развёл такую грязь и вонь, что бабушка заболела. Сначала члены семьи обратили внимание, что бабка, обычно вредная, вдруг стала со всеми соглашаться, кивая головой, но оказалось, что это Паркинсон. Бобка сделал открытие, что суточная доза необходимого антиоксиданта находится в 10 бутылках красного сухого вина.
Одесский винзавод выпускал лучшее в Союзе красное сухое вино «Оксамит Украiни» из винограда каберне-совиньон, но его моментально раскупали.

Вот тут и заиграла радиола, благодаря которой Бобка сделал из квартиры склад виноматериалов. Задача была не из простых - изготовление сгущёнки из вина путём выпаривания. Только не подумайте, что полученный шикарный продукт был предназначен для намазывания на хлеб или, хотя бы, для слизывания с указательного пальца. Это был только исходный материал. В него спаситель человечества добавлял перемолотые на мясорубке виноградные косточки и шкурки, а также приносимую перемазанными пацанами красную шелковицу. Сок от шелковицы был несмываемым. Особенно со старинного паркета. В эту смесь он добавлял уже различные секретные порошки, и после этого она начинала называться по - разному, в зависимости от предназначения – от омоложения до травли глистов.

Для экспериментов он выбрал нашего соседа по дому. Для Сеньки Бобка был непререкаемым авторитетом в науке, поскольку был твёрдым троечником, в то время как Сеня был двоечником. Похоже, он думал, что Менделеев был Борькиным последователем. Семёна даже не отпугнула неудачная попытка удаления из него зуба, произведенное Бобкой без наркоза. Теперь этот Авиценна был занят повышением Сенькиного либидо. С этой целью в основное повидло был добавлен метилтестостерон в научно-выверенной дозе «на глаз».

Либидо выросло и стало себя плохо вести. Основоположник советской школы фармакологии местечковый еврей Михаил Давидович Машковский сказал, что побочных эффектов не имеет только святая вода. У лекарства, изобретённого Бобкой, было одно побочное явление, но располагалось оно не с боку, а по центру нижней части пациента. Как только Сенька пытался испробовать своё новенькое, блестящее либидо на какой нибудь неприхотливой барышне, его организм издавал неприличные звуки в сопровождении столь же неприличных запахов. Партнёрша пугалась и отказывалась участвовать в эксперименте, а Сенька ещё несколько дней был вынужден ходить с выпирающей из штанов либидой
.
Точку в этом издевательстве поставила наша местная достопримечательность Марик Армян. Гашиш, который у него не переводился, всегда был «смешной»: пробивал его на «ха-ха» и на жрачку. Поэтому он всё время хихикал. В дом приглашать его нельзя было ни в коем разе, потому что он сразу начинал просить что-нибудь «похавать» и успокаивался только тогда, когда квартира по отсутствию съестного напоминала блокадный Ленинград. Кроме того, он обожал делать мелкие пакости.

Однажды они собрались у Сеньки дома, чтобы расписать «пульку». Армян проигрался и начал подтрунивать над хозяином по поводу ранней лысины. Доктор тут же подключился к теме и предложил Сеньке вылечить его от плешивости. Тот обрадовался и пошёл мыть голову, а доктор пошёл к себе, чтобы принести лекарство. Принеся баночку, он объяснил Армяну правила пользования препаратом и ушёл доводить до кондиции крем от геморроя. Армян, допив последнее сырое яйцо из пищевых запасов этого дома, принялся «улучшать» средство Макропулоса. Для начала он размял в чудодейственной смеси пару «бычков» из пепельницы, крошки со стола, потом, подумав, добавил пару ложечек горчицы, ложку соли и щепотку перца.

-Бобка сказал, чтобы ты намазал голову и сел на балконе лысиной к солнцу, - встретил Армян друга, только что вымывшего голову.
-И сколько надо сидеть? - спросил Сенька.
-Пока не зайдёт солнце. И не вздумай уходить с балкона, иначе ничего не выйдет!
С этими словами Армян пошёл собирать публику, чтобы как можно больше жителей нашей улицы смогли наблюдать, как колосится Сенькина плешь. Пациент послушно стоял на балконе, держался за перила, подпрыгивал и матерился. Вскоре Армян привёл первую партию зрителей, которая тут же полезла с советами под каким углом лучше держать башку.

- Сэмэн, у тебя раньше тоже были эти кудряшки? - кричала Софка.
Сенька ощупывал лысину, потом плевался, пытаясь попасть в Софку.
-Идите нахер, - орал он. - Что вам здесь, цирк?
-А шо, нет? - отвечали из толпы.
На следующий день он проснулся абсолютно лысым, с головой по цвету похожей на седалищные мозоли павиана. Самое удивительное, что когда через две недели у него начали прорастать хилые волосики, кучковались они на месте бывшей плеши.
Бобка потерял всякий авторитет в глазах Сеньки. Вскоре нарисовался Борькин отец, который никогда не жил с семьёй, и забрал его в Америку.
Спустя много лет я купил БАД под названием Ресвератрол и, прочтя
состав, вспомнил эту историю.
Состав:
Экстракт красного вина (vitis vinifera)
Экстракт зелёного чая (Camellia sinensis)
Экстракт косточек винограда(Vitis vinifera)

20.03.2010 г. Haifa.Israel.
© Эдуард Штейнгольц
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=12715" onclick="window.open(this.href);return false;

А стоял я у Стены Плача.
(И.Бабелю)


- Хочешь поговорить, шейнер? - спросил он меня на ломаном русском языке.

Повернулся в его сторону. Мужчина - лет шестидесяти, высокий, в черном костюме и белоснежной рубахе, вывязанный простым узлом галстук. Черная широкополая шляпа, чуть сдвинутая на затылок, приоткрывала черные с проседью волосы, пейсы переходили в широкую, аккуратно постриженную бороду. Глаз не видно, он стоял ко мне боком, лицом к Стене, чуть сутулясь и покачиваясь иногда. «Сейчас попросит денег, предупреждали же меня» - подумалось.

- Мне жарко, хочу отдохнуть. Я вовсе не нищий, просто молюсь здесь. А ты – нет, я же вижу. И записку не принес. Могу помолиться за тебя.

Я стоял у Западной стены. Она была сложена из больших камней, когда-то умело обтесанных, размером примерно метр на два-три. Некоторые камни были побольше: до двенадцати метров. На внешней стороне выступала прямоугольная филенка. Впрочем, внутренней – давно уже нет. Эта стена поддерживала земляную насыпь, сделанную во времена Ирода для увеличения площади перед зданием Храма. Кладка делалась без раствора. Несколько рядов камней, затем насыпался грунт, снова кладка, но уже отступающая вглубь для придания стене большей устойчивости давлению земли. С годами стена надстраивалась. Поверх изначальной иродианской кладки идут рядов двадцать римской, византийской и позднейших надстроек. Это заметно: камни лежат чуть иначе, и они меньше.

В щели между камнями вложены тысячи записок…

Не принес записки, дядька прав...

Что-то вроде мха в трещинах кладки…


Нас высадили из автобуса. Группа была достаточно странной, из Америки только мы с женой. Остальные туристы - из России и Украины. Мы разделились на две части. Женщины пошли к правой стороне стены, мужчины же, взяв с маленьких столиков сделанные из толстой бумаги бесхитростные ермолки, направились к левой.
Впрочем, ничего странного нет: у Стены молятся днем и ночью, евреи и католики, православные и бахайцы. Традиция такая.

Я не верю в записки, не умею молиться. Просто хотел прикоснулся к двухтысячелетней кладке, видавшей счастье и страдания, слезы и лившуюся рекою кровь. Прикоснулся не от веры великой, а чтобы набраться от нее сил , покорности, терпения и многовекового умения смолчать. Или простить?

Стоявший слева парень из нашей группы молился вслух. Он просил у судьбы , «щоб дружина, квiтка моя, выдюжила операцiю. Мэнэ забери, хай вона живэ».

- Она не умрет, скажи ему, мне нельзя, - произнес сосед, мотнув головой в нашу сторону, - доживет до прихода Машияха. Мессии, по-вашему.


Итак, я отодрал руку от Стены Плача.
… «Господи, еще один Мерлин»…

- Вы уверены в том, что мессия скоро придет?
- Давай слегка отойдем от Стены, а то этот – кивнул головой в сторону какого-то коротышки в таком же черном костюме – не даст поговорить.

Мы вышли из постоянно падающей на молящихся тени и протиснулись через толпу в сторону солдат, готовившихся к даче присяги.

- Давно вы тут молитесь? - спросил я для поддержания разговора.
- С самого начала, с шестьдесят седьмого года, когда армия освободила Город, а то те не разрешали нам молиться здесь. …Сначала придет пророк Элияху-ханови от имени А-шема. За три дня до прихода Машияха. И сообщит всем о Его приходе. А Он станет судить.
- Всех?
Дядька поднял на меня свои огромные, впалые и бездонные глаза.
- Ты, наверное, грамотный человек. Волосы белые. Что ты читаешь? Ерунду всякую? Си-эн-эны свои смотришь? Как ты думаешь, насколько я старше тебя? Я тебе сам могу ответить. На возраст моей Книги. На тысячи лет.
- И ты живешь по этой книге?
- Да, - просто ответил дядька-Мерлин. Мало времени осталось, скажу тебе сейчас нечто важное. Как жить надо. Тора, а не Карл Маркс, дает нам мудрую подсказку, как жить надо.Веахавта лереаха камоха… И люби ближнего своего, как самого себя. Еще раби Акива говорил, что это основа всей торы, а Хилель, перефразировав эту заповедь, сказал: «Что ненавистно тебе, не делай другому». И еще сказано в Торе: «Не ходи сплетником в народе своем». Нам нужно перестать злословить, беречь свой язык от зла, а губы от обмана.
- Да это и в Библии есть, я читал…
- Читал… да что понял? А знаешь, когда придет Машиях? Там в пророчестве есть секрет. Зхарья сказал устами А-шема, что Машиях придет в то поколение, которое не будет этого заслуживать. Верхом на осле приедет. Если поменять в слове хамор-осел порядок букв, то получится хомер – материальность. И Махарал пишет об этом… Поколение, в которое придет Машиях, будет настроено материалистически. Вот и весь секрет. В недостойное время придет… Понимаешь?

И я вдруг понял, что моему Мерлину не нужен ответ.
И еще кое-что… Он знает больше, чем сказал. Вот оно что! Кажется, понял, что нужно делать. Я быстро посмотрел дядьке прямо в глаза и чуть улыбнулся. Тот вздрогнул.

- Трудно разговаривать с тобой: слушаешь и не слышишь, смотришь в глаза и ничего не видишь. Большой праведник умер не так давно на земле нашей. Рав Кадаури, святой человек. А такие люди, как он, посвятившие всю свою жизнь А-шему и Торе, не могут взять и сказать то, чего нет в реальности. А он, седой ты мой глупец, собрал больших рабаев и сказал, что Машиях уже находится в теле. И почти сразу умер после своего пророчества. На сто четырнадцатом году жизни…
- Так что, скоро Мессия будет здесь? Наступит конец Света?
- Гордыню уйми свою, шейнер, седой и спесивый, слушать научись, думать… По еврейскому летоисчислению сейчас - 5770 год от сотворения мира, а в Талмуде сказано, что Машиях придет за двести лет до полного шеститысячелетия. Понял, вижу. Тридцать лет осталось. Вот за эти-то тридцать лет и увидим Машияха. В любую секунду, минуту, час, день… И если он медлит, все равно его надо ждать, потому что он придет обязательно.
А теперь, - ша! – Мерлин приложил палец к губам. - Твой президент – последний в истории. Америки, да и всех. Вот тут можешь поверить мне на слово, старому сверстнику своему, умеющему читать. Я готов к такому… А ты?

Мерлин отвернулся, чуть ссутулился и медленно пошел от меня в сторону Стены Плача, что-то бормоча про себя и подергивая аккуратно постриженной бородой.

А я?..
А я… Я остался стоять, ошарашенный величием этого старика, сверстника моего, впитавшего в себя мудрость понапрасну мигом пролетевших тысячелетий.
И тщетно мечтал лишь о том, что в последние их денечки научусь хоть как-то умению испросить у Бога привилегии смирения, уступчивости.
И, пожалуй, незаслуженного дара: способности простить человека.

5.19.2010
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=13315" onclick="window.open(this.href);return false;

Статус скво

Угроза ползёт сквозь подвальные двери из ада;
Потешную ночь обещают кривые клинки!..
...Вселенная на волоске, и все то, что ей надо, —
Находится в ножнах на голени правой ноги...

©IrkanKlayd

Бартоломео Дискус неспешно возвращался домой после трудового дня. Разумеется, крепко облобызав перед тем барную стойку. Блаженно улыбаясь, он шлёпал ботинками по слякоти переходов, отталкивал андроидов-проституток, и медленно, но уверенно приближался ко своей берлоге. Вот спросили бы у него сейчас - "Барти, любишь ты свою работу?" - то он сразу бы ответил - "Люблю!". Потому что в кармане лежала двухдневная путёвка в Резервацию, а достаются такие вещи только тем, у кого есть рабочее место. Трудился Бартоломео за джойстиками снегоуборщика, день-деньской, а иногда и ночи проводя в войне за Единбург против глобального похолодания.
Необъятные просторы Резервации сулили приключения, адреналин и экзотику.
- Дорогу Свету! - мечты прервала процессия сектантов. Барти шарахнулся с тротуара, прижался к грязному ограждению. Колонна верующих промаршировала мимо, свернула на транспортную полосу, утонула в смоге и потоках машин. "Вот ведь фанатики!" - в который раз подивился Бартоломео. Унылые, безвольные поодиночке, толпой могут запросто сбить с ног, затоптать - с них станется. Казалось бы, какая религия может быть у тех, кто пережил Апокалипсис? А вот, поди ж ты...
Домой Барти пришёл уже хмурый и даже злой. Коктейли с лицензионным алкоголем выветрились быстро, быстрее, чем хотелось бы. Маленькая квартирка напоминала салон снегоуборщика. Или его рабочее место напоминало квартиру - чёрт разберёт. Дискус из своих тридцати пяти лет шестнадцать отдал этому замкнутому кругу - дом, дегустация сетевых развлечений, жизнь по мыслеформам в любимом кресле, а на работе гашетка снегоистребителя. И ничегошеньки почти в этом безбедном существовании не менялось и давно уже не радовало. Правда, были дни, когда соседи оставляли на попечение кота. Он метил углы, царапался и не давал спать. Но это был котэ! Живая душа, которая радовала просто тем, что она есть.
Вот из-за всего этого Бартоломео и купил путёвку. Теперь он лелеял надежду повстречать в Резервации скво. Может, удастся завести ребёнка - это пикантно, круто, не говоря уже о родительской зарплате. Тогда скво сможет жить в патриархальном Единбурге. Сыто и беззаботно, потому что Барти любил бы и берёг свою семью. Наивная была мечта, но в ней заключался большой, волнующий смысл. Почему-то ради создания семьи надо было сильно рисковать собой, да ещё безо всякой уверенности в успехе. Но без мечты бессмысленно вообще всё.
Утром, точно по предписанию, Дискус заявился в полицейское отделение. Экипировка заключалась в утеплённом промкомбинезоне, а так же макияже, защищающем от ядерного загара. Дежурный оглядел новоиспечённого туриста, идентифицировал в базе сети как "чужого", весело оскалился:
- Прошу в открытый космос, господин экстремал! Помните, там вы вне закона.
Выдворение за пределы города состоялось в компании приговорённых к выселению. Не умея выживать в Резервации, они как крысы, снова и снова проникали в город.
В промороженном отсеке авиазака было не до разговоров. После высадки, в метели, поднятой турбиной леталки, Бартоломео потерял из виду остальных, а когда снежная завеса улеглась, рядом никого уже не было. Куда подевались многоопытные лишенцы - непонятно. Везде, куда ни глянь, только белоснежная холмистая пустыня, оживленная редкими струйками дыма. В синем, почти фиолетовом, небе барражировал полицейский вертолёт-наблюдатель.
Барти, оглядываясь, покрутил головой и решил дойти до ближайшего источника дыма, справедливо рассудив: где тепло, там и люди. Взобрался на длинный гребень твёрдого наста, и пошагал, скрипя снегом под подошвами и напевая душой. Это была песня радости свежему воздуху и морозцу. Тело и душа подчинились философии марша, известной всякому путешественнику и солдату. Когда восторг полился из сердца через край, Бартоломео не выдержал, вскинул руки, и выкрикнул миру:
- Эээй! Привеееет!!
Маячивший почти на горизонте вертолёт вдруг начал приближаться, сделал круг и пошёл на посадку. Человек в форме, придерживая ружейный ремень, выскочил из вертолёта, и побежал наперерез идущему. Барти остановился. Первым делом полицейский проверил туриста идентификатором.
- Ты чего машешь, недоносок?!
- Настроение хорошее, шеф! Я тут всего на два дня - доверительно заулыбался Дискус.
Через несколько минут вертолёт набирал высоту, а вокруг левого глаза Бартоломео наливался изящный фингал.
... Вечером путешественник уже сидел у жаркого очага, а в полночь, когда над Резервацией буйствовало северное сияние, свершилось таинство соединения двух человеческих душ. Боясь поверить, и боясь не верить, рука об руку вышли они под немые небеса. Долго стояли обнявшись, а потом, стыдясь и обмирая, поцеловались. Потом ещё и ещё, а потом их нерешительность словно прорвало. Болтая обо всём сразу, путаясь, перебивая один одного, они хохотали, мёрзли и были абсолютно счастливы. А потом женщина начертила вокруг входа алую полосу - знак обручения, и увела мужчину в тепло жилища. И небосклон, увидев такое, поскорее прибрал глазастые звёзды и засмущался утренним румянцем.
Суженая молча обвила руками шею любовника, ласково и доверчиво прижавшись к нему всем телом.
- Заринка!
- Что, Барт?
- А хочешь, я расскажу, как мы будем жить в городе? Когда у нас родится девочка, я заберу вас отсюда...
- Нет! - Заринка резко вскинула голову, в полумраке глаза её замерцали холодными искорками - нет, Барт, этому не бывать!
Бартоломео в изумлении открыл было рот, но женщина опять перебила:
- Барт, ты знаешь, что девочки рождаются только здесь, в Резервации. А потом? Что ты можешь предложить нам в городе?! Глотать грязный воздух и воду, ходить по улицам сквозь толпы психопатов, навсегда забыть о тишине? Нет! Дочь будет сосать мою грудь на морозе, будет дружить с волками и драться с мутантами, танцевать вместе с Сиянием и петь вместе с Ветром! Прости, Барт. Лучше быть одну ночь любимой, чем всю жизнь скво.

