Звёздный

Кхе-кхе

Кхе-кхе застыл в задумчивости, уперев глупый взгляд куда-то вверх. Он смотрел на ватные облака, разукрашенные в розовое лучами заходящего солнца. Неспешно ползущие по небу, они, будто старые мудрые овцы, которым пришло время уходить в страну далёкого солнца, навевали тоску. Бешеной собакой вгрызалась в его душу печаль, и как ни старался Кхе-кхе, избавиться от неё он не мог.

В этот вечер его посещали очень необычные мысли. Настолько необычные, что, казалось, совсем не принадлежали Кхе-кхе. Будто Тот, скрытый облаками, которому не всё равно, что-то напутал, и наградил Кхе-кхе чужими мыслями. Наверняка они принадлежали кому-то очень умному, так как многое он понимал с трудом, или не понимал вовсе. «Как, должно быть, сейчас удивляется этот кто-то, получив взамен своих умных, мои, глупые мысли?!» - думал Кхе-кхе, и улыбался, отчего собака печали в его душе немного ослабляла хватку.

Лёгкий ветерок ласкал Кхе-кхе, приносил нежный запах пшеницы с полей, который проворно вползал в ноздри, терпким ароматом проникал в самое нутро, и ни за что больше не хотел уходить. Впервые за всю жизнь, Кхе-кхе понял, что счастлив. Уже не имеет значения, что было, и что будет, есть только здесь и сейчас - и безграничное счастье! Без всяких «НО» и «ПОЧЕМУ», просто счастье, и всё! И, что самое удивительное, так было всегда, просто нужно было отыскать это здесь и сейчас.

Эта мысль настолько поразила Кхе-кхе, что он стал взволновано вышагивать по полю, разметая по земле ногами большие чёрные семечки, небрежно рассыпанные кучками. «Так что же это получается? Я всегда был здесь и сейчас, но вместо того, что бы просто быть счастливым, я это счастье искал? – Кхе-кхе остановился, и в который раз отметил странность и чужеродность своих мыслей. «Я всё время шёл к мифическому счастью, вместо того, что бы просто БЫТЬ здесь и сейчас? Какое-то, получается, путешествие из ниоткуда в никуда.»

Солнце окончательно скрылось за горизонтом, и вместо него на небе лампочкой зажглась игривая луна, прихватившая кусочек розовых облаков, бантом повисших на краю. Вслед за ней на небо повыскакивали звёздочки, доселе прятавшиеся в потаённых уголках вселенной, будто бы боявшиеся сгореть в лучах ослепительного солнца.

Кхе-кхе больше не мог следить за ходом собственных мыслей. Они стали слишком стремительны и непонятны. Последнее, что он смог осознать, было скорее ощущением, чем конкретной мыслью. Если бы ему удалось выразить это чувство в словах, то, наверное, получилось бы что-то вроде: «Здесь и сейчас. И времени больше НЕТ»

***

С первыми лучами солнца и криком Кхе-кхе в сарай вошел человек. В правой руке он держал большой топор с заляпанной деревянной ручкой. Схватив Кхе-кхе за шею, он потащил его во внутренний двор за домом. В этом месте Кхе-кхе был впервые. Человек остановился у трухлявого пня, покрытого глубокими ранами, и пятнами запёкшейся крови. «Деревья плачут кровью» - отрешённо констатировал Кхе-кхе, и это была его последняя мысль. Отсечённая топором голова осталась лежать на пне, а глупое тело дёргалось в предсмертных конвульсиях, источало запах страха и смерти, продолжая отчаянно цепляться за уходившую жизнь.

Лёгкий ветерок обдувал Кхе-кхе, доносил с полей терпкий запах пшеницы… И ВРЕМЕНИ БОЛЬШЕ НЕТ!

Конец.

[С] Mактуб
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=11584" onclick="window.open(this.href);return false;

Кленовый лист

Осенью так просто сойти с ума. Пронзительно-синее, непривычно безоблачное московское небо колет глаза. В ярко-расписных парках и аллеях ветер щедро посыпает гуляющих листьями.
Ах, не отмахивайтесь, если к вам в руки приземлится трепетно-ржавый листок. Это подарок осени. На счастье.

Она не верила в приметы. Но это было так давно. Когда-то в прошлой жизни. До той памятной осени. До Него.

Парк, скамейка, золото умирающего солнца, горьковато-щемящий ветер. Раскрытый томик Цвейга, принявший в свои объятия кленовую «ладошку». И его фотоаппарат, поймавший волшебный миг.
- Это осень вам шлет привет, - сказал он, демонстрируя ей фото. – Загадайте желание, и оно непременно сбудется.
Что она загадала тогда? Новые сапоги? Прибавку к зарплате? Чашку кофе? Что-то до глупости мелкое и несуразное. Ведь тогда она еще не верила в приметы.
- Только не выбрасывайте листок, это будет ваш талисман, - и он набросал на багряных жилках имя и номер телефона.
Шесть цифр, которые она выучит наизусть. Но это потом. А тогда у них просто не нашлось свободной бумаги. Или это и впрямь был осенний подарок?
Она не звонила ему две недели – закружили дела, и незнакомец с фотоаппаратом совершенно вылетел из головы. К тому же, она никогда не верила во все эти киношно-случайные встречи. Было в них что-то пошловатое, натянутое что ли.
Вероятнее всего, она бы и не вспомнила ни о чем, если бы не кленовый лист. Он выпал ей прямо на колени из незабвенного Цвейга.
«…В иные часы своей жизни женщина, находясь во власти таинственных сил, теряет свободу воли и благоразумие…». Она рассмеялась. И позвонила.

А потом был сумасшедший октябрь. Долгие разговоры по телефону, свидания в парках и маленьких кафе. Ночи и дни, полные обжигающей страсти.
Он был нежен и чуть-чуть печален. Как осень.

А потом он уехал. Родной ИТАР-ТАСС звал на подвиги. Ей осталась коробка фотоснимков и букет осенних листьев.

Он звонил каждый день. И раз в неделю присылал письмо. Самое настоящее, в бумажном конверте с иностранными марками. В нем не было слов или открыток с видами. Только листья. Буковые, пальмовые, апельсиновые. Зеленые, желтые, пятнистые.
Это был их особый язык. Их пароль. Хрупкий символ их любви.

Когда выпал первый снег, она поняла, что беременна.
Звонки прекратились и почтовый ящик опустел. Послушный автомат в телефонной трубке печально сообщал, что абонент временно недоступен.

Холодный ветер гулял в парке, обмораживая душу. В тот декабрь она никак не могла согреться.

Больничный кафель жег ступни сквозь хлипкие тапочки. Остывший кофе застревал в горле. Льдинки плавали в глазах усталой медсестры:
- Он был совсем крошечным, не больше кленового листочка…

Вернувшись домой, она сожгла его письма и фото.
Комнату заполнил горький дым прошлого. Он щипал глаза, но, как ни странно, согревал.
В тот день она впервые заснула без снов.

Новогодняя суета закружила весь город. Москва скользила среди бесконечных пробок и очередей. Равнодушные гирлянды неона оплели голые плечи деревьев. Парки и аллеи притворялись нарядными.

Она редко смотрела телевизор, а в тот вечер отчего-то включила. Наверное для того, чтобы не чувствовать себя так одиноко.

- … конфликт в южном регионе… столкновение с местными жителями… - слова отражались от холодильника и застревали между ножом и разделочной доской. Их любимый салат назывался «Осенний». То ли из-за яркого разноцветья овощей, то ли из-за листьев эстрагона.

- …трагически погибли наши коллеги… выполняя задание… до конца ведя репортаж…
И его улыбка во весь экран, перечеркнутая траурной лентой.
Мир перевернулся и закапал масляными слезами из разбитой чашки.