***
Попав через сутки в город, Бартоломео, прежде чем напиваться, принёс на могилу матери настоящие, живые цветы.

***
Фактория "Sellpo" - наверное, единственное капитальное здание в Резервации. Жить на одном месте в бескрайних снегах невозможно - если, конечно, ты не хозяин фактории. Ваграм Симонян основал её вместо того, чтоб сдохнуть на радость врагам после приговора о выселении из Единбурга. Жители Резервации, и двух-, и четырёхногие, посчитали, что просто проморгали момент появления фактории. А после - чего уж покушаться, Ваграм стал своим. С той поры прошло много лет, Симонян обленился, раздобрел, и воевал только с мышами-леммингами, портящими товар. В посетителях недостатка не было – экспедиции, туристы, полицейские, охотники, да и сами аборигены, потомки сосланных.
Сейчас в гостевом зале сидела пара угрюмых диггеров со следами обморожения на лицах. Бедолаги недавно хватили в Катакомбах столько радиации, что за собой по пятам привели несколько песцов, почуявших скорую падаль. Ну ничего, скоро прилетит санборт, вывезут, а уж в городской больнице песец не придёт. Полуденное солнце через прозрачную крышу заливало зал огненно-ярким колером. Ваграму сделалось грустно - погода свежим снегом не балует, а старый уже грязный донельзя, и на вкус отвратителен.
С улицы послышался приближающийся рёв нескольких снегоходов. Через несколько минут в факторию ввалилась компания молодых людей, человек семь. Сразу стало тесновато, шумно, и бестолково.
- Хозяин! - развязно выкрикнул один из вошедших.
Ваграм выглянул из-за стойки, ответил:
- Говори!
Парень покосился на диггеров, подошёл к хозяину:
- Отскочим, побормочем?
- Говори!
Гость что-то затараторил Ваграму на ухо. Тот разулыбался, покраснел:
- Что, пойдём ко мне?
Парень изменился в лице:
- Нет! Нам бы девочек...
Симонян побагровел и заорал:
- А какого ляда ты пристал ко старому гомосеку?! Вали на Восток, вот там тебе будут девочки, самые девчатые из девчат!
Компания повскакала с мест, готовясь разнимать свару.
- Что, спросить нельзя?
В небе загудела санитарная вертушка, и за проводами диггеров инцидент благополучно забылся.
Туристы заплатили за ночёвку, багаж снегоходов перекочевал в зал, и ближе к ночи парни устроились за большим столом, вечерять. В камине жарко полыхали брикеты, на столе среди разной снеди потел пластиковый бочонок с пивом, и людей потянуло на разговоры. Ваграм флегматично просеивал купленный у диггеров грунт.
- Уважаемый, вы уж простите нашего товарища! Посидите с нами, мы очень хотим послушать про Резервацию! Пожалуйста!
Покряхтев, Симонян выпрямился, вытер руки, и согласно покивал:
- Да, ребятки, журналистам верить нельзя, послушайте уж лучше меня.
За столом уважительно замолчали. Хозяин уселся, ему подали полную кружку пива, и Ваграм начал.
- Вот у вас в городе живут в основном одни мужчины. Женщины, которые есть, рожают только пацанов. А на Востоке, миль триста отсюда, есть несколько чисто женских поселений. Там не просто женщины, а амазонки, сущие бесы. У тех одни только дочки. А всего тридцать лет назад эти дикарки жили по всей Резервации, и мои глаза видели это. В Единбурге женщина не может выйти на улицу одна, это неприлично. А здесь вот для парней прогулки в одиночку обходились иногда очень дорого. Я хоть и бывший, но бакалавр медицины, и кроликов, таких вот как вы, немало доводилось штопать.
Симонян строго оглядел смущённых слушателей, отхлебнул пива, и продолжал:
- Но однажды среди этого безумия нашлись двое, которые имели смелость полюбить друг друга. Она первая нарушила кодекс амазонок, встретившись со своим парнем второй раз. А он продал своё рабочее место в городе, чтобы купить снегоход, и привозил на свидания живые розы. Вот так и перевернули они этот мир.
Рассказчик мечтательно вздохнул, и замолчал, наслаждаясь произведённым эффектом.
- А чем перевернули-то, уважаемый? - с недоумением переглянулись туристы.
- А? Разве ж я не сказал?! Они, Заринка и Бартоломео, первые в Резервации родили мальчишку!

© Нильс-ойка

http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=15377" onclick="window.open(this.href);return false;

Идейный враг

Лес на дальнем берегу стоял неподвижно, словно нарисованный на фоне бледного, в дымке, неба.
Данила возился у воды. Вёл себя разумно, слишком близко не подходил, то камешки бросал, то палкой возил по песку: послушный мальчик. Лера смотрела на вечернюю речную гладь. Люди на лавках пили пиво, разговаривали; девочка купала рябого весёлого пса.
«I am the captain of my pain…» - выводил истерическим, страстным голосом Кейв в наушниках. Над водой стлался дым от костра, вдалеке белела лодочка. «Вот отдам Данилу в садик, снова стану рисовать!»
Рядом с Даней прошёл квадратный мужик, батискафом погрузился в воду и шумно поплыл.
- Ну даёт! - прозвучало рядом, вплетаясь в голос Кейва.
Лера повернулась.
На лавке сидел молодой человек. Высокий, плечистый, с губами и подбородком молодого Элвиса Пресли, коротко стриженный, в светло-голубой футболке. В одной руке початая бутылка «Немирова», в другой – жёлтая конфета на палочке. На запястье каучуковый браслет с золотой бляхой - голова Горгоны.
- Версаче, - проследив взгляд, сказал парень. – Коллекционный.
Он приложился к бутылке, заглянул Лере в лицо и доброжелательно улыбнулся.
У него были удивительно неприятные глаза. Лера отвернулась и стала смотреть на ребёнка.
- Симпатичный у вас сын, - сказал парень, бутылкой указывая на Данилу.
- Это внук, - ответила Лера.
- А я Пушкин! – кивнул парень.
- Серьёзно!!
- И сколько бабушке лет?
Она ещё раз взглянула на парня и поняла, почему его глаза показались странными. Они были точно такого же цвета, как у Леры: зелёные. А так - милый парень.
- Сороковник, - сказала она снисходительно.
- Никогда бы не подумал! – удивился парень, отхлебнул, поморщился и снова кивнул на Данилу: – А как же так?
И тут Лера неожиданно для себя выложила незнакомому человеку всю историю своей «старости». Парень умело подгонял вопросами, кивал, прихлёбывал из бутылки, занюхивал конфетой и доброжелательно улыбался. Зубы у него были белые и ровные.
- Ну, а вы думали, - сказал новый знакомый, наконец, – что у вас самой дырка, а у дочери – отверстие? Конечно, дети вырастают.
Лере сразу стало скучно. Она забросила сумку на плечо и пошла забирать Данилу. Парень в голубой футболке остался сидеть на лавке.
«Неприятно, - думала Лера дома. – Впрочем, сама виновата, нечего язык распускать».
Но собеседник вспоминался несколько дней, особенно, браслет от Версаче. «Буржуй! – сердито фыркала Лера. – Свинорылый спекулянт! Ну, не свинорылый…»

В четверг Даниле привили гепатит С, после которого он еле утешился бубликом. От еды никогда не отказывался, нет ничего приятнее внука с хорошим аппетитом.
Они стояли на автобусной остановке, когда неподалёку зашумели. Собралась толпа зевак; Лера тоже с любопытством вытянула шею.
С асфальта поднимался её недавний пляжный знакомец, над ним нависал здоровенный мужик. Подбородок знакомца залит кровью из рассечённой брови; кровь на щеке, на шее, на элегантной футболке цвета хаки.
Верзила замахнулся – парень нырнул под него. Потом Лера даже глазом не успела моргнуть, как мужик оказался сбитым с ног. Знакомец, словно танцуя, отступил на пару шагов, спокойно и многообещающе сказал:
- Поднимайся!
Верзила медленно встал, знакомец молча двинулся в атаку. И, прежде чем верзила успел замахнуться, нанес удар ногой в грудь, и снова свалил его. Отскочил на метр, коротко бросил:
- Поднимайся!
В глазах у парня горел азарт, он широко улыбался. Публика одобрительно зашумела – он красиво дрался. «Забьёт!» - с ужасом подумала Лера и оглянулась в поисках милиции.
В этот момент подъехал автобус. Верзила неожиданно резво подпрыгнул и юркнул в салон. Знакомец бросился следом, вскочил на подножку и придал беглецу ускорение, заехав кулаком в затылок, после чего сошёл.
Автобус уехал. Парень обвёл зевак глазами и увидел Леру с Даней.
Толпа стала медленно рассасываться.
- У вас не найдётся платка? – спросил парень.
Выглядел он ужасно.
- Да, конечно! – Лера засуетилась, полезла в сумку. – Вот, возьмите влажные салфетки…
- Надо же было эту сволочь встретить! Отвратительный тип, - сказал знакомец с досадой. – Я пойду?
- Погодите! Вам в больницу надо! – взмолилась Лера.
- Ерунда, из брови всегда много крови.
Знакомец махнул рукой и внимательно посмотрел на Леру.
- Пожалуйста, не подумайте обо мне плохо. Хотите, вас домой подвезу? Я вон там припарковался. За сигаретами, называется, сходил.
Он брал салфетки - одну за другой, вытирал лицо. Салфетки быстро пропитывались алым. Лера подумала о соседях и отрицательно покачала головой.
- Дяде бо-бо? – спросил Данила деловито. – У дяди вава?
И протянул парню недоеденный бублик. Тот рассмеялся и произнёс:
- Вы на речке каждый день гуляете? Приходите на пляж сегодня вечером.
- Я не знаю, - Лера пожала плечами. – Не думаю, что получится.
- Меня Дмитрием зовут, - представился парень, обтирая Элвисовский подбородок.
В этот раз на запястье болталась белая цепочка из крупных звеньев, с какими-то бочонками.
- Коллекция «сталь и бриллианты», - пояснил он.
- А мне не плевать, что вы носите? – вежливо спросила Лера. – Хоть коллекцию «кино и немцы»!
А потом и автобус подошёл. Дмитрий остался на остановке с пачкой салфеток.

Он называл себя не Димкой, Димоном, Димасом – а Дмитрием. Был младше Леры на семь лет и совершенно чужим. По взглядам, образу жизни – полные противоположности. Она, со всей своей непрожёванной неформальностью, сказками Гофмана, музыкой и картинами, которые так редко продавались. И он – вполне успешный человек с движимым и недвижимым имуществом, с двумя машинами – красной и серебристой (в марках Лера не разбиралась).
Взахлёб говорили часами обо всём на свете: от ушных палочек и нигерийских верований до экономического кризиса. Постоянно ругались из-за убеждений, доходило до прямых оскорблений.
- Сволочь!
- Гадина!
И молчок на три дня. Слава Тебе, Господи! Вроде отстал. Лера зачем-то покрасила волосы, купила джинсы в обтяжку. Ходила, напевая, а потом её снова несли на пляж какие-то черти. Дмитрий, конечно, был там. Гладко выбритый, коротко стриженный, каждый день в новых шмотках, он так искренне радовался им с Даней, что как-то сразу всё прощалось.

- Дим, а какие у нас с тобой отношения? – спросила Лера однажды.
Данила собирал лимонно-жёлтые, шуршащие листья и круглые каштаны.
- Тебе так нужна определённость?
Лера задумалась и сказала:
- Неплохо бы. Мы ведь друзья?
- Даже не надейся! - рассмеялся Дмитрий. – Мы идейные враги.
И добавил серьёзно:
- У меня нет друзей, есть приятели, партнёры и враги. Друг – это человек, на которого можно полностью положиться, а я таких не встречал. И, тем более, не видел среди женщин.
- А что, женщины – не люди? Да они ни в чём вам, мужикам, не уступают!
Спорили с жаром, окончили сволочью с гадиной.
- Что тебе вообще от меня надо?! У меня семья, внук, в конце концов! Найди себе девицу и воспитывай!
- Обязательно найду!

Девица не находилась. Может, временами кто-то в Диминой жизни и мелькал, но надолго не задерживался.
С женой он разошёлся. Когда встретил Леру на пляже – праздновал развод, а так почти не пил и коноплю считал страшным, вредным наркотиком. Прийти в гости к Лере и познакомиться с мужем отказался наотрез, и Лера продолжала с ним гулять, всё больше впадая в странное наваждение.
Дмитрий отпускал комплименты. Устраивал допросы и сцены ревности, которые ставили Леру в тупик. Она никак не могла понять, по каким причинам неизвестно кому объясняет, что прошлась по рынку со знакомым, или что имеет полное право улыбаться соседу Тарасу. Избегая неприятных моментов с объяснениями, стала просто врать – никуда не ходила, никого не видела. Дима ловил её на лжи с большим азартом. Невинным тоном задавал вопросы, которыми по-ментовски мастерски загонял Леру в угол. Она неизменно впадала в ярость и уходила. В спину неслось:
- Гадина!
Она оборачивалась:
- Сволочь!

Бог его знает, чем он занимался, сам не рассказывал, а Лера не спрашивала. По утрам вставал поздно, по ночам где-то мотался. При встречах все три телефона в карманах его куртки надрывались криком. Дима постоянно отходил поговорить, возмущался: простейших вопросов решить не могут. Иногда срывался, не доругавшись с Лерой по какому-то болезненному социальному вопросу, и уезжал по делам. По многу дней бывал занят, тогда голос в трубке звучал отстранённо и задумчиво, но, в конце-концов, Дима всегда появлялся на пляже или в парке.
Когда Лера пыталась расставить точки над і, то приходила к выводу, что происходит что-то неприятное. Человек этот - чужой, движутся отношения не туда, куда должны, и лучше бы Дима поскорее нашёл себе девушку. Разве годится молодому, красивому и успешному мужчине оставаться одному?

Зимой гуляли по льду, катали Данилу на санках. Как подружки, жаловались друг другу на жизнь. Он - на бывшую жену, на партнёров, она - на дочку и мужа. Менялись советами, как дети фантиками. Было в этом что-то чистое, трогательное и в то же время – тёмное, пятном на совести. Наверное, то, что встречи были тайными, хотя, вроде бы, и нечего скрывать – ну, дружит с человеком, общается. Всё прилично. А сама уже давно не могла себя представить без прогулок с Димой, без долгих разговоров за чашкой кофе, пока подкупленный пиццей Данила молча лопал. Утешала себя: «В этом нет ничего плохого, при мне всегда ребёнок!»
Дима говорил, что хочет детей, но поначалу было не до них, а потом отношения с женой испортились, до сих пор звонит и треплет нервы.
Лера подробно расспрашивала о его жизни, рассказывала о своей. Так легко ей давно ни с кем не говорилось.
Дома спросила мужа:
- Помнишь, как мы с тобой говорили часами? Почему теперь всё не так?
- Исчерпали лимит, - буркнул муж и уткнулся в книгу.

На день рождения подарила Диме две книги со строгим наказом прочесть. Не прочёл, сказал, что времени нет, вообще, читал мало и неохотно. Слушал какую-то дрянь, в машине включал сопливое старьё или шансон, говорил, что это «душевные» песни, от Леркиной музыки фыркал, сочился сарказмом. Зато знал тысячи удивительных историй из какой-то далёкой сериальной жизни: про ментов, бандитов, кавказцев, проституток, вышибал, спортсменов, аферистов. Просто хоть книжки пиши.
Дима бесподобно умел доводить до белого каления. Однажды заметил, что у Леры неухоженные ногти, она страшно обиделась. Дома рассматривала руки, пытаясь понять, что в них не так. Хорошие ногти, чистые, обработанные пилочкой.
«Буржуйская рожа, спекулянт!»
На пляж от злости не ходила целую неделю и почти не скучала, думала, что всё благополучно завершилось, но, как назло, встретились в магазине: она - с упаковкой мяса, он – с бутылкой минералки. Через полчаса сидели в кафе с сияющими, как пасхальные яйца, лицами и, перебивая друг друга, делились событиями. Скакали с пятого на десятое, потом вспомнили о политике и снова поругались.
Всё вместе выглядело махровым идиотизмом.

На восьмое марта Лера получила огромные розы и стильную открытку с медвежонком. Идти домой с букетом нельзя, пришлось бы объяснять, откуда он взялся. Когда выбрасывала – плакала навзрыд, но открытку таскала в сумке и рассматривала, пока не затёрла.
На день рождения Дима подарил саженцы голландских роз – как-то случайно обмолвилась, что хотела бы купить, но дорого.
Положение становилось пугающим, серьёзно поговорили и решили расстаться.
- Ты пойми, как глупо, - говорила Лера. – Тебе надо семью создавать, а у меня внук, я тебе никак не гожусь!
Дима согласно кивал и мило улыбался.
После третьего расставания стало понятно, что ничего не выходит. Вокруг Лериной шеи затягивалась проволочная петля. Чем больше Лера дёргалась – тем туже петля сжималась.
Раньше она с гадливостью слушала гуляющих подруг, а теперь представляла страшные картины с собой в главной роли: свидания в гостиницах, она – в очках на пол-лица, потому что стыдно. Развод. Тягостный разговор с хорошим человеком - мужем, который ничего дурного не сделал, никогда не изменял, с которым прожили жизнь, вырастили дочь, растят внука. Недоумение взрослой дочери – мам, ты что?!
Это жизненная удавка, - сказала Лера как-то. – Мы схлестнулись и не можем расцепиться.
- Ага. Тебе удивительно идут эти серьги.
- Пойми, это неправильно, так быть не должно, - убеждала она.
- Лера, как ты ко мне относишься?
- Я тебя уважаю как личность.
- Ко мне с пятнадцати лет женщины как к личности не относились. Всё в постель лезли. А что такое личность?
- Ну, совокупность внутренних характеристик человека. Ты мне нравишься решительностью, целеустремлённостью, живым умом.
Допили кофе.
- Значит, будем расставаться?
- Давай.
- Ну, счастья тебе!
- Тебе тоже.
И в спину приглушённое:
- Гадина.
- Сволочь…

Лера крутила мясо на котлеты, разминала белую булку, взбивала яйцо. «Oh, how we danced and we swallowed the night…» - бодрячком погавкивал из динамика Вейтс. Лера притопывала ногой и радовалась, что утро славное. Про Диму всю неделю почти не думала, а если вспоминала, то без негатива – удачи ему! Данила стучал конструктором в комнате. Сноб крутился под ногами, чесался и тихо скулил ради обрезков.
- На, живоглот!
Вниз полетел кусок мяса со шкуркой, Сноб заглотнул в полёте и счастливо застонал. Здоровый беспородный кобель, подобранный приблудным щенком, чтобы двор стеречь, быстро стал всеобщим любимцем. За барское пристрастие к тёплой ванне и мягкому дивану получил кличку Сноб, от sin nobilis – без титула, а во двор, подлец, выходил только гадить.
«The Rum pours strong and thin, Beat out the dustman!» - прокрякал Вейтс.
В дверь позвонили.
Сноб захлебнулся лаем и бросился отрабатывать хавку. Лера вымыла руки, вытерла о фартук и пошла открывать. Сноб заливисто лаял и грозно прыгал – не заходи, порву! Продажный пёс, как и внук, не страдал отсутствием аппетита. Любой грабитель мог бы подкупить его конфетой.
- Пошёл отсюда!
Лера оттеснила пса ногой, открыла дверь и уставилась на подбородок и рот Элвиса Пресли. Чуть выше - прямой нос, над ним – самые замечательные и красивые на свете глаза, точно такого же цвета, как у Леры.
Это был конец, дальше можно и не дёргаться. Ну что такое человек со своей жалкой силой воли перед лицом судьбы? Пыль, ничтожество.
- Заходи, - сказала Лера и метнулась к зеркалу.
«Хорошо, что голова чистая, затрапезный фартук долой, рубашка в клетку и джинсы, сойдёт!» - Лера нервно поставила Диме тапочки мужа, Сноб перестал заливаться и стал деловито обнюхивать гостя.
- Посидим на кухне? Я хочу котлеты доделать.
- Сваришь мне кофе?
Дима проследовал на кухню, с любопытством оглядываясь по сторонам, за ним торопился Сноб, вилял хвостом: знакомился. Вышел Данила: посмотреть, кто в гостях; улыбнулся знакомому дяде, получил кусок булки и вернулся к конструктору.
- Сядь тут! – строго приказала Лера Диме, показывая пальцем на табуретку.
– Сиди на месте, понял?
- Понял.
Он сел и стал заигрывать с собакой. Сноб немедленно пустил слюни, полез лизаться как пьяный мужик и завалился на пол, животом кверху, чтоб почесали.
Руки у Леры почти не дрожали.
- А если бы тебе мой муж открыл? – спросила она.
- Я бы заказал у него шины или ещё что-нибудь, - ответил Дима весело, - а потом бы извинился, сказал, что ошибся. Но ты говорила, что в будни одна дома? Дочь учится, муж на работе.
Лера занималась обедом и с перепугу молола языком. Дима послушно сидел на табуретке, слушал Вейтса и даже не морщился. С удовольствием съел котлету с кусочком хлеба, выпил чашку кофе. Вторую котлету целиком скормил псу. Сам ел ужасно смешно, смотреть было приятно. Лера накормила Данилу, сварила ещё по чашке кофе и повела гостя на веранду, курить. Там стояли специальные скамейки, кресло-качалка и чугунная пепельница-ёж - все дома дымят.
Курили нервно, переглядывались, было понятно, что пора целоваться. Но когда Дима взял Леру за голову над ухом и дважды мягко поцеловал в губы, она замерла, как птичка. Потом заплакала, Дима погладил по руке, и слёзы иссякли.
Господи, каким он был нежным. Лера даже подумать не могла, что такой большой человек может быть таким ласковым и таким деликатным. Целовались с большим увлечением, сердце у Леры бешено скакало, голова кружилась. Иногда из комнаты слышался топот, тогда они распадались по разным скамейкам, хватали сигареты. Забегал Данила, недолго крутился и убегал по своим делам, и они снова бросались в объятья. Дима оказался невероятно приятным на ощупь, иногда он смешно вздрагивал, словно его било током, и глаза у него блестели.
- Нет, туда не надо! - и взяла его за руки.
- Как скажешь.
- Дим, я тоже очень хочу, меня можно сорвать как яблоко, но если я тебе отдамся, то не прощу себе этого.
- Кстати, я тебя люблю.
- Бедные мы с тобой, бедные!
Они обнимались и жалели друг друга, потом снова начинали целоваться и делали невинные лица при появлении любопытного малыша. Потом Дима усадил Леру в кресло качалку, сам уселся ей на колени: никуда не деться. Придерживая рукою за лицо, целовал страстно и нежно, гладил шею, играл грудью. Лера обнимала мускулистый торс, иногда отталкивала, упираясь в живот. На джинсах у Димы – красивый ремень с тяжёлой пряжкой. Джинсы узкие, мешают ему. Качались в кресле, потом перебрались в угол веранды и целовались стоя. Присел на корточки, погладил бёдра.
Лера почему-то боялась Димы и всё время заглядывала в глаза. То ли мысли прочесть пыталась, то ли своими поделиться хотела.
На кухне с грохотом упала кастрюля. Это Сноб взгромоздился на стол и пожирал остывшие котлеты.
Вечером она старательно обходила мужа, не приближаясь к нему ближе, чем на метр. Муж на кухню – Лера с кухни, муж в комнату – Лера прочь. С ужасом думала, что он может подойти, поцеловать, и тогда она просто умрёт. Разговаривала громко и фальшиво весело. В глаза старалась не смотреть. Переоделась и облилась духами, чтобы не услышал запах чужого одеколона.
Что-то закрылось в Лериной душе на замочек, наверное, совесть: стыда не чувствовала. С ней происходило странное: было весело и страшно, и – а, плевать!
На всякий случай стёрла Димин номер в телефоне – всё равно знала на память. Теперь они почти не говорили при встречах. Забивались в какую-то глушь и остервенело целовались, если Данила не смотрел в их сторону.
- Ты придёшь ко мне ещё?
- Нет.
- Почему?
- Если я приду, то просто возьму тебя, и всё. На кухонном столе, на полу или на веранде. Потому что я безумно тебя хочу. Потом будешь плакать, жалеть, получится, что я тебя обидел. Лучше ты ко мне приходи!
И смеялся, показывая белые зубы.
- А куда мне внука девать?!
- Оставь дочери.
- Она учится!
- В субботу приди.
- А что я скажу моим?
- Ладно, я шучу.
Данила очень выручал Леру своим присутствием. Она утешалась, что целоваться с Димой - ещё полбеды, но вся беда была в том, что Лера перестала видеть в нём личность. Идейный враг оказался здоровым, красивым самцом, очень привлекательным физически.
Койка неотвратимо приближалась. Этого хотелось, об этом мечталось перед сном и, особенно, спросонья, и этого было категорически нельзя – как потом жить?
Иногда по старой привычке ругались из-за мировоззрений.
- Так бы и врезала тебе!
- Терпи. Мне вот хочется тебя затрахать до смерти, и ничего, держусь ведь?
Лера прекрасно понимала, что влюбилась, что не сможет по своей воле бросить Диму, поэтому начала молиться. «Господи! – просила она. – Пусть он себе кого-нибудь найдёт, а?» Завела привычку, проходя мимо церкви, ставить свечку, чтобы Дима устроил свою личную жизнь без неё.
Ничего не помогало. Видимо, у Господа Бога были на этот счёт другие планы.

Как-то вечером внезапно закончилась соль. Лера накинула куртку и пошла в магазин. Купила много ненужного, вышла и на парковке увидела знакомую машину. Дима сидел за рулём и клацал телефоном. Лера хотела пройти мимо, вернуться назад в магазин, но вместо этого подошла к машине, открыла дверь и села рядом.
- Что делаешь?
- Так, стою.
- А почему тут?
- А вдруг ты за спичками выйдешь?
А ещё он ни разу не позвонил, когда Лера не могла говорить. Просто поразительно чувствовал.
Дима немного отъехал от магазина, выключил свет в салоне, крепко обнял, стал целовать настойчиво и властно.
- Поехали ко мне?
- У меня совсем нет времени, - задыхаясь, ответила Лера.
- Скажешь, что подругу встретила…
Какие у него руки замечательные были. Лера схватила одну, поцеловала пальцы.
- Не могу!
- Ты просто не хочешь, Лера. - Дима заглянул в её глаза. - Если бы хотела, давно бы нашла возможность прийти.
- Дима-а! – простонала Лера, морщась. - Я не могу изменять мужу! Это нечестно!
Он забрал руку, нахмурился. В салоне тучей сгустилась ссора.
- Чё ты крутишь мной? – спросил зло.
- Но я ведь не хотела ничего плохого! – оправдывалась Лера: - Не знаю, как так получилось!
- Надо было трахнуть тебя тогда, дома.
Лера оторопела.
- Хорошо, что я твою коллекцию баб не пополнила! – ответила сердито.
-Только потому, что я тебя пожалел! – сказал Дима и фыркнул. – Пошла вон!
- Сволочь! – Лера схватила пакет и выбралась из машины.
- Гадина! – Дверца хлопнула, машина сорвалась с места и уехала.
Во дворе встретил муж.
- Где была так долго? – спросил он. – Я уже волноваться начал.
- В магазине только одна касса работала, - даже глазом не моргнув, солгала Лера, словно всю жизнь врала мужу.

Злилась на себя, на Диму, на мужа, на дочь, даже на Данилу. «Дура, гадина! - думала Лера и молилась: – Господи! Когда это пройдёт?»
С ребёнком учила буквы:
- А, аист, - и рисовала фломастером смешного аиста. – Б, баран!
Из-за буквы таращился баранчик.
- В, ворона, Г, губы, Д – Димочка, солнышко, буржуй, сволочь!
На рисунок закапали слёзы, фломастер полетел на пол.

Дима не звонил. Видно, нашёл себе девушку. Вместо того чтобы радоваться, Лера ревновала и плакала. Перестала убирать в саду и дома, только еду готовила.
У знакомого аптекаря взяла упаковку нозепама, спросила, как пить. От таблеток ходила вялая, в голове был сумбур, реальность – как в тумане. Автоматически выполняла домашнюю работу, но слёзный потоп прекратился.
«У меня семья, внук на руках. Сорок лет – это всё. Самое лучшее со мной уже случилось, впереди только климакс. Как ни дёргайся, через десять лет будешь иссохшей старухой. Рожать я больше не хочу и боюсь. Мужа бросать не имею права. И не имею права уродовать жизнь Диме. Пусть ищет себе девушку!»
И, чтобы успокоиться, Лера глотала таблетки. Оказалось, что от двух таблеток сознание замыкалось в каком-то ящике. Пусть так.