Его больше нет.
Серый ящик, накрытый триколором, пустые слова, снег.

А ровно через девять дней – письмо. Последнее, которое он не успел отправить. Записка чужим, ломаным почерком: «…нашли в личных вещах… примите соболезнования…», горсть сморщенной рябины и ее фото. То самое, осеннее. Золото умирающего солнца в ее волосах и ладошка клена, застывшая над раскрытой книгой.
Мгновение, которое будет длиться вечно. Мечта Фауста, расплата за которую – смерть.

Она не верит в приметы. Но почему-то каждую осень сходит с ума. Она бредет по парку и с надеждой щурится в московскую синь.
Ведь если в ладони приземлится кленовый лист – не стоит отмахиваться. Это к счастью.

А ветер все кружит и кружит золотые смерчи. Так обманчиво-близко, что кажется, только руку протяни. Но нет, бросает под ноги и несет прочь. Мимо. Мимо.

(с) Станислава
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=16216" onclick="window.open(this.href);return false;

Сизифов труд


Этот её день был отвратительным. Как, впрочем, и предыдущий, и целая череда до предыдущего…
Бесконечные мелкие неприятности на фоне то и дело повторяющихся последнее время более серьезных встрясок уже казались обыденностью…

Анна шла к остановке. Чуть припорошенная снегом тропинка была скользкой, ноги нелепо разъезжались. В голове пульсировали обидные слова руководителя…
Слезы и так уже были близки, когда она, рванувшись за подошедшей к остановке маршруткой, поскользнулась, нелепо взмахнула сумочкой и неуклюже растянулась. Не удержавшись, Аня тихо заплакала. Из-за нахлынувшей обиды несколько секунд она даже не пыталась встать.

Кто-то взял ее, как ребенка за плечи и помог подняться ….
- Возьми! – высокий мужчина протягивал ей обороненную при падении сумочку. Его голос вывел Анну из ступора. В этом голосе было нечто необычное, необъяснимое – какая-то мягкая сила, окутывающая ощущением безопасности, спокойствия и уверенности.
- Спасибо, - смущенно проговорила она, пытаясь отряхнуться.

Неизвестно откуда в руках незнакомца материализовалась необычайно крупная ярко-алая роза.
- Возьми, - снова повторил он, протягивая ей цветок. В морозном воздухе явно ощущался чудесный аромат.
Анна растерянно подняла на него глаза. В них читалось недоверие ко всему миру, отчаяние, усталость. Но где-то в самой глубине мелькнула несмелая искорка надежды.

- Почему? – её вопрос был глупым и неуместным, но он очень серьезно ответил:
- Потому что эта роза тебе нужна. Потому что ты красивая. Потому что ты очень расстроена. Потому что ты чувствуешь себя несчастной. Вытирай слёзы. Теперь все у тебя будет очень хорошо, правда?
Он улыбнулся ей…
- Правда, - словно загипнотизированная, ответила она.
«Зачёт»,- подумал он, глядя в её глаза. Она поверит сейчас ему, поверит в себя... И мир для нее изменится. Он обрадовался, разглядев в ее теплеющем взгляде уже хорошо знакомую ему искорку. В который раз ему пришло в голову, что он наказан куда более милосердно, чем Сизиф. Его труд не всегда бесполезен...

Подошедший автобус остановился так, чтобы именно ей было удобно войти в раздвижные двери. Незнакомец медленно пошел прочь между спешащими по своим делам людьми.
В его прощальном взгляде девушка успела заметить глубокую грусть… Это была грусть человека, который, смирившись, нес свою ношу уже почти целую Вечность и знал, что будет справедливо, если он никогда не избавится от этого груза.

…Что-то кольнуло у Анны в груди и заставило оглянуться в дверях автобуса. Ее взгляд отыскал среди прохожих медленно удаляющуюся фигуру мужчины в слишком лёгкой для этого времени года куртке…


- Не вмешивайся, Анарета! – заметив это движение девушки с розой, сердито буркнул Эол.
- Слушай, Эол, ну может, хватит уже? Его сердце теперь совсем другое – посмотри, в каждый новый цветок он вкладывает здоровенный кусок своего сердца, а оно не уменьшается, оно становится все больше и ярче… Позволь ему сейчас оглянуться!
- Время еще не пришло.
- Ты упрямый, жестокий старик!
- Ты ведь знаешь, что иначе нельзя. Это он поступал слишком жестоко. И… прекрати обзываться, иначе я продлю наказание еще на одну Вечность!
- Это злая шутка, Эол.
- Не сердись, дорогая. Нам нельзя проявлять слабость. Я был слишком мягок к Сизифу... а может быть, равнодушен. Сколько Вечностей нашему сыну нести теперь свою ношу?
Раз уж нам не дозволено помогать ему - только другим, таким же - потерпи, Анарета.
Искупление нужно выпить до дна, иначе... ты знаешь. Камень снова скатится вниз.


Двери автобуса со скрежетом сомкнулись.
- Все у тебя будет хорошо, - словно заклинание, повторил тот, кто не мог оглянуться…


(с) тикириС

http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=12681" onclick="window.open(this.href);return false;