Через неделю Дима нашёл их в парке. Небритый, взлохмаченный, мрачный, взгляд тяжёлый. Обалдевшая от нозепама Лера даже не смогла обрадоваться, смотрела на него с ужасом, как на демона, который пришёл мучить.
- Отпусти меня, а? – попросил Дима, кусая губы.
- И ты меня отпусти!
Дима закурил, протянул сигарету.
- Мы уже год общаемся, ты знаешь? Я ровно год назад развёлся.
Данила увидел Диму, подошёл с улыбкой, взгромоздился к нему на руки.
- Я к бабке ходил, - сказал Дима. – Уже давно. Чтобы отворот сделать. Ничего не помогает.
- А я свечки в церкви ставлю, - заметила Лера.
- Девушки все убогие. Глупые, пошлые, уродины… Руками тебя помню, понимаешь?
- Я прямо собака на сене какая-то.
- Бросай мужа, уходи ко мне.
- Не могу! – простонала Лера. - Мы не подходим друг другу! Даже если бы я была не замужем, мы бы всё равно замучились.
- Тогда будем прощаться совсем. Хорошо? Потому что я тоже не могу, – устало сказал Дима.
- Будем прощаться, - как эхо повторила Лера и обмерла.
Неужели всё закончено? Ссоры, разговоры, прогулки? Такого быть не может.
Дима мягко ссадил Данилу с коленей, улыбнулся. Из сумки вынул батончик, дал ребёнку.
- Ну, пока! - он встал с лавочки.
- Пока, - равнодушно кивнула полумёртвая Лера.
Смотрела, как он уходит, красивый, широкоплечий, и глотала слёзы.
Дома выпила ещё две таблетки – снова в ящик. Голову сдавило тугим обручем. Только теперь сквозь глухие стенки проникали какие-то взвизги. Это корчилась душа, а Лере казалось, что в саду кто-то пилит деревья. Выглянула из дому – никого. «Я, кажется, схожу с ума!» - подумала Лера. Надела садовые рукавицы и пошла убирать клумбу. Возилась озлобленно, от работы голова стала меньше болеть. У калитки появилась соседка. Она колебалась в воздухе, дрожала, сливалась с забором.
- Лера, ты слышала, какое несчастье у Ерёменков? – резко прозвучало в тишине Лериных мыслей.
- Какое? – она отложила сапку, подплыла к калитке.
- Ребёнок умер. Вдохнул пуговицу, не спасли малыша. Представляешь? Такое горе.
Лера тупо слушала, сквозь нозепамный туман.
- Такие люди славные. Она порядочная, верующая. За что такое горе? – вздохнула соседка. - Господь карает праведных, а грешных оставляет.

Леру пронзил животный ужас. Она бросилась в дом, к Даниле – нет, всё хорошо. Спит малыш, ничего не вдохнул. Кое-как отдышалась, съела ещё таблетку, легла рядом с ребёнком и проспала до вечера, он проснулся первым, теребил, пытался разбудить, лез в глаза, садился сверху.
Снился мрак сплошной, встала Лера разбитой. Кое-как сварила суп, накормила голодного Сноба. Гулять с внуком не пошла, включила мультик «Тачки». Пыталась смотреть вместе с ним – лишь бы не быть наедине с этими чёрными взвизгами и страхом. Досмотрела до места с летящим памятником. «Улетай, Стенли! – хрипло сказал микроавтобус. - Пари!»
Лера начала плакать и никак не могла успокоиться. Выпила ещё две таблетки, с трудом пришла в себя, вернее, снова вернулась в замкнутый ящик. Умыла лицо – из зеркала глядело что-то страшное. В отвращении давясь слюной, накрасила глаза, чтобы скрыть следы истерики.
Пришёл муж, затем дочка – скоты, твари, вся жизнь насмарку! Стараясь улыбаться, накрыла на стол. Прибежал Данила, стал ласкаться к матери – мало её видит.
- Чего ты постоянно к окну бегаешь? – спросил муж подозрительно.
- Да так. Кто-то из соседей целый день пилит.
Муж посмотрел странно, ничего не сказал.
- У Ерёменков ребёнок умер, - сказала Лера севшим голосом.
- Ужасно! – покачала головой дочка, угощая Данилу супом.
Ребёнок ел нормально, не давился. Говорили про смерть, Лера удивлялась, что речь льётся осмысленно. Соседи продолжали с визгом пилить дерево, но, кажется, кроме неё, это никому не мешало.
- Ты какая-то странная в последнее время, - заметил муж. – Иногда мне кажется, что я тебя совсем не знаю.
- Устала, - вздохнула Лера.
- Мам, ты ведь дома сидишь? – удивилась дочка. – Можешь отдохнуть.

Весь вечер Лера следила за собой, чтобы не брякнуть лишнего.
«У меня затяжная истерика, попью нозепаму, и всё пройдёт! Главное, чтобы никто ничего не узнал!»
На ночь – ещё две таблетки. Лера помыла и уложила Данилу. Ребёнок выгнал деда в другую комнату, спал рядом с бабушкой – привык. Легла и провалилась в зыбучий кошмар. Вскочила посреди ночи от визжащей пилы.
- Нет, это невозможно! Надо сказать, чтобы прекратили! – раздражённо шепнула Лера вслух.
Натыкаясь во мраке на мебель, она искала, что надеть, нашла рубашку в клетку. Вышла во двор – тихо, лишь на кухне попискивал во сне Сноб. Может, это он визжит пилой?
Дрожащими руками закурила сигарету, попыталась успокоиться, но что-то было не так. Что-то страшное давило горло. Запах. Лера вскинула руку, понюхала плечо – рубашка пахла одеколоном Димы. Она была в этой рубашке, когда целовалась с ним на веранде.
Ещё две таблетки - и долгожданная коробка. Глухая, пустая. Лера опустилась на пол. Подошёл Дима, сел рядом, целовал, заглядывал в глаза. Очнулась, оттолкнула рукой лижущегося пса, кое-как встала. Шатаясь, выволокла собаку на веранду и там закрыла.
Морщась от давящих взвизгов пилы, стала думать, как имитировать несчастный случай. Голова у Леры раскалывалась, во рту - жёсткий металлический привкус. Из стены высунулась жуткая рожа, подмигнула, превратилась в Диму и втянулась назад. «Дразнится, сволочь!» Лера взяла нож и обошла всю квартиру. Данила, муж и дочь спали. Она постояла с ножом в тёмной гостиной, посмотрела выключенный телевизор. Вернулась на кухню, включила газ, открыла духовку и села на пол. «Да, так всем будет лучше!»
Через час встал разбуженный надрывным собачьим лаем муж. На кухне горел свет и воняло газом. Лера сидела на полу, облизывала красные губы и быстро моргала блестящими глазами. Из ноздрей – две тонкие полоски крови в рот. Она радостно улыбнулась мужу и сказала:
- Скажи им, чтобы не пилили? Тебя послушают!

Эскорт остался в коридоре – муж и дочь с Данилой.
- Нервное истощение. И нозепам вам никак не подходит. Как вы умудрились упаковку за неделю выпить? Вот и галлюцинации, - сказал лысый, как бильярдный шарик, доктор. – Валерьяночки попейте, а на ночь – вот эти таблетки, одну штуку. Ещё лучше – съездить куда-нибудь, отдохнуть. Хоть неделю на море. Чаёк на травках, в той же аптеке купите. А как вернётесь – снова ко мне.

На море Лера ехать отказалась – Данилу некуда девать, а с ним вдвоём после недавнего цирка ехать страшно. Отсыпалась несколько дней, потом достала с антресолей ящик с красками, заброшенный после родов дочери, грунтованный старый холст. Пила чай во дворе, под раскидистым старым орехом, читала Гауфа, курила и рисовала.
Возле клумбы с астрами Даня таскал за уши Сноба, пёс в шутку рычал.
Длинные сиреневые тени на сером гравии дорожки неестественно красивы. А на толстых, тёмно-зелёных ещё листьях подсолнухов - яркие оранжевые мазки, ярче, чем увядшие венчики цветов. Словно не закатное солнце прощалось с Лериным двориком, а кто-то грубо размазал краски, вытирая кисточку обо что попало. Иногда вечерний свет ложится так причудливо, будто у Господа Бога выпала свободная минутка позабавиться импрессионизмом, и становится мир нереальным, сказочным.
После катарсиса наступает либо смерть, либо выздоровление. В душе царило спокойствие, Лера улыбалась.
- Мама, это кто? – спросила подошедшая дочь.
- Никто, фантазия, - ответила Лера весело.
- Губы красивые.
- Как у Элвиса Пресли! Ты ребёнка покормишь?
Дочка забрала Данилу и увела домой.
Ветер потряс ветки над головой, к ногам шлёпнулся влажный коричневый орех. Лера раздавила его ногой, очистила нежные шкурки и съела. Вкусно.
Она водила кисточкой по холсту, мыла её в масле, вытирала пятнистой тряпкой и думала со светлой грустью: «Будь счастлив, мой милый, хороший, красивый идейный враг! Не думай обо мне, не вспоминай. Всё прошедшее – дурной сон. Проснись и живи с чистого листа. Я отпускаю тебя. Улетай, Стенли! Пари!»
Рядом с Лерой упал ещё один орех.
- Милый, но сволочь, - шепнула она, стряхивая остатки любовного морока.
Сентябрьский ветер донёс в ответ, словно передразнивая:
- Гадина!
А может, ей просто показалось.

(с) Мари Пяткина
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=15137" onclick="window.open(this.href);return false;

Император и девочка

- Я – Император, - сказал император и гордо скрестил руки на груди.

- А я – просто Алиса, - сказала девочка, поправляя передничек.

- Хм, - сказал император, - А ты меня не боишься?

Девочка не нашлась, что ответить, но, на всякий случай, спрятала конфету в карман. В несколько затянувшейся паузе явно сквозило что-то театральное. Первым это почувствовал император – все же, он был уже видавшим всякие виды немолодым мужчиной.

- Ладно, не будем об этом.

Император покачался с пятки на носок и обратно, потом почесал себе скипетром пониже левой лопатки. Это выходило за рамки этикета, но император подумал, что так он будет выглядеть немного ближе к подданным в лице девочки.

- А Вас что, муравей укусил? – спросила Алиса, - Меня вчера тоже, вот, смотрите, какой прыщ на ноге.

Алиса приподняла левую ногу и опустила гольф. Император перестал чесать спину и с интересом наклонился к девочке.

- Да, здорово он тебя. А зачем ты сама в муравейник лазала? Надо было генерала послать.

- Генерала? – Алиса фыркнула, едва сдерживаясь, - Генерала у меня нет. У меня только бабушка и кошка Машка. Но она ленивая, ни за что в муравейник не полезет.

- Да, генералы у меня тоже ленивые. Вот я их на войну посылал неделю назад, так они до сих пор собираются. На прошлую войну и вовсе опоздали. Там уже все разошлись по домам. Тьфу!

Император в сердцах махнул скипетром, и случайно сшиб герб со спинки трона. Пытаясь подхватить падающий символ державы, император споткнулся о ступеньку возвышения, запутался в мантии и растянулся во весь рост.

- Ох, что-то я сегодня не в форме, - сказал он, покраснев, когда немного пришел в себя и надел на место корону. И действительно, форма сидящего на полу, в короне набекрень и торчащих из-под мантии войлочных домашних тапочках императора вызывала у девочки изрядные сомнения.

Но, будучи очень доброй девочкой, Алиса подбежала к императору и поправила ему корону.

- Ноги вот что-то стали мерзнуть последнее время. – ни с того ни с сего сказал император и натянул мантию на колени. Подумал немного, и продолжил – И бабушки у меня нет. Сенат есть, а бабушки – нет!

Глядя на совсем расстроившегося и почти плачущего императора, Алиса и сама начала хлюпать носом. Прошло несколько тягостных минут.

- А давай меняться! – император перестал сопеть и ухватил Алису за край передника. – Сенат на бабушку, идет? И еще двух генералов, каких хочешь – таких и выбирай. Больше не могу, иначе некого будет на войну посылать.

Император с надеждой заглянул Алисе в глаза, но девочка отодвинулась немного, и вытащила передник из рук императора.

- Нет, бабушку никак. Она без меня пропадет. Обязательно чего-нибудь забудет или перепутает. Или вовсе потеряется. Нет, никак! – повторила она на всякий случай, заметив попытку императора что-то возразить.

Расстроенный, император с трудом поднялся на ноги и бурчал себе под нос, что-то негромко считая. Наконец, зачем-то согнув и по одному разогнув пальцы левой руки, решительно продолжил:

- …Девятнадцать сундуков с серебром, два тюка шелковых платьев, швейная машинка, почти как настоящая, и коньки для фигурного катания. Ну, пускай не насовсем, пускай на неделю. Поживет старушка во дворце, отдохнет. У нас тут сад красивый – не хуже ботанического. Птицы поют…

Император мечтательно зажмурился.

Алиса молча погладила его по руке, подняла закатившийся под трон скипетр и прислонила его к баллюстраде. Потом вытащила из кармана конфету и протянула императору. Ей было очень его жалко.

- А давайте-ка лучше Вы к нам, - неожиданно сказала она чуть погодя. – Рыбы наловим. Машка знаете как свежую рыбу жрет! С хвостом и чешуёй. А еще у меня есть волшебный шарик. В нем все видно, что где поисходит. Только смотреть надо не мигая, вот так.

Алиса уставилась на императора не мигая и глядя ему прямо в глаза. Тот смутился, отвел взгляд, потом в задумчивости засунул в рот подтаявшую конфету прямо в фантике, разжевал и съел.

А что, может и вправду – к бабушке?

…Зашедший в тронную залу через полчаса обер-камергер обнаружил на пустом троне корону, скипетр, мантию и записку неровным детским почерком:

- Уехал к бабушке. Буду не скоро. Войну без меня не начинать. Варить вишневое варенье с косточками, а сенаторам выдать по конфете.

Внизу стояла императорская печать и размашистая подпись.

Это была самая могущественная Империя в Истории.

04/05/09

© Славицкий Илья, 2009

http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=6800" onclick="window.open(this.href);return false;

Белая вата

Валил густой снег, влажный, липкий, обволакивающий. Махнёшь рукой: на секунду образуется провал в густой шевелящейся стене и тут же пустоту заполняет белая вата. Настолько белая, словно сахарная пудра, что хочется её лизнуть, а наберёшься храбрости, и попробуешь на вкус, так иголочки во рту покалывать начинают. Куда идёшь — не видать, откуда вышел — также уже не понятно, на месте остановишься, так снег только того и ждёт — тут же заметёт-засыпет, мама дорогая.

Дорога твёрже обочины, под мягким ковром нащупывается без труда, и ставишь осторожно ногу. Вот и ещё один шаг пройден, ещё ближе куда-то, возможно, к цели. А сколько ещё таких же, как я, сквозь снег пробирается? Десятки? Тысячи? Каждый из нас? А вдруг прямо рядом со мной кто-то идёт в ту же сторону. Стоит руку протянуть и коснёшься.

Я протянул руку, и кто-то протянул в ту же секунду свою, видимо, подумав о том же, так, что мы ненароком коснулись друг друга. Схватившись за неё покрепче, я потянул на себя, и рядом со мной оказалась милая и симпатичная девушка. Она удивлёно хлопала ресницами, а снежинки таяли на её веках. Я аккуратно снял прядку волос, прилипшую к её щеке, и она улыбнулась. Застенчиво, но вместе с тем лукаво, игриво.

Боясь напугать её, боясь сам, испортить, быть может, что-то важное, я осторожно поцеловал девушку в губы. Прошли первые секунды смущения, робости, и мы уже стояли посреди метели и целовались, почти кусались, то плотно зажмуривая глаза, то резко открывая, чтобы убедиться, правда ли то, что на самом деле происходит, смеясь сквозь поцелуи. На землю упала её шубка, моя дублёнка, её свитер, мой пиджак, пока я разбирался с застёжкой лифчика, были уже расстёгнуты все пуговицы на моей рубашке. Брюки и юбка соскользнули почти одновременно, одновременно мы упали на наши вещи, уже почти покрытые снегом, но ещё теплые от наших тел.

Белые хлопья падали и плавились, касаясь разгорячённой кожи. Мы слизывали оставшиеся капли, пытаясь прикоснуться губами как можно нежнее. Эти капельки были везде: на пальчиках её ног; щиколотках, коленях, животе; на потрясающе красивой груди, не слишком большой, упругой; одна капля попала даже на розовый сосочек, обрамлённый выступающей набухшей ареолой. Не оставалось ни одного даже малюсенького участка тела, которой бы я не поцеловал. Возбуждение от ласки стало уже почти нестерпимо, и мы: два человека посреди зимы и метели, стали одним целым.

Когда мы уже перестали замечать окружающий нас мир, тот светло-розовый снег, который запорошил всю действительность, закаты и рассветы, пробивающиеся сквозь толщу нежно-розовой пелены, мы, нечаянно поскользнувшись, покатились кубарем по пологому склону.

Мы не расцепляли наших тел, я по-прежнему был внутри неё, мы возбуждёно дышали и шептали нежные слова друг другу и были по-прежнему единым целым. Сверху оказывались то она, то я, мы улыбались и смеялись, не разрывая поцелуя. И так продолжалось около двух лет. А потом снег вокруг нас начал сереть. Мы катились всё ниже и ниже, почти до чёрной, грязной, оставляющей неряшливые следы на теле, мокрой жижи.

Прошло ещё лет пять барахтанья в ней, попыток встать и забраться по склону обратно. Так кстати рядом оказалась наша одежда. Мы поспешили забраться в неё как можно скорее и, чинно раскланявшись, пошли в разные стороны. Через несколько шагов пошел снег, вначале он был грязного, даже бурого цвета, с оттенками виски и коньяка, запахом перегара, ещё через несколько шагов он стал светлеть и белеть.

Снег валил, создавая глухую стену, между мной и миром, я шагал, угадывая на ощупь дорогу, казалось, что рядом кто-то идёт в том же направлении, стоит только протянуть руку и ты коснёшься кого-то.

© Макар Андреев

Семь цветов сумасшествия: цвет ватно-белый.
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=5990" onclick="window.open(this.href);return false;

Как я стал взрослым

Был прекрасный летний вечер. Бархатные лучи закатного солнца ласково устремлялись…или опускались… нет, запускались!.. или что-то там еще на «ись»…
Нет, извините, я так не могу. Это же начало какого-то очередного детективного пирожка с отрубями или женского зефирчика с вензелями – нет, я так не могу.
Вполне обычный был вечерок. Правда, я только что пережил последний звонок и начал готовиться к выпускным экзаменам… И собственно говоря, именно этим-то и был особенно хорош вечерок. Взрослая жизнь совсем уже сидела на носу и рьяно обещала очень многое из того немного, что я еще не перепробовал. Весь мир лежал на ладони. И я готовился его прихлопнуть.
Я шел по своему родному городу. По главному проспекту. Хотя пока и без оркестра… Я держал голову на отлете – впереди была жизнь, слава и все такое прочее, и я готовился их презирать, в крайнем случае, обдавать холодным незамечанием… Мне казалось, весь этот мир уже почти не дорос до меня, но я был щедр и оставлял ему надежду. А экзамены… экзамены, в конце концов, – всего лишь эпизод, еще одна разновидность фейсконтроля.
Я шел по главному проспекту нашего маленького города.
Но вдруг…
Отвратительный оборот. Как раз-таки из детективной ватрушки или женского желе. Никак не могу от него избавиться.
Нет, ну, согласитесь, у хозяина жизни – хотя бы пока еще только своей – никаких «вдруг» быть не может: у него все должно быть под контролем. И что это за «друг» такой еще мне на шею, что вечно так и норовит все перепортить?! Нет, Витька правильно говорит. В этой жизни каждый – сам за себя. И нечего рассчитывать на манну небесную. А те, что вечно канючат да стараются прожить за чужой счет, – они и жизни-то недостойны! Впрочем, Витька – тот еще вещун, его только слушай...
Так вот. Иду это я по главному проспекту нашего города. Уже пережил последний звонок, а выпускные экзамены – а куда они денутся? Держу голову на отлете и курю одну из первых сигарет в своей жизни. Я вас умоляю!
А тут какое-то там слевое «мяу».
Ну как же это мне – хозяину города! – да пройти мимо?!
Возвращаюсь.
Комочек жизни с непрорезавшимися еще глазками и расползающимися задними ножками. Тычется мордочкой во все близлежащие кочки и – как все мы – требует места под солнцем. Господи, всего-то – пригоршня, а туда же!..
– И какая ж сволочь тебя тут?!…
Совсем крохотный. Да я-то здесь при чем?! Что, мне больше всех надо, что ли?
Ухожу.
Да возвращаюсь.
Ну, как же?! это ж – мой город.
Да при чём тут город… мой, не мой – при чём тут это…
Нет. Ни одна кошка его уже не примет. Ну, а люди… вот, полюбуйтесь, что делают люди…
Я опустился на корточки.
Какой там – крохотный, новорожденный! Вон и пуповина еще не высохла…
А что тут можно придумать? Ни одна кошка его не примет. А уж моя-то – тем более. На девятое?.. да, кажется, на девятое мая к нам в квартиру забежал соседский котенок. Моя Кося выгнула спину, заурчала, зашипела – котенок с перепуга под диван. Я с трудом и руганью – он же еще и царапался, зараза – выудил его оттуда. И только выпрямился, как Кося прыгнула и всеми когтями вцепилась в мои руки с котенком. Как только вены мне не вскрыла. А потом два дня пряталась.
Нет, ни одна животина его не примет. Да и не знаю я никого, у кого была бы кормящая кошка. Или хотя бы собака.
Котёнок, похоже, почувствовал мое присутствие – ринулся из последних сил в мою сторону. Я отшатнулся.
Господи, и какая же сволочь тебя тут?!.. Уж лучше б утопили.
Котенок затих. Я вновь опустился на корточки.
Да какой же это к черту мужик, тот, что не может сам решить свои проблемы! Чего уж проще – в унитаз спустить. И меня тут, как черт направил… к крохе этому…
Взвыл, приближаясь, автомобильный гудок. К нему присоединился второй, третий. Свадебный кортеж пронесся мимо и с гангстерским визгом колес остановился у скверика центральной площади. Гости вывалили из машин, сбригадились за молодыми и пошли возлагать цветы к памятнику – всё по взрослому.
Центр города. Машины беспрерывные. Люди туда-сюда шастают. Парень с девушкой мурлычут куда-то, приобняв друг друга за талию. Кавалер одной рукой сигарету держит, а другую запустил под пояс своей спутницы. Тёханка с новомодной корзинкой и пекинесом на поводке чешет на базар, а псина метёт мусор своей шерстью и тянется носом к каждому столбику. Другой парень на ходу перетирает что-то по мобиле: на ухе болтается припёка блютуза, а руки теребят блокнот да локтями отводят встречных с пути. Молодожены со свитой выстроились у памятника полукругом, готовят цветы. А бомжик привалился к киоску и спасается пивом. И плевать ему на то, что справа и что слева. Деревья – те вообще равнодушны ко всему, кроме выхлопных газов. И только я тут с этой каплей жизни… Господи, да что ж это за мужик такой – подбрасывать свои проблемы другим? Яркие наряды женщин, рубашки мужчин, платье невесты с необъятной юбкой, блики солнца на листьях, на белых камешках асфальта – все сколь-нибудь светлое точно выпрыгнуло вперед, набухло, впилось в зрачки, сдавило глаза. Нестерпимо заломило в висках. И накрыла тишина – та, давняя, слепящая. Все глуше, все неизбывнее. Та, что с каждым вдохом, с каждым ударом сердца – всё увереннее, всё хохотливее… и всё – под ложечку, и всё – под дых!..
Я, помнится, тогда перешел в пятый… или шестой?.. нет, точно, в пятый класс. Мы приехали к родственникам в Вишневую Балку. Взрослым-то хорошо: они – за стол, а что делать мне? Дом хоть и частный, с участком, да вся земля занята парниками. Вот я и оказался на улице. Познакомился там с Вованом и Шуркой.
– Айда в штаб! – сказал Вован.
– А это далеко? А то мне…
– Да тут! Рукой подать… – парень махнул в сторону Вишневки.
Казалось, и в самом деле всего в двух шагах сквозь прибрежные кустики поблескивала вода. Дома нашей стороны улицы как раз и выстроились по-над обрывом левого берега балки, а до ближайшего проулка, ведущего к спуску, – всего-то пять дворов. Но впечатление оказалось обманчивым. Тропинка вниз шла не прямо, а весьма полого, поскольку яр, высотой с трехэтажный дом, был очень крутым. Хоть сама Вишневка, прижимавшаяся к правому склону, была скорее ручьем, но дно балки вполне могло бы вместить пять, а то и шесть футбольных полей.
Наконец, мы пришли к правому супесчаному обрыву. Выше половины шли в три ряда норы береговых ласточек, а внизу местная детвора нарыла пещеры. Одна из них, спрятанная за колючим кустом лоха, и была штабом моих новых знакомых. Устроен он был по лучшим правилам мальчишеской фортификации: мало того, что куст таил его от посторонних глаз, так и сам лаз был узкий и невысокий – только-только проползти по-пластунски – длиной в полтора нашего роста. Зато внутри можно было сесть на вырубленную по кругу скамью, а в центре стоял ящик со штабным имуществом. Вован зажег крохотный огарок, выговаривая Шурке, что давно уже надо принести новую свечку, и стал доставать игрушечные автоматы, пистолеты, самодельную карту и настоящую красноармейскую каску. Каска меня, конечно же, сразила наповал. Да еще и с родными кожаными ремешками! Заскорузлыми, почерневшими, но родными. Я рассматривал каску, её ремешки, едва заметные следы от красной звезды, раз за разом примерял то на себя, то на Шурку, сидящего посередине, и все не мог налюбоваться.
Тут что-то негромко ухнуло, волна воздуха ворвалась в нашу пещерку, наполнив её тьмой и пылью.
Дышать стало нечем: пыль забила глаза, рот, лезла в легкие. Мы закашлялись чуть не до рвоты. Я натянул футболку на лицо, цедя воздух сквозь неё и пытаясь протереть глаза.
– Что это? – едва смог выговорить Шурка.
Вован молча чиркал спичками, стараясь вновь зажечь свечу, но парафин растопился, расплылся по дну жестяной банки, и фитиль, сгоревший почти до конца, никак не схватывался.
Догадка ужаснула меня. Я схватил карту, скрутил в рулон, поджег и кинулся к лазу. Его не было. То есть где-то на локоть в глубину он еще сохранился, но дальше – стена.
– Мужики, нас завалило!
– А-а-а!.. – в полный голос заревел Шурка. Вован все также молча дал ему пару тычков под ребра и накинулся с кулаками на меня.
– Ты чего? Чего? – закричал я, защищаясь от ударов.
– Это всё из-за тебя! – наконец процедил Вован во вновь наступившей темноте: в борьбе я выронил факел, и тот погас; к пыли, все еще висевшей в воздухе, добавился дым.
– Да я-то тут при чем?! Ты что, с катушек спрыгнул?
– Ты – чужой. Нельзя было тебя сюда… Всё из-за тебя.
Но он уже отстал от меня и принялся искать спички.
– Да где ж они? Там еще с пару было…
Дым ел глаза. Я вытер выступившие слезы.
– Подожди! Ты что? Хочешь зажечь?
– Да.
– Стой! Не надо. Только воздух выжжем. Копать надо, быстрее копать.
Я нащупал каску и принялся выгребать ею супесь из лаза.
Шурка все еще всхлипывал. Вован, как я слышал, дал ему еще пару тычков.
– Да отстань ты от него! Лучше землю подальше отгребай.
– А что он тут… нюни распустил!.. И без него тошно… – проворчал Вован, но все же принялся за выкопанный грунт. Потом к нему присоединился и Шурка.
Поначалу работа шла споро. Каска хорошо вгрызалась, и мы быстро углубились настолько, что каждый раз приходилось уже не просто нырять, а ползать по-пластунски.
– Давай сменю, – предложил Вован.
Я без слов на ощупь передал ему каску, пробрался в дальний угол и отвалился к стенке.
– Эх, водички бы сейчас, – вздохнул Шурка, пока Вован чертыхался, пристраиваясь поудобнее.
– Ага… и сплит-систему, – просипел я, вытирая пот с лица футболкой, грязной и жесткой, как половая тряпка.
Водички?.. Да, водички бы сейчас. Рот пересох, песок скрипел на зубах, а в груди, казалось, осели уже пласты пыли, и беспрестанно душил сухой, саднящий кашель. Воздуха не хватало. Сердце молотило, как после хорошей тренировки, в ушах стоял непрерывный тонкий звон, и перед глазами плавали светящиеся точки.
Но совсем не до отдыха было, и, лишь слегка переведя дух, я присоединился к ребятам.
Работа теперь шла намного медленнее. Это поначалу, когда еще я копал, все было просто: вытянул руку, зачерпнул каской супесь и вытащил наружу, а там уже её подхватывают другие руки, переносят в дальний угол, высыпают. Теперь же Вовану каждый раз приходилось сначала ползти на локтях, толкая каску перед собой, а затем, зачерпнув грунт, также по-пластунски, но уже ногами вперед и подтягивая каску за собой, выбираться обратно. Притом вылезать надо целиком: иначе каску не вытащить. И всё это – в полной темноте, в постоянной пыли, оседающей коркой во рту, в ноздрях. А мы с Шуркой в основном просто сидели.
– Как думаешь, – прошептал Шурка, – нас сильно завалило?
– Копайте, Шура, копайте…
Отсюда разве поймешь. Хорошо, как обвалилась только часть хода. А если весь пласт?..
– Всё, не могу больше, – сказал Вован, передав каску Шурке. – Дыхать нечем…
– Много еще?
– А я… знаю? – Вован всё никак не мог отдышаться и потому говорил тихо и невнятно, коротко и с большими паузами, точно выталкивая звуки. – Он еще спрашивает… Ага… интересуется!.. А вот поди-ка сам посмотри. Чего сидишь – твоя очередь.
И тут опять ухнуло и нас обдало волной воздуха.
Мы замерли.
– Всё. Кранты… – наконец прошептал Вован. И тут же закричал изо всех сил: – А-а-а!.. – и стал лупить каской куда ни попадя. – Всё! Кранты!!..
После того, как он хряпнул меня сначала по плечу, а потом еще и по ноге – по самой кости – я бросился на него и сграбастал в охапку.
– Ну всё, всё…
– Что – всё? Что – всё? Во именно, что – всё, сдохнем мы здесь! Не откопаться нам, понимаешь, не от-ко-пать-ся…
– Дай каску.
– Не дам! Всё равно сдохнем.
Шурка помог мне отобрать каску, но Вован раскорячился, уперся у входа в лаз:
– Не пущу! Все равно мы здесь сдохнем. Сдохнем! Сдохнем!!..
Пришлось двинуть кулаком. Мне повезло: попал ему под дых, Вован схватился за живот, скрючился и отвалился в сторону. Я схватил каску и полез.
Новый завал оказался рядом и совсем небольшим, так что я убрал его в три или четыре ходки. Дальше дело пошло сложнее. Путь вперед казался бесконечным, мнилось, что мы выкопали ход уже в два, если не в три раза длиннее, чем он был изначально. Но помогала, подстегивала надежда, граничащая с уверенностью, что вот на этот-то раз каска пробьёт последнюю преграду, и к нам хлынут свет и воздух. Тем тяжелее было ползти обратно: мало того, что двигаться пятками вперед вообще трудно, так еще и отнимало силы разочарование на грани отчаяния. И тревога, отнимающая последние силы, тревога, доводящая до ужаса: сможем ли мы продержаться столько, сколько потребуется? Я заставлял себя не думать, гнал эмоции, старался превратиться в робота, в бездушный механизм. Поэтому, когда Вован предложил сменить меня, я только огрызнулся:
– Да пош-шел ты!..
Третий обвал накрыл меня в тот самый момент, когда я загребал очередную порцию.
Переждав немного, пошевелился, определяясь: засыпало только ноги. Позвал безответно:
– Эй!.. Эй!..
Попытался руками отгрести землю с ног, но не дотянулся: засыпало где-то до половины голени, немногим не до колена. Попробовал просто вытащить – нет, не пускает. Но и не держит совсем уж плотно – хоть это радует.
– Эй!.. Эй!..
Тишина. Или только кажется? Вот вроде что-то донеслось… Или это песчинки шуршат осыпаясь? И каждый шорох в этом могильном безмолвии, в полном мраке не только слышится, но и видится – слабыми точечными вспышками, точно промелькнувший в отдалении светлячок…
Я принялся ворочаться, освобождая ноги: топтался, крутился, вертел ногами, тянул руками за колени – бился как птичка в руке и все-таки вытащил. И тут меня, наконец-то, стошнило. И это принесло хоть какое-то облегчение: тело покрылось холодным потом, во рту – мерзко, кисло, но все же не сухая пыль, и дышать стало легче.
Я лежал на спине и утаптывал пятками завал, чтобы вытянуться в полный рост.
– Эй!.. Эй!..
Попытаться копать обратно, к парням? Но кто знает, насколько засыпан ход между нами? Да и не достать мне туда, к той осыпи руками. Придется сначала как-то разворачиваться. А насколько хватит воздуха? Да и потом, когда я докопаюсь до них, если докопаюсь, придется всё, что я пройду, откапывать заново. А может, они уже роют ко мне?
– Эй!.. Эй!..
Тишина. Слепящая тишина. Странно, если кричать, то кажется, что становится немного светлее…
Нет, нельзя терять время. Вперед. Только вперед. Ведь если где и можно найти помощь, то только там – там люди, там взрослые. С лопатами, с экскаваторами…
А у меня – одна каска. Да и проку от неё… Это раньше она очень помогала вытаскивать грунт в пещерку, но теперь, когда мне надо было лишь сгребать его за себя, она скорее мешала. Попытался спровадить её в ноги, но ход был слишком уж узок – лишь немногим шире самой каски – и некуда было деть моё собственное тело. Напялил на голову, уговаривая себя, что если и засыпет окончательно, то каска поможет сохранить хоть каплю пространства для воздуха. Но она постоянно сползала и впивалась краями в руки, плечи, спину. Пришлось опять приспособить её для копания.
Сначала, опираясь локтями, сдирая железом кровавые мозоли на ладонях, наскрести небольшую кучку грунта и руками, извиваясь что твой червяк на крючке, прогрести пониже колен, потом перевернуться на спину и пятками протолкать в конец, втоптать в перемычку. И снова перевернуться, опереться на локоть…
А когда переворачиваешься, то кажется и весь мир опрокидывается с тобой. И еще по инерции качнется пару раз, возвращаясь на место. А порой и просто растворяясь. И тогда иной раз видится наш городской двор. На своем новеньком спортивном велосипеде приехал двоюродный брат. Велосипед настоящий, для взрослых, с пятью звездочками на задней оси и тремя – на педалях. Серега хоть и старше и намного выше меня, но и сам с трудом достает до педали в нижней точке, а что уж говорить обо мне. Но если продеть одну ногу в прогал рамы, то наверняка обгонишь всех пацанов во дворе – надо только научиться. И вот Серега придерживает велосипед и помогает мне сохранять равновесие, а мама стоит в отдалении и держит руки нараспашку. А очнувшись, я вспоминаю, что у Сергея еще нет никакого велосипеда, а мне строго-настрого запрещено даже намекать брату о том, что мы придумали подарить ему на шестнадцатилетие. То мнится, что я лежу на спине под шпалерой винограда. Прямо надо мной висят спелые грозди. Крупные белые ягоды просвечивают на солнце и, кажется, вот-вот лопнут от сладкого сока. А черные продолговатые – я точно знаю – совсем без косточек и немного с кислинкой. И я выбираю, какую ягодку сорвать, а очухиваюсь от того, что меня опять вырвало.
Речной дебаркадер в два этажа. Может быть и больше – мне не видно, но никак не меньше – музыка льется сверху. Дощатые стены в гирляндах, и с дощатого же потолка свисают китайские фонарики. И всюду цветы. Я в центре танцующей толпы. Только и танцами это назвать трудно. Медленно топчущиеся, практически неподвижные парочки соседствуют с теми, кто, взявшись за руки, кружится изо всех сил. Кое-кто пляшет себе в одиночку. А между всеми ними снуют бесконечные цепочки веселящихся людей… Да это же карнавал! Только не бразильский, какой-то другой: женщины хоть и в праздничных, светлых, но самых обычных наших платьях. Мужчины тоже в обычных костюмах. И никаких масок. Вот! Да это же Гриновский! Гриновский карнавал – я как раз недавно прочитал «Бегущую по волнам»Александра Грина – это его карнавал. Но всё же что-то не так. И вдруг я замечаю, что пол под моими ногами начинает разделяться. Вон, оказывается, в чём дело! Это не просто один дебаркадер, а пристань, с приставшим к ней речным трамвайчиком. Только их почему-то не разделяют никакие перила, оградки… И вот пароходик отчаливает, и палуба, казавшаяся до этого единой, разделяется, разъезжаясь под моими ногами. Я невольно переступаю с движущейся части и бросаю взгляд на отъезжающих. Некоторые весело прощаются с нами, а кто-то в шутку манит руками – идите, мол, сюда, смеясь, бросают в нашу сторону цветы. Но большинство даже и не замечает, что их кораблик покидает пристань. Оборачиваюсь к тем, кто остаётся со мной, и не обнаруживаю никакого праздника, никаких танцев. Люди с моей стороны стоят по одиночке, опустив руки, и провожают глазами речной трамвайчик. Некоторые делают один-два шага вослед, но большинство неподвижно. Нет, нет! Мне, конечно же, не надо с этими! Здесь скучно. Мне – туда, где праздник. И я перепрыгиваю на пароходик.
Миллионы маленьких иголочек впиваются в тело. Звон в ушах стремительно набирает силу и в тот самый момент, когда уже кажется, что голова вот-вот взорвется, менее резко, но все же стихает. Я делаю несколько непроизвольных движений, но уже чувствую, что могу дышать. Воздух! Я изо всех сил, отчаянным рывком кидаюсь вперед.
Выбравшись наружу – свет режет глаза даже сквозь закрытые веки – я наскоро перевожу дух и бросаюсь к другому берегу речушки.
– А! А! А!
Но никого не видно. И я мчусь обратно. Хватаю откатившуюся каску и ныряю в ход. Уже пятясь с полной каской обратно, я понимаю, что если я буду копать сам, то этой займет слишком много времени, слишком много. И вылезши из норы, я вновь бегу к поселку.
– А-а-а!..
Взрывы петард вернули меня в лето окончания школы. Молодожены и их гости вернулись от памятника к машинам и зажгли фейерверк. Котенок лежит неподвижно, распластав задние ножки. Я беспомощно огляделся.
На глаза мне попался кирпич. Я посмотрел на котенка. Мысленно сказал ему: «Прости, родной!...» Понял кирпич, отвернулся и – кинул.
Посмотреть на то, что я совершил, я решился только тогда, когда опять услышал это совсем уж тихое душераздирающее «мяу».
Кирпич лежал рядом.
Он лишь с полсантиметра не долетел до цели. Но зато сантиметров на пять врезался в землю. Но что в том?
Я снова поднял кирпич и отвернулся.
И двадцатый раз я понял кирпич и отвернулся.
Эта жизнь хотела жить.
Хотя и не могла.
Хотя… может быть, это я сейчас так думаю…
А тогда я схватил кирпич и стал бить им в том направлении, где еще теплилась эта никому не нужная жизнь и, отвернувшись, – долбил, долбил, долбил тем кирпичом туда… ну, вы поняли.
И когда я, наконец, остановился и взглянул на дело рук своих, то увидел вполне чистенький кирпич и хвостик с двумя ножками, торчащими из-под него.
Ножки уже не дергались.
«Вот и славно, – вспомнилось мне вдруг, – вот и славно – трам-пам-пам.»
А потом я шел домой – еще пятнадцать минут тому назад хозяин всего города – я шел домой с побелевшими от судороги кулаками и, набычившись на всю жизнь, шептал про себя:
– Гады! Гады! Ненавижу!!!