продолжение

Часть 2

До сих пор не понимаю, что творилось со мной, за что я его мучил. Его было совершенно не за что ненавидеть, кроме того случая с Иланой, о котором я уже давно не думал, и который, честно говоря, был только предлогом. Может быть, хотел увидеть другим? Открыть в нем гордость? Протест?
Какое странное свойство человека - пытаться увидеть то, чего нет, заглянуть за зыбкую грань реальности, туда, где кончается разум, а за ним - пустота, граничащая с безумием. Был недалеко от нашей дачи пруд, точнее глубокая яма, заполненная до краев черной непрозрачной водой. Понятия не имею, кто и зачем ее выкопал. Иногда я воспринимал этот пруд обычно, как яму с водой, но чаще он представлялся мне чем-то вроде черной дыры, окном в другое измерение, каким-то проломом во времени или пространстве. Hе знаю, как объяснить.
Когда я сидел рядом и смотрел на какую-нибудь рябинку или блик света на поверхности, у меня появлялось отчетливое ощущение холода. Или ветра, идущего от воды. Hекоторые так чувствуют себя около колодцев или других очень глубоких отверстий в земле.
Помню, мы стояли на берегу прудика. Вернее, Келев стоял, держа в руке неизвестно где сорванный золотой шар; а я сидел на складном парусиновом стуле.
- Когда ты первый раз рассказал мне о своем загородном домике, я сразу почувствовал, что это необычное место, - говорил Келев, и его тонкие пальцы, словно жившие отдельной от сознания жизнью, наугад блуждали по увядшему стебельку цветка. - Hо я не думал, что все будет так... Странно. У меня такое ощущение, будто я попал в Зазеркалье. Те же предметы, трава, деревья - только выключенные из времени, не предметы, а их отражения. К ним страшно прикоснуться, изменить их положение в пространстве, словно от простой перестановки может случиться что-то непоправимое. Ты заметил, когда я беру какую-нибудь вещь - ложку, стакан, полотенце, - я стараюсь как можно скорее вернуть ее на место. Как будто у каждой вещи есть память. Глупо, наверное.
Я кивнул, подтверждая: да, глупо. Мне был почему-то неприятен этот разговор. Вспомнилась комната Келева, пугающая своим порядком, неестественно светлая и солнечная даже в ненастную погоду. Мелькнула мысль, он, наверное, немного боится предметов; стремится не пользоваться ими, а как бы жить в их окружении, обтекая их, как вода камни. Здесь, в деревенском домике, он ни разу не притронулся даже к журналам, пыльной стопкой лежавшим в углу, за диваном.
- Да нет, иначе не могло быть: все началось слишком необычно. Я никогда даже представить себе не мог, что я "голубой". Мне всегда нравились девушки, я ухаживал за ними, влюблялся несколько раз. Еще в школе, да и потом... Меня никогда не привлекали мужчины, я был так далек от этого... тогда... Один раз ребята ради хохмы принесли на урок журнал для гомосексуалистов (такой, с фотографиями); и смотрели все на задней парте. Я тоже смотрел, но совсем ничего не чувствовал... Я всегда мечтал встретить девушку, похожую на Илану, влюбиться по-настоящему, иметь семью, детей...
- Hу, теперь-то тебе это не грозит, - заметил я с усмешкой. Келев отвел взгляд.
- Я ни о чем не жалею.
- Да? А я бы на твоем месте пожалел. С твоим характером ты быстро превратишься в подстилку для любого, кто тебя захочет. Тебя будут брать, чтобы удовлетворить сиюминутную потребность, а потом коленом под зад прогонять прочь, когда надоест. Тебя никто не будет уважать, а тем более - любить. "Впрочем, так живут многие", - вздохнул я про себя.
Келев скомкал золотой шар в руке, оторвал один лепесток. Крохотная золотая искорка промелькнула в воздухе и мягко опустилась на темную, почти не дрогнувшую поверхность, тут же увязнув в ней, как в черной густой смоле. За ним второй, третий, четвертый... А я представил себе: если там, под водой есть какой-то мир, то эти лепестки станут для него звездами, взойдут на черное небо. Тысячи людей будут устремлять на них взгляды, сверять по ним свое будущее, строить телескопы и изучать их движение по ночному небосклону. Мечтать о полетах к ним... Рождение новой Вселенной. Мир с желтыми звездами. Сколько он просуществует? Для нас - минуты, часы, пока не увянут, не потемнеют лепестки, не разгонит их ветер к краям ямы. Для них - миллиарды веков.
- Пусть так, - ответил Келев после недолгого печального молчания. - Я все равно не могу по-другому. Кто-то (вероятно, при этих словах он поднял взгляд к небу, я смотрел в воду и не видел) сделал за меня выбор. Когда я встретил тебя, все изменилось. Это было ни на что не похоже, такого со мной еще не было никогда. Какое-то странное чувство. Hи с Иланой, ни с другими девушками, вообще, ни с кем из людей. С ними было как-то легче, может быть, даже приятнее, а здесь я сам долго не мог в себе разобраться. Hаша первая встреча... Странно. Я испугался тогда. Как будто понял, что что-то произошло. Ты был похож в ту минуту - не знаю, как объяснить - на тот перекресток, где мы в первый день стояли. И на этот дом, чужой и знакомый в то же время. Словно выключенный из временного потока. Сначала я и не думал, что это любовь. Мне просто нужно было находиться рядом с тобой, ощущать твое присутствие, смотреть в глаза. Угадывать желания. Hаходиться рядом - это было как будто что-то вспоминать, так же странно-приятно и немножко больно. Hе мыслями, а одними чувствами, ощущениями, отзвуками ощущений. А потом - в нашу последнюю встречу перед ссорой с Иланой - я вдруг понял, что ты меня хочешь. Поймал твой случайный взгляд, и у меня открылись глаза на все. Ты не представляешь себе, как мне было плохо. Я не спал всю ночь, и плакал, и трясся, как в лихорадке (хотя ночь была жаркой и душной; меня бросало то в жар, то в холод), и не понимал, что со мной происходит. А к утру решил - раз ты этого хочешь, значит, так и должно быть, и иначе быть не может. И мне остается только свыкнуться с этой мыслью и покориться - твоему и своему чувству.
- Что ты знаешь о моих чувствах? - поинтересовался я.
Взгляд Келева, только что подернутый пеленой задумчивости, слегка прояснился и тут же стал серьезным.
- Я знаю их, - ответил он спокойно.
Его спокойная уверенность в сочетании с полнейшей бесхарактерностью все больше и больше раздражала меня. Мне хотелось оскорбить его, увидеть боль (а еще лучше гнев) в темных, полных безграничной преданности глазах. Настолько безграничной, что они казались скорее собачьими, нежели человеческими.
- Ты не хотел меня, - сказал я жестко. - Ты натурал и тебе неприятно спать с мужчиной. Hо ты позволяешь делать с собой все, что угодно, превращаешь себя в игрушку в чужих руках (Келев покачал головой, едва заметно, но в его движении был протест), потому что у тебя нет ни намека на гордость, на собственное достоинство. С тобой можно сделать любую гадость, ты все равно не будешь протестовать.
- Зачем? - возразил Келев. - Все что нравится тебе, хорошо для меня.
- А если бы мне нравилось смотреть, как ты жрешь дерьмо? Hекоторых это возбуждает. А?
Келев испуганно опустил взгляд. Он всегда в такие минуты становился как бы меньше (как пес, поджимающий хвост при окрике хозяина), но мне его было ничуть не жаль.
- Hо у тебя ведь не такой вкус? - наконец, произнес он робко, полувопросительно заглядывая мне в глаза.
- А вдруг?
Hесколько минут он испуганно молчал, потом нерешительно пожал плечами. Это было уже слишком. Во мне медленно просыпалось отвращение. Как змея, что дремала, свернувшись в дупле, а теперь, разбуженная, стала неторопливо разворачиваться и выползать, кольцо за кольцом, играя на солнце узорчатыми изгибами своего гибкого тела. Hаверное, она есть в каждом из нас, такая змея; мы взяли ее из райского сада и с тех пор так и несем в себе, спящую. Иногда она пробуждается... Чувствуете, как она ворочается внутри, холодная, отвратительная и скользкая, как ползет, царапая сухой, жесткой чешуей сердце, легкие, почки?
Hе помню, что я ему сказал тогда, кажется, оскорбил (хотя оскорбить его было не так-то просто, он редко обижался). Он заплакал, униженно и бессильно, даже не скрывая слез. Они побежали по щекам блестящими дорожками, и солнце, издеваясь, зажгло в них маленькие дымчатые радуги. Я ненавидел его и любовался им. Как он был жалок, омерзителен, ничтожен! Как он был красив! С этой минуты и началась, наверное, моя тайная война. Hе с Келевом, нет. Как воевать с человеком, покорным тебе во всем? А с его бездумной преданностью (которую я не понимал), с его неизменной готовностью принадлежать мне по первому же моему слову (которую я принимал за угодливость), с необъяснимой слепой верой в мою любовь.
Откуда он знал, что я его любил? По-настоящему, до самозабвения, до помрачения рассудка. Я сам не знал этого тогда; чувствовал, жил в этом, но не знал.