08.2006 / 01.2008 © Patriot Хренов
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=6085" onclick="window.open(this.href);return false;

Шесть

- Объясните же мне, наконец, почему мы все так похожи друг на друга? - спросил самый молодой из собравшихся, длинноволосый студент в коротких штанах, с татуировкой на ноге. - Я пока что ничего не понимаю.
- Внешнее сходство легко объяснимо, - ответил второй, постарше. Он был веселый и бесшабашный, стриженые вихры торчали в разные стороны. - А как все мы смогли встретиться - вот это загадка.
- Всё это очень сложно, - тихо произнёс третий, молодой мужчина с виноватыми глазами. - Здесь, я думаю, не обошлось без вмешательства каких-то высших сил.
- Вот именно, - задумчиво подтвердил четвёртый, хмуря испитое лицо. - И что это за место такое? У меня есть кое-какие догадки, но...
- А я, пожалуй, знаю, где мы, - с большой долей уверенности сказал пятый, пожилой и самодовольный. - Но как такое возможно? Просто мистика какая-то...
- Нет ничего мистического, - возразил шестой, старик с копной седых волос. Он устроился удобнее, откашлялся и сказал:
- Все вы слышали о различных вероятных вариантах бытия, так называемых пространственно-временных континуумах...
- Так мы - представители этих континуумов, каждый - своего? - перебил самый молодой и самый нетерпеливый.
- Но как мы смогли встретиться? - спросил Вихрастый.
- Я думаю, мы встретились потому, что седьмого не будет, - таинственно произнёс седой старик. - Пусть каждый из нас расскажет свою историю появления здесь. Начнём, пожалуй, с самого младшего - это будет логично. Говори ты, Неформал.
- А что говорить? - молодой вскочил и развёл руки в стороны. - Мне двадцать один год, я очень люблю... то есть любил вино и женщин. Сегодня ранним утром один ревнивый муж, которому мы с его женой наставили огромнейшие рога, схватил нож и всадил мне под ребро. Видимо, я умер тут же, на месте, потому как сразу же после этого очутился здесь, рядом с вами.
- А я не умер, - вмешался Вихрастый. - У мужа дрогнула рука. Нож скользнул мимо и лишь оцарапал кожу, и я тут же выбежал из дома в чём был - в майке и трусах. Я так испугался, что бежал без остановки целых два квартала. Да вы все знаете это, как я понимаю.
- Теперь всё ясно, - сказал человек с виноватыми глазами. - Мы не знаем только тех моментов, когда умерли предыдущие, ну и, конечно, последующие - ведь мы сами к тому времени были мертвы.
- Вот именно, - подтвердил спившийся бомж. - Как же ты умер, Вихрастый?
Мужчина ответил, немного заикаясь:
-Да я и умер-то не по своей вине... Помните, - обратился он к старшим, - я работал экспедитором в одной частной лавочке? Так вот, ехали мы за товаром...
- А, помню, ты о той аварии, - перебил Виноватый. - А я ведь тогда остался жив и прожил ещё несколько лет... Я это... очень много пил...
- Знаем, знаем, не надо об этом, - сказал толстяк. - Ты давай о смерти.
- Я напился до такого состояния, что просто-напросто отключился, - Виноватый тяжело вздохнул. - Это случалось довольно часто, и всё обходилось, но вчера вечером мне не повезло. На дворе - конец декабря, и я замёрз насмерть прямо за недостроенным храмом – вы знаете, где это. Я взлетел вверх и увидел свой труп. Потом был яркий свет. Ну и вот, я здесь...
Все посмотрели на следующего. Тот тоже вздохнул.
- Да, судьба, - пробормотал он. - Врагу не пожелаешь...
- Ну а ты? - спросил Неформал.
- А меня, полуживого, уже примёрзшего к земле, обнаружил случайный прохожий. Я прекрасно помню эту историю, это было три с лишним года назад. Представляете, зима, глубокая ночь, страшный мороз - градусов под тридцать, и я лежу, замерзаю. И вдруг судьба посылает мне ангела-хранителя в лице проходившего мимо человека. Спрашивается - откуда он там взялся? Ведь он мог пойти по тротуару, а он почему-то шёл по узкой тропинке через строительную площадку. Почему ему вдруг, внезапно захотелось сократить путь? И вообще, как он мне потом рассказывал, в тот день он мог совсем не выходить из дома. Там была целая цепь случайностей… Значит, не суждено мне было умереть по глупости.
Некоторое время все молчали. Первым тишину нарушил мордатый:
- Ну и как же ты умер?
Бомж опустил глаза.
- Я прожил сорок лет... Понимаете, жизнь не удалась... Я уже два-три года нигде не работал. Денег не было, перебивался, как мог. От меня ушла любимая женщина. Стихи, которые я писал, оказались никому не нужны. А тут ещё... В общем, такая меня тоска взяла... Безысходность полная... Апатия, депрессия... Ну, я и...
- Ну говори, говори, - подбодрил его Вихрастый.
- А, - отмахнулся тот, - что уж теперь-то...
- Взял верёвку и повесился, - хмыкнул самодовольный толстяк. - Но у меня она оборвалась, а у него, видимо, нет. Так всё было?
- Так...
- Слабак, - презрительно процедил Неформал.
- Бывает, - сочувственно произнёс седой.
Снова все замолчали.
- А что случилось с тобой, Мордатый? — поинтересовался попавший в аварию, и все, кроме старика, с любопытством переключились на того, кому повезло больше, чем им.
- А у меня всё наладилось после неудачной попытки самоубийства. Когда я упал с обрывком верёвки на шее, я очень сильно ударился головой. И тут словно просветление какое-то - что же я делаю, Господи?! Кто виноват в моих неудачах кроме меня? Мы сами творим свою судьбу, согласитесь, ведь не напейся тогда волосатый -дожил бы до тридцати как минимум. И так мне стало противно и обидно, что я допустил такую слабость, так я себя ненавидел тогда за это! Я решил кардинально изменить свою жизнь. Бросил пить, стал бегать по утрам, в общем, занялся собой. Я понял, что надо относиться к себе с должным вниманием, тогда и все окружающие будут по другому меня воспринимать. Так и случилось. Откуда ни возьмись, появились какие-то люди из издательства, вскоре вышла моя первая книга, тут же - вторая, посыпались разные интересные предложения. Любимая вернулась ко мне. Правда, пришлось писать модную беллетристику, поэтому я и сжёг добрую часть написанного ранее - вы уж простите, молодёжь...
- Да ладно, - сказал Виноватый, - я сам сжёг всё раннее.
- И моё? - обиделся Неформал.
- А это моя работа, - почему-то с достоинством сознался Вихрастый.
- Ну а умер-то ты как? - явно жалея о содеянном, спросил Бомж.
- А я даже толком ничего не понял. Вчера лёг спать, заснул и оказался здесь.
- Какова дата твоего вчерашнего дня? - спросил Седой, нахмурившись.
Мордатый назвал число, месяц и год.
- Тебя отравили, - тихо сказал старик.
- Как? Кто? Зачем?
- Может, лучше не рассказывать?
- Нет уж, давай, выкладывай.
- Хорошо. Как давно это было... К тому времени я уже был довольно известным писателем. Книги выходили одна за другой - я тогда писал очень много, к тому же переиздавались старые. Я стал богатым человеком и по совету жены застраховал свою жизнь на очень большую сумму...
- Неужели она? - удивлению Мордатого не было предела. - Но как же... Она ведь любила меня...
- Обычное женское коварство, поверь мне, старому человеку. Подсыпала в чай какую-то дрянь. Когда я вышел из больницы, то сразу же выгнал её. Больше мы никогда не встречались.
Снова повисла напряжённая пауза. Каждый думал о своём и в то же время об одном и том же. Посчитав, видимо, молчание затянувшимся, старик продолжил:
- А моя кончина была самой простой. Я умер, как в том стихотворении, помните: «при нотариусе и враче». Недостойная смерть для поэта. Если честно, то я сейчас даже немного завидую вам, молодым...
- Но как же... Слушай, а если бы тебя тогда спасли? Ну, вкололи бы, что ли, какое-нибудь лекарство? - Вихрастый всё ещё сомневался. - Тогда здесь с нами мог бы быть ещё один, седьмой?
- Видимо, нет. Скорее всего, тело уже исчерпало свой ресурс. А раз седьмого сейчас нет с нами, значит его никогда не было и не будет...
- Простите, что перебиваю вас...
- Кто это? - воскликнул Вихрастый.
- Какой-то юноша, - сказал Мордатый.
- Да нет, ему лет сорок, - возразил Виноватый.
- А по мне - так все шестьдесят, - удивился Неформал.
- Вы что, это же младенец, - проговорил Седой.
- Кто ты? - обратился кто-то к прибывшему.
- Я - один из вас, - ответил тот.
- Но почему мы не можем определить твой возраст?
- Потому что это не имеет никакого значения, - спокойно ответил старик-младенец.
- Неужели седьмой? - прошептал Бомж.
Появившийся улыбнулся.
- Можете называть меня и так - это ничего не меняет.
- Объясните, что же всё-таки происходит? - нервничал самый молодой. - И почему ты всё время улыбаешься? – спросил он седьмого.
- Ничего не происходит. А улыбаюсь я оттого, что счастлив.
- Но если ты здесь, значит ты тоже умер! Разве смерть - это счастье?
- Возможно, - улыбка не сходила с лица седьмого.
- А жизнь? - не унимался Неформал. - Ведь жить - это так хорошо!
- Не знаю, - ответил седьмой. - Я тут стоял тихо и слушал вас. Разве жизнь стоит того, чтобы погибнуть от переохлаждения? Или быть раздавленным автомобилем? Разве от хорошей жизни вешаются? То, что является благом для нас, не должно приводить к таким последствиям. Разве хорошо быть застреленным или отравленным? И уж тем более - умереть в собственной постели от старости! Разве для этого всё было задумано?
- Но... - попытался возразить старик.
- Не возражайте, пожалуйста, просто будьте счастливы! Посмотрите, как здесь хорошо...
- А всё-таки, где мы? - спросил Вихрастый.
- Подумайте сами, в каких местах оказываются в подобных случаях, - ответил седьмой.
- Слушай, седьмой, - тихо сказал Седой, - ты, как я погляжу, мудрее всех нас. Я вот никак не пойму - когда же ты умер?
- Я умер при родах.
Откуда-то издалека доносилась приятная мелодия.
- Что же теперь будет с нами? - спросил Неформал.
- Что будет? Ничего, - ответил седьмой и улыбнулся ещё шире.

(с) Migov
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=7690" onclick="window.open(this.href);return false;

Та сторона холста.

Болотному Огоньку.
Ты умеешь оставлять росписи
В сердцах людей


Анна сидела на качелях и грустила.
День уже почти прошел. Он казался самым мрачным пятном в жизни. Сначала буквально не из-за чего разбушевалась мама, заставила выбежать из квартиры, хлопнув дверью. На неё даже обидеться по настоящему нельзя – не поймёт! Потом друзья умотали на природу без неё только потому, что, якобы, "не смогли отыскать". А "сотовые" для чего? Ну да, она сама его отключила, чтобы мама не звонила, и что из этого?
Нечестно!..
В небо словно вылили ведро красной краски. Вокруг одинокого фонаря вились мошки. Фонарь горел неровно, Анне все время казалось, что огромный жёлтый глаз ей подмигивает. Но сейчас от этого становилось только тоскливее.
Скоро придёт с работы мама. Хорошо бы прошла мимо и не заметила….
У подъездной двери дома напротив крутился котёнок. Царапал лапой закрытую дверь, иногда умильно задирал голову к окнам - не видит ли кто его мучения оттуда? Окна отвечали равнодушным светом.
Анна нехотя встала. Пусть хоть одним терзающимся на свете станет меньше.
- Ну, ты чей, чудо?
Котёнок уставился на неё восторженными оливковыми глазами. Прижал уши, не от страха, а от восхищения, что у него появился такой большой и значительный друг. Анну это позабавило.
- Я такая же маленькая как ты, дурачок!
Котёнок мотнул головой и шмыгнул в открытую девушкой дверь. Не вверх по лестнице, а вниз, к неприступной железной двери подвала, которая всегда была надёжно заперта.
Анна давно уже вышла из того возраста, когда организуют походы с фонариками "вниз, в темноту", доходят до "той самой" двери, а потом из-за какого-нибудь шороха с криками бросаются обратно. Шестнадцать лет – уже не детство.
- И чего тебя туда понесло? – недовольно буркнула Анна. – Всё равно же заперто….
Нет. Замок щёлкнул и упал к ногам. Дверь тихонько приоткрылась. Котёнок, лихо подковырнув лапкой консервную банку, растворился во тьме за дверью.
Она даже присела перед щелью, с надеждой вглядываясь в темноту – не мелькнёт ли пушистый хвост. Мелькнул. И даже сверкнули круглые, как монетки, жёлтые глаза.
Девушка распахнула пошире дверь.
- Ну, всё! Я иду искать. Кис-кис….
Пусть. Зато её не увидит мама. И не станет задавать таких ненужных сейчас вопросов. Глупая, конечно, отговорка. Но ей просто необходимо было совершить какой-нибудь безумный поступок. Например, спуститься поздно вечером в подвал.
Она выловила в кармане джинсов зажигалку. Курить вредно, да,… но кого это волнует, когда жизнь ещё так длинна!
Танцующий язычок пламени зажигалки осветил грубые камни пола, похожие все вместе на морщинистую слоновью кожу. Свисающие с потолка клочья паутины зашевелились при приближении огонька, как беспокойные морские спруты. А ещё – нечто похожее на стол. И свеча в запачканном восковыми слезами подсвечнике. И краешек медной тарелки.
Значит, это не просто подвал. Здесь кто-то живёт!
Анна почувствовала себя неуютно. Отступила, пытаясь нашарить дверную ручку.
- Есть здесь кто?
Хоть бы новый знакомый мяукнул….
Кстати, а почему бы ему тут не жить? Зажигает по ночам, когда одиноко, свечку, лакает воду – откуда у бедного котёнка молоко! – из блюдечка…
Забавная мысль сразу прогнала все страхи. Девушка запалила свечу.
Нет, здесь точно кто-то жил! И этот подвал, точно древнее дома. Камень не рыжий кирпич наружных стен, солиднее, как шляпа викторианского джентльмена солиднее её собственной легкомысленной кепочки.
Несколько стульев вокруг стола. Книжный шкаф, такой приземистый, что напоминает присевшего на корточки минотавра, или ещё какое мифическое существо. Что самое интересное – с книгами!
Котёнок спокойно восседал на книжной полке и умывался.
Напротив решётчатого оконца, через которое сейчас видно только грязное небо в оправе кленовых листьев, обнаружился камин, чёрный от гари, с белой бородкой золы и витой узорчатой кочергой.
Он-то здесь откуда?!
А ещё мольберт, стаканчики с кистями и карандашами разной степени "сточенности".
Здесь что же – жил художник? Давно, судя по всему, жил.
Анна когда-то в детстве посещала художественную школу и ушла из нее через несколько месяцев, так ничему, к своему стыду, и не научившись. Бог знает, по какой причине. Но рисовать так и не разлюбила. Самый сокровенный ящичек, запираемый на ключ, периодически пополнялся изрисованными тетрадными листками.
Ещё обнаружились краски. Совсем не засохшие масляные краски в тюбиках. От шагов с мольберта неуклюже соскользнул холст. Мимоходом Анна взяла с полки книгу, сдула пыль, чихнула.… Ну, точно, по теории и практике изобразительного искусства.
- Где твой хозяин, а?
Котёнок лениво прошествовал по шкафу, спрыгнул на стол. Подтолкнул лапой стаканчик, кисти посыпались на пол.
Девушка улыбнулась.
- Я совсем не умею рисовать.
Котёнок укоризненно мяукнул.
- Ну ладно… немножечко умею, - призналась Анна.
Котёнок спрыгнул и пошёл к упавшему полотну, старательно перешагивая через кисточки и карандаши.
Девушка вдруг ощутила некий азарт.
- Ну ладно, уговорил. Попробую.
Тушь в обманчивой пляске свечи ложилась удивительно ровно. Сначала хаотичные, а потом всё более точные и уверенные, травяные мазки сплелись в нечто осмысленное. Ель вгрызается корнями в крутой склон, на первый взгляд неустойчивая, как спичка, но на деле слилась с монолитом скалы. Эта картина врезалась в память ещё с прошлой осени, когда она с родителями ездила за грибами.
Анна подумала и дорисовала луну. А потом выбрала среди хаоса тюбиков и туб скромные акварели. Получалось, что самое удивительное, совсем неплохо.
Время словно бы уснуло. Когда встала из-за мольберта, за оконцем уже давно горели фонари. Картина нашла место на полочке над камином – забирать с собой было как-то… неправильно, что ли. Кроме того, Анна была уверена, что ещё сюда вернётся.
- Пора мне, - вздохнула она. – Не хочешь со мной? Мама, конечно, не больно обрадуется, но мы её уговорим.
Она подхватила котёнка на руки, подцепила ногой дверь – с этой стороны она была отделана каким-то деревом и очень органично вписывалась в обстановку.
- Ай!
Гибкое тельце скользнуло обратно в темноту, а на запястье осталась длинная царапина.
- Ну и… оставайся, - обижено сказала Анна вслед.
На следующий день подвал встретил её полыхающим камином. Тёплый свет преобразил комнату, набросил вуаль таинственности. Анна растеряно замерла на пороге. Получается, вернулся хозяин?
Она ждала, боясь даже пошевелиться. Камин полыхал, щедро разбрасывая искры.
На спинку кресла с приветственным мявом вспрыгнул вчерашний знакомый.
- Уж не ты ли меня ждал? – с недоверием вопросила девушка. – Натопил-то как…
Котёнок спрыгнул и принялся заискивающе тереться о ногу.
- Ну ладно. Прощаю вчерашнюю царапину. Так есть здесь кто кроме тебя или нет?..
Она тщательно обшарила комнатушку. Заглянула в каждый угол. Под каждый стул. Никого.
Вчерашняя картина с деревом выглядела перед первобытной магией огня как живая. Раньше Анна ни за что не поверила бы, что сможет так нарисовать. Кажется, рама даже стала больше. Даже ель ветвями качает…
Рука не встретила шершавого холста. В какой-то момент Анна поняла, что кисточка уже находится там. По ту сторону картины. Прохладный горный воздух щекотал пальцы. А рама распахивалась, словно пасть гигантской рыбины, вновь стала маленьким окошком уже за спиной. Только камин теперь горел там.
Под ногами шершавая колючая трава и хвоя. Ствол – массивный, величественный, кажется, на нем покоится вся небесная твердь. И огромная луна над головой.
Ноги подкосились, Анна медленно опустилась на колени.
Что же это такое? Она нашарила колючку, уколола палец. Слизнула кровь, заворожено следя, как с разбегу ныряет в пучину тумана холм и впитывает горьковатый терпкий запах.
Магия? Сон?.. Да, скорее всего сон. Однако слишком уж настойчиво маленький хвостатый зверёк теребит коготками джинсы, щекочут кожу усы.
Девушка досадливо ссадила его на землю.
- Как, и ты тоже сюда попал? А я думала, это всё мне снится…
Котёнок был совсем не расположен к шуткам. Он жался к ногам, вздыбив шерсть на загривке и косясь в туман.
- Не бойся, волков тут нет. Ну, во всяком случае, я их не рисовала.
Она подхватила на руки кота, и, через миг, лица вновь коснулось тепло очага. С одежды медленно сыпалась на пол опрелая хвоя.
Сердце бешено колотилось. Как здорово бы было сейчас нарисовать морской берег, прогуляться по песку. Или поплескаться в воде. Сначала в одиночку, а потом позвать друзей. Вот они обалдеют! Или лучше гремящие, звенящие и шипящие джунгли с красивыми разноцветными попугаями.… А что если попробовать нарисовать человека? Он тоже оживёт? Станет говорить с ней, встанет, расправит затёкшие плечи…
Анна думала об этом, уже водя угольком по холсту. В памяти стояла картина из старого деревенского дома. Её прадед – могучий бородач-лесничий – смотрел там почти со всех портретов. Вот и сейчас с каким-то отстранённым удивлением она наблюдала его воплощение на бумаге. Трубка в мозолистых пальцах. Лес за окном, ружья у стены. Карандашный набросок преображался на глазах, с пугающей скоростью чернобородый охотник обретал объём и жизнь. Она закончила работу, когда тени клёнов за оконцем стали длиннее своих хозяев, а от солнца остались лишь красноватые отблески на стёклах. Под оглушительный стук сердца девушка упала на стул.
Картина вышла совершенной.