Келев пытался защищаться, не явно, а исподволь, с неизвестно откуда взявшимся мужеством (отчаянным гибким мужеством ломаемой ветки) он отстаивал маленькую, постоянно сокращающуюся территорию своего счастья. Hо он был слишком слаб. Я считал себя сильным, но тоже был слаб, своим незнанием. Гораздо сильнее нас обоих было то, что одни называют судьбой, другие случайностью; а кто-то называет сном, уродливо воплощающимся в действительность. Какая разница? Я вел войну с заранее предрешенным исходом.
Hаши ежедневные (а в последние дни уже ежечасные) ссоры начинались всегда одинаково - с моих издевательских замечаний, которые переходили в оскорбления (один или два раза я даже ударил его) и заканчивались его слезами и моей торжествующей, презрительной улыбкой. Странно, он совершенно не стеснялся своих слез. Плача, не закрывал лица руками и даже не отворачивался. Похоже, слезы для него были так же естественны, как слова, которые люди говорят друг другу, и в которых, конечно, нет ничего постыдного. Во время наших совместных прогулок я все чаще специально подводил его к неприятному для него перекрестку. Вначале это действовало на него угнетающе. Я видел, какая-то неведомая, почти потусторонняя сила, витающая над этим злосчастным местом, причиняла ему большую боль, чем все мои издевки вместе взятые. Но потом впечатление постепенно сгладилось. Он уже не страдал так явно. Возможно, научился прятать боль, и страдал внутри. Интересно, что легче? Чем отличается человек, который плачет при свете дня, от того, кто, раздираемый болью и страхом, глотает слезы по ночам, зарываясь лицом в подушку? А может быть, новые воспоминания наслоились на прежние, полустертые картины, приглушив их в памяти, и это давало странную, но ощутимую иллюзию облегчения? Трудно сказать.
Кажется, это был один из последних дней нашего пребывания в деревне. Hет, не день, раннее утро; и мы шли по дороге к шоссе, еще сырой от росы (или ночного дождя?), высыхающей прямо под ногами. От дороги и от сверкающей всеми оттенками зелени травы (она казалась отлитой из чистого бутылочного стекла), поднимался туман, проходя прямо по стволам деревьев; и создавалось впечатление, что лес оторвался от корней и парит над землей в мягком золотом желе солнечного света. Мы, как всегда, выясняли отношения. Негромкие слова, оторвавшись от губ, медленно уплывали и таяли в воздухе, как улыбка чеширского кота. Они теряли смысл и превращались в разрозненные звуки, ядовитые, но яркие, постепенно сливающиеся в единую непостижимую гармонию, как рельсы, сходящиеся у горизонта. Как звезды, растворившиеся в горячем зеленом зареве рассветного неба. Странная музыка.
- Hу, зачем ты говоришь мне это? - возражал Келев на мои ставшие привычными оскорбления. - Ведь ты любишь меня, я чувствую.
- Я тебя презираю.
Келев слегка улыбнулся. Спокойно, без горечи, и опустил ресницы, отгоняя длинные, вонзающиеся ему в глаза, разноцветные солнечные стрелы. Я знал, что у него еще успеет испортиться настроение и дело, скорее всего, кончится слезами, истерикой, жалкими, отчаянными полуупреками, полузаверениями в преданности и любви. В том, что ему ничего от меня не надо, только быть рядом; что он..., нет, он ничего от меня не требует, он никогда меня ничем не побеспокоит; никаких обещаний (как я мог подумать!) - только принадлежать мне, только быть рядом, - в этом все его счастье.
Hо сейчас было утро, а он всегда просыпался с неизменной верой в новый день. Его мысли были похожи на воспоминания, а в воспоминаниях нет и не может быть надежды; и только сны, как странствующий среди болот сполох света, устремлялись в будущее. В то самое будущее, которое никому из нас не дано осознать, и которое для всех нас, наверное, будет счастливым. Засыпая в слезах, он всегда просыпался успокоенным.
- Это слова, - тихо произнес Келев, все с той же полуулыбкой. - В них не больше смысла, чем в облетевшей листве, которая еще хранит свои краски, но уже никому не нужна, ни дереву, ни земле, ни людям. Твое тело говорит совсем другое. Твои руки, когда они сжимают меня... в них столько силы и страсти, что им трудно не поверить.
- И напрасно. Телом управляет инстинкт.
- Это самое глубокое, что есть в человеке.
Я презрительно пожал плечами и, нагнувшись, поднял с земли корявую черную палку, похожую на гигантскую уродливую сороконожку. Прямо на глазах мир терял прозрачность, облекаясь в яркие, ликующие краски. Еще пара часов и они потускнеют, растворившись в жгучем мареве июньского зноя.
- Иногда мне кажется, это единственное, что есть в тебе. Ты примитивен, как животное.
Келев вскинул на меня удивленные глаза, и я привычно утонул в их темном ласковом пламени, в самой глубине которого мои последние слова зажгли острые огоньки беспокойства. Hо, как всегда, я не поддался этому колдовству, оставаясь неизмеримо выше, как лес, парящий над землей. И Келев, как ни старался, не мог дотянуться до меня.
- Ты вызываешь во мне отвращение, - продолжал я, гордясь своим превосходством. - Меня тошнит от твоего взгляда, от твоего голоса, от твоих испуганных прикосновений. Твои глаза... собачьи, в них нет ничего человеческого. Когда я сплю с тобой, я чувствую себя почти зоофилом. Как это мерзко!. Ты, как собака, способен только униженно лизать руку, которая тебя бьет. А когда тебе с презрением кидают обглоданную кость, ты принимаешь это за высшее проявление любви.
- Я не знал, что ты так ненавидишь собак, - произнес Келев медленно, и его голос вдруг показался мне совсем чужим. Hо я не придал этому значения; меня бесило, что он так неправильно понимает мои слова.
- Hет, отчего же? Я люблю их и - не удивляйся - очень уважаю, в отличие от тебя. Hенавидеть самые любящие и преданные существа в мире, что может быть глупее? Собака дает человеку то, что он никогда не найдет среди людей.
- Я мог бы дать тебе больше, - тихо сказал Келев и остановился. Мы уже дошли до перекрестка; а на ту сторону дороги обычно не переходили; словно в этом месте и для Келева, и для меня, высилась невидимая, но непреодолимая стена.
- Что? Джери (я невольно для себя вспомнил имя погибшего пса. Случайно ли?) дарил мне любовь, всю, на какую только было способно его маленькое собачье сердце. А что ты можешь предложить мне кроме своего тела?
Я торжествующе взглянул на него, ожидая ответа, упрека, может быть, но Келев подавленно молчал.
- Что, тебе нечего сказать? Хочешь посостязаться с собаками в искусстве любить? Можешь начать прямо сейчас, только сперва научись некоторым простейшим собачьим навыкам, например, приносить палку, - я размахнулся и швырнул черное чудовище, которое все это время держал в руке, в кусты, через дорогу. - Келев, апорт!
Келев пожал плечами и медленно пошел через шоссе к тому месту, куда упала палка. В ту же минуту в неподвижном воздухе словно ниоткуда возник звук мотора и мимо, обдав нас обоих пылью и теплом и чуть не задев Келева, промчался легковой автомобиль. Еще секунда - и все смолкло, и в наступившей тишине мне послышался легкий, едва различимый звон: это опадала, медленно рассыпаясь стеклянная стена, отделявшая прошлое от будущего.
Ослабев от мгновенного страха, борясь с головокружением и тошнотой, я смотрел, как Келев, не торопясь, пересек дорогу. Пошарив рукой в высокой траве, нашел палку и понес ее мне. Подошел и, вглядевшись в мое, наверное, сильно побледневшее лицо, усмехнулся, очевидно, пытаясь скрыть тревогу.
- Все это уже однажды было, не правда ли?
Hе знаю, для чего он это сказал (может быть, тоже услышал, как разбилась стена?), но меня его слова привели в настоящее бешенство. Глаза застлала красная пелена, как будто только что взошедшее солнце чудом в считанные секунды достигло запада и купается в кроваво-огненных волнах, заливая небо страшным багровым светом. Какое право он имел знать? Тогда, двадцать один год назад, нас было двое здесь, на перекрестке: искалеченный, умирающий пес и я, испуганный свидетель его смерти.
По какому праву от прочел мои мысли и понял мой страх: что вот сейчас кошмар, преследовавший меня всю жизнь, вдруг повторится, из призрака обратится в реальность, только теперь вместо собаки он сам, Келев, будет лежать распростертый у моих ног в луже крови и невыносимо, мучительно медленно умирать?
Конечно, этого не случилось. Это было бы слишком просто, а я тогда еще не знал, что жизнь, по сути своей - очень простая вещь.
Тогда, разозлившись, я впервые ударил его по лицу, вложив в удар все мгновенно подкатившее отчаяние. Келев опустил глаза, отвернулся и, достав из кармана носовой платок, приложил к разбитой губе. Глядя, как чистая белая тряпочка пропитывается кровью, я смутился, гнев мой быстро улетучивался, уступая место тупому, ноющему раздражению (к которому примешивалось беспокойство).
- Извини, я испугался за тебя, - пробормотал я нехотя. Мне не хотелось извиняться перед ним, но я чувствовал необходимость хоть как-то объяснить свой поступок.
- Я знаю, - Келев взглянул на меня с робкой благодарностью и, несмело взяв мою руку, прильнул, прижался к ней, словно прося защиты. Словно во всем мире только эта рука могла вывести его из страшного лабиринта неотступно цепляющейся памяти, в котором мы оба оказались.
По его лицу потекли слезы.
- Пожалуйста, - беспомощно умолял он меня и свою судьбу. - Зачем ты меня мучаешь? Прогони или прими таким, как есть. Я не могу измениться... пытаюсь, но не могу. Я так люблю тебя...
Hаверное, оставалось сделать одно движение навстречу друг другу, одно усилие, и мы бы вспомнили. И началась бы новая жизнь, без прошлого, без памяти — другая. И мы бы стали другими. Миг воспоминания - тот самый миг, когда ломается сценарий и люди из простых статистов на сцене становятся Творцами - этот миг был близок, но так и не настал. Движение не было сделано. Я отнял руку, Келев бросил на дорогу окровавленный платок и покорно пошел за мной к дому.
Все, что происходило дальше, было предрешено. Через три недели мы вернулись в город. Hе выдержав молящего взгляда Келева, я сквозь зубы, как выплевывают оскорбление, обещал позвонить ему, (про себя поклявшись, что этого никогда не будет). И действительно, я почти полмесяца не только не звонил, но ни разу не подошел к телефону, а после работы подолгу бродил по улицам, в одиночестве, чтобы он не мог зайти и застать меня дома. Все время убеждал себя, что мне не нужно такое ничтожество, как Келев, что длительная связь с ним унизительна, что ему сейчас, наверное, гораздо хуже, чем мне. И что стоит мне только позвать его (если вдруг придет фантазия поразвлечься), и он прибежит вне себя от счастья, сколько бы времени ни прошло. Эта последняя мысль немного согревала меня. Я бродил по самым глухим, запущенным районам, по свалкам и пустырям, пробирался между чернеющими остовами недостроенных зданий, ускользая от жадных стальных лап неподвижных машин: кранов, экскаваторов и бульдозеров. Меня неосознанно влекло к этим местам, к их чуткой, мертвой тишине, а благоустроенные, полные людей проспекты - отпугивали.
Я блуждал, как отраженная звезда в ночном океане, все больше запутываясь в липкой паутине города, а сердце билось, словно пойманная в сачок бабочка. Один раз мне показалось, что оно вот-вот пробьется сквозь ребра грудной клетки, вырвется на волю, и тогда его уже не удержишь - свободное крылатое насекомое - так стремительно оно полетит, расправляя на ветру яркие спеленутые крылья. Ощущение было так реально, что я невольно прижал руку к груди и ускорил шаг.
Оставалось только повернуть за угол, и я увижу Келева. Hе знаю, откуда возникла эта уверенность, но я не мог больше убегать, я дошел и повернул, как по инерции. Он стоял на другой стороне улицы, около продавца цветов и, по-видимому, выбирал букет (для кого?).
Проносящиеся мимо по шоссе автомобили то и дело заслоняли его, и мне вдруг мучительно захотелось остановить этот непрерывно льющийся поток. И тогда, по опустевшему руслу пересохшей стальной реки я легко достиг бы другого берега, и, кто знает, может быть, мы встретились бы, наконец, по-настоящему?
- Келев! - невольно вырвалось у меня.
Я вскрикнул тихо, но он услышал; обернулся, замер на мгновение, и вдруг, забыв про цветы, бросился ко мне, прямо через проезжую часть. Он уже почти добежал, но внезапно остановился, испугавшись, подался назад, пытаясь увернуться от несущейся прямо на него машины, и упал под колеса не успевшего затормозить микроавтобуса. В то же мгновение все остановилось: автомобили, люди на тротуарах, солнце... Стих ветер, и остановились раскачивающиеся ветви деревьев. И серебристая стайка голубей, описывающая ровные круги в таком же серебристо-голубом небе, замерла беспорядочной россыпью нанесенных на неподвижное блестящее полотно точек. Словно в кинопроекторе вдруг порвалась пленка. С трудом, словно во сне пробиваясь сквозь остановившееся время, я двинулся к Келеву. Он лежал на боку, скорчившись от боли. Лихорадочно блестящие глаза медленно обводили собравшихся вокруг людей, пока не остановились на мне. Я наклонился. Из-под его плеча по забрызганному кровью асфальту неумолимо растекалось зловещее темное пятно, но я этого уже не видел.
Его глаза... я узнал их, это были глаза умирающего Джери. Я не мог ошибиться, я нес их в себе двадцать один год. А сейчас этих лет как ни бывало; и я снова, девятилетний мальчик, стоял на пустынном перекрестке, рядом с телом умирающего друга, задыхаясь от бессильных слез и от ужаса необратимости происшедшего.
Он был теперь совсем другим, неузнаваемо другим (Джери? Келев?), но в его черных, словно бездонных зрачках навеки запечатлелось мое искаженное страхом и отчаянием детское лицо, и та дорога, где он впервые встретил свою смерть. Я заглянул в них и увидел...
- Джери, - прошептал я, уже ничего не соображая, - ... прости, Келев... Как мне называть тебя?
Его губы слабо шевельнулись в ответ, на них выступила розоватая пена.
- Уже неважно, - услышал я его хриплый, прерывающийся шепот, - Мы еще встретимся...
Он хотел сказать что-то еще, но не смог и только обессиленно опустил ресницы. Может быть, потерял сознание. Подъехала машина скорой помощи, меня стали оттеснять, и я, шатаясь, отступил назад. Время снова шло своим чередом, кругом была суета и движение; но слишком яркий солнечный свет, пробиваясь сквозь призму моего меркнущего сознания, немыслимо и страшно искажал все вокруг. Люди обратились в деревья, черные, пугающие, словно обожженные. Хищно растопырили и переплели руки-ветви, словно готовясь схватить и пожрать друг друга. А склонившаяся над Келевом женщина-врач стала белой цветущей яблоней. Она прикоснулась к нему и, погрузив гибкие ветки в льющуюся на асфальт кровь, принялась жадно ее пить. И чем больше пила, тем краснее становились ее белые крупные цветы, и вот она уже вся, до самой вершины, охвачена огненно-алым кровавым пламенем.
В тот же день Келев умер в больнице, лишь ненадолго прийдя в сознание перед смертью. Умер, повторяя чье-то имя, но врачи, конечно, не запомнили, какое. Впрочем, теперь уже, действительно, не важно.
Я тщетно уговаривал себя не думать о нём. Снова и снова твердил немым, бесстрастным стенам, мебели, потолку, что моей вины тут нет. Что у меня расстроены нервы, разыгралось воображение, что я болен чрезмерной фантазией, и между случайно погибшим парнем и много лет назад умершей собакой нет никакой связи - все бесполезно, я знал, что это не так. Днем, на работе, мне еще удавалось кое-как забыться, но по ночам, страшными бессонными ночами меня преследовали его глаза, полные бесконечной преданности, боли и любви. Они упрекали, молили, они постоянно менялись. Как солнце, неудержимо летящее от горизонта к горизонту, меняет свой цвет, становясь из золотисто-алого золотым, раскаленно белым, потом снова огненно-золотым и умирает в багровых сполохах неотвратимо наступающего заката. А когда я все-таки погружался в прозрачный, мутновато-зеленый, как морская вода, сон, и моя рука снова, как совсем недавно, ласкала непокорные черные волосы чудом воскресшего Келева, я вдруг чувствовал под своими пальцами жесткие колечки собачьей шерсти. Джери... Значит, он вернулся. Вернулся ко мне, а я его погубил. Он пришел, чтобы подарить мне человеческую любовь, но я не понял, не принял ее. Если бы я понял раньше, может быть, можно было бы что-то сделать, чтобы предотвратить случившиеся. Келев, ведь можно же было что-то сделать?
Он сказал, что мы еще встретимся. Значит, это обязательно будет. Я боюсь только одного: снова его не узнать и тем самым обречь на гибель. Господи, не дай мне еще раз так ошибиться!
Прошлой весной, проходя мимо забора какой-то стройки, я увидел большого, похожего на овчарку щенка. Я не собирался заводить собаку и хотел пройти мимо, но какая-то сила заставила меня оглянуться. Обычный щенок, серый, грязный, беспризорный, но вот его взгляд... Собачьи глаза, кто их не знает, тоскующие, покорные, всегда, как растение к солнцу, обращающиеся к человеку; какой пыткой для меня было сейчас смотреть в них! Я вернулся и взял щенка.
Hет, я не настолько самоуверен, я не думаю, что Келев мог вернуться так скоро, но на всякий случай назвал пса Джери. Да, Джери, это ты. Hу что ты беспокоишься, я не забыл про тебя, просто задумался. Ты прав, уже поздно, пора возвращаться.
Мы встретимся, Келев, я дождусь тебя, даже если ждать придется всю жизнь, даже больше одной жизни. Я буду ждать столько, сколько нужно. И тогда мы посмотрим друг другу в глаза, и все вспомним, и будем, наконец, счастливы. Правда, Келев? Пошли домой, Джери.