- Кхе-кхе. Привет….
Нет, голос шёл не с полотна. Зато за столом грузно восседал бородач с холста.
- Наконец-то, - он с нескрываемым удовольствием потянулся. Захрустели суставы. – Долго же тебя ждать пришлось. Вот только кота зря сюда притащила. Подлая тварь, не люблю я их, уж прости.
Анна не рискнула напомнить, кто её сюда привёл. Котёнок, кстати, тоже не питал к леснику тёплых чувств. Он сидел возле ног девушки и смотрел на "чернобородого", как на мышь, которая выросла и стала большой крысой.
- Кто ты такой?
- Ты ж меня нарисовала, - добродушно хохотнул бородач.
- Почему ты ожил, - попробовала зайти с другой стороны девушка. – И вот эта картина…
- Да потому что… кхм, не мастер я в таких делах. В объяснениях. Потому что можешь, и всё тут. И не спрашивай больше, - внезапно добавил он. – Мы только поленья, которые ты превратила в деревянные фигурки. Как поленья могут знать больше мастера?
- И всё же. Я ничего не понимаю.
Бородач расплылся в улыбке.
- Чудеса возможны. Просто они не для всех. Для меня чудо, что я родился. Для тебя… ну, понимаешь сама. Картины и всё такое. Ох, мудрёное это дело. А кто другой пройдёт и не увидит. Пока носом не ткнёшь, во всяком случае,… кхм….
Наступила неловкая пауза. Анна смотрела на него с открытым ртом. Охотник вертел в пальцах прядь смоляной бороды и ухмылялся.
- Ну ладно. Моё почтение, - он неуклюже поклонился, - приходи в гости. По лесу погуляешь. Вот только животину оставь. У меня собаки.
- Подожди! Как тебя зовут?
- Да как хочешь, - отмахнулся он. И через мгновение слился с нарисованным силуэтом.
Подвал… нет, зала с камином стала ей вторым домом. На стенах появлялись всё новые картины, всё больше "новорожденных" людей заходили на огонёк. Продрогший смотритель маяка грел у камина руки, девочка из Райского сада восторженно смотрела в окно на городскую улицу. Иногда Анна сама переступала раму и попадала в чужие миры. Например, чтобы поглазеть на мост, над которым кружат ангелы, или к русалке на болота. Правда, в других мирах почему-то не нравилось её хвостатому другу.
Впрочем, котёнок тоже никому не нравился. Анна пыталась об этом расспрашивать, но получила не больше ответов, чем на другие вопросы. Только девочка обмолвилась с грустной улыбкой:
- Он милый, но слишком "настоящий" для нас.
Новые сюжеты возникали в голове, как только она брала кисть, а когда "свеженаписанная" картина занимала место рядом с остальными, не оставалось ничего, кроме усталости и безмерного счастья.
Новые полотна. Новые лица. И никаких имён. И по-прежнему нет ответов.
Мост с ангелами дался особенно тяжело. Она долго потом стояла на улице, жмурясь под тусклым светом фонаря. Ее переполняло чувство безграничного счастья. Хотелось поделиться им с кем-нибудь. И вдруг шанс подвернулся. В виде неуклюжего рыжего паренька, с которым учились в одном классе.
- Артур! – обрадовалась девушка.
- Привет!
- Пошли что покажу.
Она подождала, пока Артур спустится следом, сопя и нашаривая ногой ступени. Дёрнула за ручку. Потом ещё и ещё. Дверь не поддавалась.
- Почему закрыто?! – она в отчаянии пнула дверь ногой. Та отозвалась издевательским протяжным гулом.
- Наверное, там подвал, - глубокомысленно заметил парень. – Поэтому и закрыто, чтоб не лазили всякие. Ты что, в диггеры податься решила?
- Да ну тебя!
Она выскочила наверх, вытирая рукавом выступившие на глазах слезы.

…Да нет, такое присниться не могло. Ведь даже на пальцах остались следы краски. Анне до одури хотелось туда, в тихий райский уголок. Невдалеке Артур и две её подруги задумчиво смотрели на её окна и что-то обсуждали. От взглядов девушка укрылась за занавеской. Хорошо, хоть не смеются, - подумалось ей. – Скорее беспокоятся. Но эта мысль не принесла облегчения.
Она прождала до вечера. Никто так и не решился зайти. Сначала разошлись подруги. Последним ушёл Артур. Внезапно вспомнилось, как он робко пытался ухаживать за ней в седьмом классе. Девушку это тогда здорово позабавило.
Дверь поддалась сразу, даже охотно и без натужного скрипа. И внутри ничего не изменилось. Где-то бегал котёнок. Наверное, заждался, бедненький. Всё так же горел камин, бросая кровавые отблески на шесть полотен. Ждал её очередной холст.
На сегодня, простите, невоплощённые идеи.
Она сняла со стены полотно с русалкой, направилась к двери.
- Анна!
Рядом со своей картиной, похожий на чёрного медведя, стоял лесник. Но девушка уже выскочила наружу.
Что что-то не так она почувствовала ещё на нижних ступенях, едва захлопнулась дверь. Рама треснула под пальцами. Анна одним махом оказалась наверху, под лучами заходящего солнца. И остолбенела.
Заросший пруд расплывался, съёживался, словно бумага от поднесённой спички. Почернела и осыпалась пеплом русалка на прибрежных камнях. Девушка попыталась спрятать в руках оставшиеся лохмотья, но те осыпались пылью сквозь дрожащие пальцы.

Она и не заметила, как снова оказалась там под елью, с чёрным котёнком на коленях. Взгляд потерялся где-то в тумане. Душа блуждает там же, пытается найти ответ, можно ли это считать убийством. Может быть, непреднамеренным, ведь она хотела всего лишь показать картину маме и друзьям... Да какая разница! Русалка была живой! И самой весёлой из пятёрки живых существ, вышедших из-под кисти художницы.
Котёнок зашипел. Коготки прокололи джинсы и впились в кожу. Девушка обернулась.
Первый раз она видела их всех вместе. Четыре пары осуждающих глаз. Здесь был даже ангел с последней картины – с ним, вернее, с ней она доселе не разговаривала. Только заворожено следила за полётом. Беловолосая девушка со сложенными за спиной крыльями смотрела грустно и сурово.
- Простите…
- Уже не исправить, - глухо сказал лесник. – Я ведь пытался тебя предупредить. Мы хотим жить. Просто жить. Ты дала нам жизнь – за это спасибо. Но…
- Но ты можешь легко её отобрать, - проскрипел смотритель маяка.
- Я не хотела,… не знала. Я и сейчас не понимаю – почему так получилось?
Её вопрос оставили без ответа. После недолгого молчания девочка с сожалением произнесла:
- Это только начало. Ты и дальше будешь пытаться вытащить нас в тот мир. Большой и жестокий. Всё равно ничего не получится. Мы существуем только здесь. В твоём мире. Другого для нас не дано. Ты этого не поймёшь.
Анна хотела возразить, но девушка-ангел резко распахнула крылья.
- Не отрицай. Мы часть тебя. Мы чувствуем твои метания.
- И поэтому ты останешься здесь, - подвел черту лесник. – Насовсем.
Повернулся к парящей в воздухе раме. За ним последовали все остальные.
Это приговор? Вот и вся благодарность за то, что она их нарисовала?..
Девушка вскочила, бросилась, было следом, но что-то гибкое обвило ногу, что есть силы рвануло вниз. Из груди вырвался крик боли и обиды. Морщинистый корень стиснул лодыжку лениво, но намертво.
И это творение тоже против создателя.
Злость сменилась отчаянием, когда она увидела, как исчезает в чёрном окне девушка-ангел.
- Постойте! Ну, постойте же! Ведь вы хотите, чтобы я рисовала и дальше!
Девушка-ангел задержалась. Бросила, не оборачиваясь:
- Ты и так будешь рисовать. Просто не сможешь остановиться. Это уже стало частью тебя. Тебе принесут холст и краски.
…Она не сразу почувствовала, как ослаб и бессильно отпустил лодыжку корень. Открыла глаза, чтобы увидеть внимательный взгляд котёнка. Ну да, точно,
он же куда-то делся после того, как её творения пришли объявить свою волю.… Наверное, прятался за деревом.
Взгляд упал на корень, что удерживал её только что. Сейчас недвижный и высохший. На коре остались свежие полосы от когтей котенка.
Анна встала, осторожно, боясь потревожить даже травинку. Туман беспокойно зашевелился, тревожно завыл в ветвях ветер, но это всё. Хвостатый зверёк словно этого и дожидался. Деловито направился к прямоугольнику врат, потешно дёргая хвостом и тряся лапами.
Что там говорила девочка из Райского сада? "Он милый, но слишком "настоящий" для нас…"
Анна не стала срывать полотна, кидать их в огонь или рвать на части. Даже не оглянувшись, шмыгнула со зверьком на руках к двери. И вздохнула спокойно, только когда лица коснулись солнечные лучи.

Она знала, что всегда может вернуться. Спуститься по грязной лестнице со сбитыми ступеньками, потянуть за холодную ручку.… Только вот будут ли там рады, в созданном ею же мире?
И права оказалась девушка-ангел. Она не сможет теперь перестать рисовать.
Как-то вечером Анна вернулась из магазина с холстом и набором масляных красок. Она же писала картины там. Значит, сможет и здесь, просто надо приложить чуть-чуть больше усердия. Кисть двигалась не так гладко, не так чисто ложились краски и часто приходилось подолгу исправлять испорченные участки холста. На эту самую странную и самую важную в своей жизни картину она потратила чуть больше месяца.
Котёнок всё время сидел рядом. Пожалуй, только он один смотрел на неё с пониманием. И вот однажды поздно вечером она отступила от холста и окинула критическим взглядом самое странное творение в её жизни.
Камин отбрасывает яркие кровавые блики на шесть полотен, висящих или стоящих вокруг. Хмурый лесник, ель под луной, русалка, распустившая по болотам паутину свих волос. Маяк в сердце шторма и его седоусый хранитель, Райский сад, мост и ангелы…
Добро пожаловать.
- Теперь этот мир тоже ваш, - сказала Анна.
Вот теперь вы свободны!

(С) Дмитрий Ахметшин.
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=13812" onclick="window.open(this.href);return false;

Опять ты?!


Господи, да что же это такое?! Опять ты тут, а я думала, что уже все, хватит… Да, сколько же можно? Нет, нет, я рада тебе! Еще бы! Я же знаю, что ты не ко всем приходишь! Мне даже их жаль…

Я легла спать, а не могу. Нет, мне не плохо. Наоборот, я опять готова лететь, бежать, спотыкаясь, хватать тебя за твои воздушные шелковые и такие яркие одежды! Нет, не яркие, они какие-то пастельные и прозрачные, как радуга там, далеко- далеко за стеной теплого ласкового летнего дождя. Когда все полупрозрачно, но уже весело- весело! И волной катится, катится на меня. Даже смешно, даже хохотать хочется!

Ах, ты хитрющая! Ты меня манишь пальчиком, дразнишь своим «ла-ла-ла», чертиков бросаешь в мои погрустневшие и усталые глаза, и они опять начинают светиться рысьими огоньками. А все говорят, что это у МЕНЯ в глазах чертики…

Шепчутся, всякую чепуху городят: то я похудела, потому что, наверное, больна, то всем кажется, что много смеюсь. Грудь, говорят, так оголять в моем возрасте нельзя, юбка коротковата, да и к чему к ней рюши… А такие каблуки носить уже опасно… И еще по поводу седины в голову… Ну, если у мужчин, когда она - в голову, бес - в ребро, так у меня, интересно, куда этот бес?! Хи-хи...

О! Я помню, какие эксперименты ты со мной проводила, как мы с тобой куролесили! Ты такая молодец, ты всегда была рядом, даже в, казалось бы, совсем неподходящих местах.

- Да, уж прости, это ты куролесила, я только рядом была, если ты имеешь в виду там, в лесу…

- Тише ты, тише! Услышат…

- Да, что это ты? Стесняешься? Ах оставь, брось, они сами все и не такое вытворяли, когда вдруг я приходила внезапно…

- Ну, вот, а говоришь, что ни при чем… А сама то в окно с ветром залетишь, то в море купаться идешь следом, то в машине… Классная ты, здОрово было!

Иногда, конечно, подсовывала совсем не то… И я, ведь, спрашивала, сомневалась, не верила… А ты говорила, что мужчина здесь вообще ни при чем. То есть, при чем, еще как при чем, он- твой раб, исполнитель, но, главное, как ты убеждала, что ты рядом…

- Ну, по-моему, все как раз были достойными…

- А зачем ты разрешила Ваське поцеловать меня под вешалкой в раздевалке еще в четвертом классе? Я ж совсем маленькая была. Все над нами смеялись, а Васька громче всех, и я его укусила за это… А ты хохотала и радовалась, впервые показала себя. И уже не уходила. Почему? Потому что я тебя понимала? Еще бы! Мы уже, кажется, так приросли друг к другу. Ты уходишь, и мне становится страшно, и я думаю, что это –конец, я скоро забуду твои запахи, шорохи, вздохи и стоны, руки, слова… Иногда я даже смиряюсь, потому что, мучаясь, ожидая тебя годами, я начинаю верить – ты ушла к другим, другим же ты тоже нужна. И тут вдруг опять появляешься ты лет через двадцать с хвостиком! Вечно ты появляешься, как гром среди ясного неба!

-Вот он!- говоришь ты опять, а уже полжизни прошло!

- А как это ты меряешь? Если я рядом, то это- далеко не половина, это только начало! Когда я рядом – жизнь всегда продолжается, радуйся, не думай об этом! Какие наши годы!

- А помнишь: сидит рыжий совершенно потухший мужчина, не симпатичный, как кажется, Том Сойер- переросток... Сидит за столом напротив меня, вежливо улыбается одними губами, не поднимая глаз на сидящих напротив людей… И тут ты, придворная фрейлина- интриганка, резко бросаешь по пригоршне своих чертиков – огоньков налево –в него, и направо- в меня! И все… Какой он красивый! Какие деловые разговоры?! Какой, к черту, протокол, когда мы, незнакомые, только-только сухо обменявшиеся визитками, пожираем друг друга глазами! И хотя тела наши не участвуют, и даже ноги под столом никак не могут дотянуться друг до друга, потому что он, стол, непредусмотрительно слишком широк, мы уже полностью в твоей власти… В ушах гудит, в животе щекочет так, что запеть хочется, в ногах такая нега и лень, что, если вдруг скажут встать - упаду замертво! Говорить, вообще, невозможно, голос дрожит. Кое-как дотянув до конца этих чьих-то посиделок- переговоров, мы аккуратно и обреченно складываем свои желания в футляры очков, прощаемся, задыхаясь от страсти, и просто расстаемся навсегда… Потому что ты сказала: «Хватит, это была простая репетиция! Ну, просто, чтобы быть в тонусе, не забыть, что я здесь, рядом».

Забыть? Да, тебя забыть невозможно, если даже такие репетиции помнятся вечно!

На меня смотрели и показывали пальцем, а ты говорила: «Не обращай внимания! Я же с тобой! Я просто ко всем не могу придти. Я, кстати, и от тебя могу уйти, убежать, если что-то не то замечу… Вот, смотри, ухожу… считаю до трех… раз, два…»

И я опять тебя догоняю, хватаю, не отпускаю, и опять твои чертики светятся в моих глазах. И тогда про меня говорят: «Ну, она – не красавица, но что-то такое в ней есть. Какая-то изюминка».

Я тебя так люблю (ой, так смешно любви говорить «люблю»!) за то, что ты мне красивые имена дарила: киска, honey и королева, милая, зайка, царица и шалунья…И сейчас это ты, знаю! Иначе, почему я опять с удовольствием смотрю на себя в зеркало, а не прохожу по утрам мимо него, отворачиваясь и чуть ли не извиняясь… Почему опять к стенке на голову становлюсь, пугая и веселя детей, задирая к потолку ноги, сгоняя с боков лишний жир куда-то в пол? Есть не хочу, и взвешиваться по утрам стало моей любимой процедурой. Вот чем, оказывается, так просто можно поднять себе настроение, тобой! Ты сама такая шалунья… Ой, осторожно, я же стою на стремянке, в одном халатике после душа… кыш!

- Уйду!

- Нет, нет, пошутила, будь рядом! Щекотно…

- Ухожу…

- Стоять!

Слушай, вот ты говоришь, что не оставишь меня никогда… Не смеши, а! Ну, как это будет выглядеть со стороны? Столетняя старушенция будет гоняться по лужам с прозрачным зонтиком, задрав подол юбки, догоняя тебя? Вечно же так продолжаться не может!

- Может! Мне с тобой хорошо, я с тобой и побуду. Тебе ж надо?

- Честно?! Классно! Надо, надо, еще как надо! Останься со мной, прошу… Ты как теплое море, у меня уже дух захватило, хочется срочно к тебе, только страшновато…

- Тебе-то? Скидывай халатик и ныряй!

- Все, все, уже… Ну, я с головой?!

- Само собой! Как всегда! Ты ж по другому не можешь…


Автор: Веснянка (Наталья Корнилова)
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=12829" onclick="window.open(this.href);return false;