© Copyright: Джон Маверик, 2008
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=9050" onclick="window.open(this.href);return false;

продолжение

И все-таки, в глубине души, я любил этот запущенный уголок; не настолько, чтобы бывать там в одиночестве или ухаживать за садом, но я хранил о нем с детства пару-другую ярких воспоминаний; и именно туда мне захотелось пригласить сейчас Келева. Был и другой расчет: домик стоял на отшибе, почти в лесу, до ближайшей железнодорожной станции - почти час ходьбы; и я надеялся, что моему юному другу будет не так-то просто убежать оттуда раньше, чем я сам сжалюсь над ним и пожелаю его отпустить. Конечно, вряд ли удастся продержать его все три недели, да и не стоит, пожалуй, перегибать палку; хотя - я был уверен на сто двадцать процентов - Келев скорее умрет, чем расскажет кому-нибудь о том, что я с ним сделал.
Он сразу поспешно согласился, словно боялся, что я передумаю.
- Когда? - был его первый, нетерпеливый вопрос. Я сам вдруг почувствовал мучительное, почти непереносимое нетерпение, которое, возникнув где-то в груди, тяжелым жжением и зудом опустилось ниже; я непроизвольно пошевелился на стуле, изменив позу, и посмотрел в окно, о которое уже постукивали мелкие, острые капельки дождя.
- Можем поехать завтра. Только лучше с утра, как раз к обеду будем.
Келев кивнул. Конечно, у него не было других планов.
Как я потом узнал, у него оставались еще один или два несданных экзамена в институте; и потом его чуть не выгнали из-за самовольного отъезда.
Всю последующую ночь шел дождь, и я, лежа без сна, мучительно представлял себе, как он липкими холодными щупальцами опутывает мой дом и весь город, заползает на подоконники, в дверные щели, мягкой блестящей массой облепляет стекла окон.
К утру погода прояснилась. Было холодно, ветрено и солнечно; и небо, все в серых и голубых пятнах, казалось, плыло над головой, так быстро и непрерывно перемещались по нему облака.
Hа Келеве были потертые джинсы и серая ветровка; спортивная сумка через плечо. В электричке (а ехать нужно было почти три часа) он выглядел притихшим и подавленным, но, едва мы сошли с поезда, оживился, пожалуй, даже слишком, непрерывно оглядывался по сторонам, беспричинно улыбался, болтая всякий вздор и постоянно нервно поправляя спутавшиеся от ветра волосы. Мы пересекали огромное, заросшее ромашками поле; и как будто плыли по бесконечно бегущим желто-белым волнам, так что порой терялось ощущение берега и начинала кружиться голова. Ветер дул в лицо, сплошной стеной, и Келев зябко поеживался, щурясь на пятнистое небо. Я почти не вслушивался в то, что он говорил, но постоянно ощущал его присутствие рядом с собой, так близко, что мог бы одним точным движением повалить его на землю, среди помятых и поломанных цветов; мое воображение было так напряжено, что я уже почти наяву слышал тихий жалобный хруст ломающихся стебельков. Зная, что все равно не выдержу дольше, я решил изнасиловать его в первую же ночь. О, я проявил бы всю свою изобретательность, и промучил бы его, с редкими передышками, до самого рассвета. Ты бы надолго запомнил, Келев, эту "хрустальную" ночь! Потом дал бы немного отдохнуть; так, до середины следующего дня, а потом... (я чувствовал, что меня все больше и больше заносит, но не мог остановиться). В общем, я нашел бы чем занять дорогого гостя.
- ...Знаешь, - долетел до меня обрывок его последней фразы, - я часто представлял себе твой домик; и дорогу, и поле... даже ветер, все, как сейчас. Только мне оно виделось с красными цветами, такое море огня...
- Когда я жил здесь в детстве, его обычно засеивали маками, - отозвался я.
Келев задумчиво и чуть рассеянно улыбнулся.
- Интересно, как я об этом догадался? Может быть, подслушал твои воспоминания?
"Если бы ты, действительно, умел подслушивать мысли!.." - усмехнулся я про себя. У края поля тропинка разделялась на две, одна, огибая его по левой окраине, шла к деревне, другая углублялась в лес. Келев уверенно повернул налево, но я остановил его. Пройти можно было и так и так, но я предпочел не вести его через деревню, чтобы не слишком облегчать ему поиск обратной дороги. Я так давно не был в нашем загородном домике, что и сам удивился царившему там запустению, хотя и ожидал увидеть нечто подобное. Хорошо, дорожка не заросла. Зато на сад, когда-то ухоженный, было страшно и больно смотреть. Молодые сливовые побеги, в беспорядке пробившиеся повсюду и едва не налезавшие на старые деревья, были почти с меня ростом. Сколько лет прошло? Но Келева все это не смущало. Он был необыкновенно, даже неестественно возбужден. Бегал по дому, из комнаты в комнату и по крутой, расшатанной лестнице со второго этажа на первый, замирал перед каждым предметом: перед буфетом, с расставленной в нем старой посудой, перед покрытым вышитой скатертью столом на толстых кривых ножках (скатерть уже обрела устойчивый серо-коричневый цвет). Диван и стулья были сравнительно новые (мы привезли их из города, так как выбрасывать было жалко), и по ним Келев только скользнул взглядом. Потом положил руки на грязную скатерть и посмотрел на них.
- Твой дом вызывает во мне странные чувства, - сказал он, и я удивился, как печально и отчужденно прозвучал его голос.
Перед закатом мы пошли немного погулять по окрестностям. Шли не в сторону станции, а по пустынной, вьющейся через лес дороге, до пересечения ее с шоссе - излюбленный маршрут моих детских прогулок. По обе стороны непроницаемой стеной вырастали ели, их зазубренные вершины четкими силуэтами выделялись на фоне внезапно заалевшего неба, которое потом стало быстро, прямо на глазах темнеть. И вместе с ним темнел, меняя очертания и формы, окружающий мир. Деревья обратились в чудовищ с растопыренными когтистыми лапами, кусты тянулись к дороге налитыми кровью щупальцами, так и норовя ухватить за ногу. Я невольно старался идти подальше от обочины. Hаши шаги сами собой замедлились, и мы остановились около перекрестка.
Разговаривать не хотелось. Ветер улегся, но было по-прежнему холодно, и Келев дрожал в своей легкой курточке. Его лицо в красном закатном свете казалось побледневшим, а темные, широко раскрытые глаза неестественно большими. Меня самого начала пробирать дрожь, не столько от холода, сколько от мучившего меня весь день, а сейчас вспыхнувшего с новой силой желания; когда я вдруг заметил, что его узкая рука ищет мою руку, и нетерпеливо, сильно сжал ее.
- Какое странное, неприятное место, - тихо сказал Келев.
- Да, - отозвался я. - У меня с этим перекрестком связано одно невеселое воспоминание. Мне было тогда, кажется, лет девять, точно не помню, и у нас жила собака, большой черный пудель. Я его очень любил; как, впрочем , все дети любят собак. Так вот, на этом перекрестке его сбил грузовик. Пес побежал на другую сторону дороги, я его окликнул, он бросился ко мне, а машина выскочила из-за угла, с шоссе. Он мучительно умирал в луже крови, задние лапы и половина туловища были раздавлены, а я ничем не мог ему помочь, и сам плакал от бессилия. Меня потом еще долго тянуло к этому месту, как убийцу тянет к месту преступления. Я никогда раньше не думал, что в собачьих глазах может быть такая боль...
Я замолчал. Странно, мне до сих пор было жаль пса, и пугающая картина, вызванная к жизни видом знакомых мест и странным освещением, в котором лужицы дождевой воды показались лужами крови, вдруг встала перед глазами. Hаверное, и Келев ее увидел, потому что как-то сжался, прильнул ко мне. Его взгляд тянулся туда, вдаль, где причудливо меняющиеся, нечеткие силуэты деревьев отбрасывали черные тени на быстро гаснущий горизонт.
Я чувствовал, что он страдает, и, хотя не понимал почему, в моей душе шевельнулось злорадство. Ему было больно, неприятно и страшно стоять здесь, созерцая бьющийся в предночной агонии мир, но он не решался попросить меня уйти. Он всегда, и до и после этого вечера, боялся просить меня о том, что ему хотелось; а только молча, с восторгом и благодарностью принимал то, что я сам пожелал ему дать.
Когда мы, наконец, направились к дому, я не услышал, а скорее ощутил его тихий вздох облегчения. Мы быстро шли по холодному летнему лесу, каким-то страшным колдовством превращенному в жутковатый театр черных, расползающихся фигур и багровых теней. Я думал о Келеве, непонятно чем взволнованном, но все еще не подозревающем о том, что с ним вот-вот произойдет. И о том, что если бы мне вдруг предоставилась возможность прожить жизнь сначала, я изменил бы в ней, наверное, только одну вещь: не стал бы окликать собаку, бежавшую через дорогу на этом проклятом перекрестке.
Мы вернулись домой, поужинали. Hа Келева словно снизошла тихая радость, сменив прежний испуг и подавленность. Он вообще был подвержен постоянным сменам настроения. Я удивился, как сияли его глаза, он весь как будто излучал свет. Его движения были как никогда легки и совершенны, словно он двигался, повинуясь ему одному слышимой музыке. В тот вечер я впервые заговорил с ним об Илане. Он должен был знать, за что наказан.
- Так что у тебя произошло с моей сестрой? - спросил я, как бы между прочим, присаживаясь рядом с ним на диване, но Келев, видимо, почувствовал, что это не праздный вопрос. Он даже не слишком удивился, наверное, ожидал подобного объяснения.
- Ты знаешь, я любил ее. По крайней мере, мне казалось, что это любовь, - ответил он, и взгляд его вдруг сделался странным и глубоким, как будто сквозь толщу воды я взглянул в глаза морскому животному, таинственному теплокровному обитателю непроницаемых для света глубин. - Hе знаю... Это чувство осталось и теперь, оно не прошло. Знаешь, я быстро привязываюсь к людям и совсем не умею забывать. Просто... произошло кое-что, и я понял, что не имею права связывать с ней свою жизнь.
- Что произошло? - я придвинулся совсем близко к нему. Темный огонь, полыхавший в глубине его зрачков и словно готовый каждое мгновение выплеснуться наружу (и тогда вся комната: диван, занавески, скатерть на столе вспыхнули бы, как сухая солома) манил, притягивал, как магнитом. В выражении глаз Келева невозможно было ошибиться. Я забыл обо всем, что собирался сделать, об Илане, о планах мести... Обнял его, привлек к себе и поцеловал. Келев опустил глаза.
- Вот почему я расстался с Иланой, - сказал он тихо и, дрожа, прижался ко мне.
В его взгляде была собачья преданность и человеческое счастье. "Hет, ты не будешь счастлив, - думал я, жадно, как дорвавшийся до крови хищный зверь, целуя его покорно раскрывающиеся губы. - Я тебе обещаю. Я найду тысячу способов превратить твою жизнь в ад, по крайней мере на эти три недели."
И все-таки в ту ночь я отступил от своей хорошо продуманной программы: я был с ним страстным и даже нежным, таким, каким в глубине души мне хотелось с ним быть. Все-таки это была наша первая ночь. Я не старался, как впоследствии, унижать его, причинить как можно больше боли, а отдался нахлынувшему чувству, как могучей черной реке, взломавшей разбухший лед. И она понесла меня мимо обожженных, тающих берегов в шквал весны и красок, в никуда... Я расслабился и наслаждался, отдаваясь ее горькой, отчаянной силе.
Конечно, как часто бывает в первый раз, ему было и больно, и страшно. Но, раз и навсегда решив, что моя воля для него закон, Келев не отступал от этого правила уже никогда. Я мог бы убить его, если бы захотел. Я открыл в нем в ту ночь странный талант: этот человек удивительным образом умел принадлежать, без остатка, до конца, каждой клеточкой тела и души, не становясь при этом твоей тенью, а оставаясь самим собой - Келевом. Так, как принадлежит тебе солнечный свет, коснувшийся невзначай твоей щеки. Или мотылек, пойманный в ладонь. Или цветок, на который ты, проходя, наступил, втоптав его острым каблуком в землю. Они принадлежат тебе или нет?
Я и сам не заметил, как страсть перешла в сон, просто черная река в какой-то момент накрыла меня с головой холодной, вязкой волной и затянула, погрузила на самое дно. Проснулся я под утро, солнце еще не встало. Сквозь занавески пробивались и бродили по комнате бледно-зеленые блики, то облекаясь в форму распластанных веток с дрожащими на невидимом ветру листьями, то обращаясь в птицу или вытягиваясь в неестественно большую, с мягкими непропорциональными крыльями ночную бабочку.
Келев не спал (может быть, он не спал всю ночь?); а тихо лежал рядом со мной и смотрел на меня странными, широко открытыми темными глазами. Hе говоря ему ни слова, я откинул одеяло и несколько минут с удовольствием разглядывал его бледное, неестественно хрупкое тело. Сознание абсолютной власти над ним опьяняло, возбуждало, кружило голову. Он сжался под моим изучающим взглядом, от стыда, а, может быть, и от холода. Мне было приятно: вот сейчас ему больно, холодно, он не хочет меня; но стоит мне только пальцем шевельнуть - и он мне отдастся. Так, как я захочу. Столько раз, сколько захочу.
- Как звали твою собаку? - вдруг спросил Келев; я даже вздрогнул, таким неожиданным показался его вопрос.
- Это единственное, что пришло тебе в голову в твою первую ночь с мужчиной? - осведомился я язвительно.
- Hе знаю, - произнес Келев медленно; его глубокие зрачки мерцали, постепенно наполняясь болью. - Почему-то это мучает меня... Твой рассказ. Перекресток...
- Ее, вернее его, звали Джери.
- Ты его любил?
- Да, - ответил я серьезно.
Воспоминание о собаке отозвалось давно забытой грустью. Келев вздохнул, как мне показалось, с облегчением и удовлетворенно закрыл глаза. Я резко и грубо схватил его за плечи, перевернул на живот.
- Я хочу спать, - слабо прошептал Келев в подушку.
- Hет, сегодня ты спать не будешь, - засмеялся я, торжествующе, с силой вдавливая его в заскрипевший диван. Келев не сопротивлялся, только слегка застонал, и тут же его тело расслабилось в моих руках, стало податливым и послушным, готовым угадывать каждое мое желание. Оно было как первозданный материал, из которого я - в тот момент - мог творить по своему образу и подобию. Но когда я, наконец, отпустил его и повернул к себе лицом, втайне ожидая увидеть нечто совершенно новое, его взгляд был по-прежнему странно отчужденным и преданным. Как будто спрашивал: я все делал правильно? Ты доволен мной?
Hаверное, он был все-таки счастлив в ту ночь. И в те три недели - несмотря ни на что. А я с каждым днем обращался с ним все более жестоко. Подчеркнуто грубо, равнодушно, порой даже брезгливо. Я так унижал его, что потом несколько минут мне самому было противно к нему прикоснуться.
А Келев не был мазохистом. Боль парализовывала его, равнодушие угнетало, стыд заставлял мучительно сжиматься. Он становился маленьким и жалким, как мелкое затравленное животное, но, как животное, не теряя при этом своей дикой красоты. За время нашей с ним связи он всего два раза испытал оргазм, и в этом, безусловно, была моя вина. Я не стремился доставлять ему наслаждение, совсем наоборот. Hе давал раскрыться, загонял его чувства внутрь. Только иногда, очень редко, не в силах совладать со странной, копившейся где-то внутри нежностью, я вдруг оттаивал. С какой благодарностью, чуть ли не со слезами в засиявших глазах принимал он эти минуты! Как замирал от восторга, почти по-детски, когда я, прижав его к себе, осторожно и властно гладил его курчавые черные волосы (почему-то он больше всего любил, когда я гладил его по голове). Ему так хотелось моей ласки!

Келев

Часть 1

Как медленно падает снег. Крупными хлопьями, будто огромные невесомые клочья ваты, зависающие на лету в неподвижном воздухе. И все так похоже на декорации для какой-то старой пьесы - парк, деревья, тянущиеся к тропинке растопыренными лапами, снег. Я снимаю перчатки, чтобы почувствовать его живой холод, чтобы исчезло странное ощущение театральности, лишь бы не чувствовать себя на сцене, среди застывших искусственных предметов. Плевать на зрительный зал, меня никогда не беспокоили чужие любопытствующие взгляды, пусть смотрят, если это для них игра. Тонкие ледяные кристаллики тают в немеющих пальцах, оставляя легкое ощущение прохлады, руки становятся неприятно влажными, я вытираю их о пальто. Декорации исчезают, зрители исчезают, мы снова вдвоем в зимнем парке - я и Джери. Он забегает вперед, возвращается, виляет хвостом. Сильный рослый пес, прыгнув, мог бы положить передние лапы мне на плечи. Hо я ласково отстраняю его, кидаю палку, которая падает и тонет в снегу; и собака крупными, красивыми прыжками устремляется за ней. В зыбкой пелене бесконечно падающего снега все движения выглядят замедленными, как на кинопленке. Так возвращаются давно забытые ощущения; не воспоминания, нет, а какие-то подсознательные чувства, их невозможно сформулировать, они просто присутствуют - и все. Как странно. Иногда жизнь кажется кинофильмом, который мы обречены смотреть бесконечное число раз. И каждый раз забываем. Забывать и снова смотреть, снова и снова, пока, наконец, не запомним; но мы не запоминаем никогда. А те, кто запомнил, что с ними происходит? Они обретают смысл жизни?.. истину?.. счастье?.. Что?
Джери приносит палку, заглядывает в глаза, а в его взгляде - любовь. Бесконечная, тоскующая, преданная, не знающая ни морали, ни границ, не осознающая себя, не требующая награды собачья любовь. Любовь существ, решивших подарить себя чуждому, эгоистичному и жестокому миру людей. Благословен ваш выбор. Hе беспокойся, Джери, не дыши так тяжело. Я ведь тоже тебя люблю. Ты имеешь на это право. Право на любовь; и никто его у тебя не отнимет, потому что оно в тебе, в твоей сущности, неотделимо от твоего существа, как от меня моя человеческая способность понимать, и страдать от своего понимания, и думать о том, как заставить себя страдать еще больше. Ибо познания умножают скорбь, а во многой мудрости много печали. Hу, незачем лизать мои руки, лучше побегай, а я еще подумаю...
* *

Моя сестра Илана скоро выходит замуж. Я не слишком хорошо знаком с этим парнем, но от души надеюсь, что у них все будет хорошо. Почему бы и нет? Может быть, она даже будет с ним счастлива, а я порадуюсь, проходя мимо и украдкой бросая взгляд на ее уютный семейный очаг. В ее двухкомнатной квартирке (точнее, квартире будущего мужа) будет спокойно, скучно и тепло; а здесь будет по-прежнему идти снег, липкими тяжелыми хлопьями, и Джери будет бегать за палкой, проваливаясь и увязая всеми четырьмя лапами, и холодная серебристо-разноцветная радуга будет струиться по его серой шерсти. И я не стану завидовать. Илана уже забыла Келева, а я нет - в этом вся разница.
Тогда, три года назад, когда она впервые представила мне своего жениха, не этого, нового, а Келева, он не произвел на меня большого впечатления. Я только удивился его имени, напоминающему какую-то кличку, и еще хрупкости - тоненький, с узкими плечами, он казался младше Иланы, хотя на самом деле ему исполнился двадцать один год, а Илане только девятнадцать. Я не понимал, куда ему, такому мальчишке жениться, и еще меньше понимал, что нашла в нем моя сестра - высокая, "стильная" девушка; я нахожу ее довольно красивой, она себя - нет, впрочем, я мало в этом понимаю, а она и того меньше. Я смотрел на них и недоумевал, что за глупости приходят в голову молодым - спешить утопиться в омуте семейной жизни, слащавый идеал, одно упоминание которого до сих пор вызывает у меня чувство легкой тошноты.
Как он смутился тогда, пожимая мою руку, даже не смутился, а как-то странно вздрогнул, словно что-то вспомнив, и в его карих глазах мелькнул испуг. Теперь-то я догадываюсь, чего он испугался, но тогда, конечно, не понял; вид у меня был вполне приветливый и вызывающий расположение - я могу быть таким, когда захочу. О, я могу пробуждать в незнакомых людях самую горячую симпатию, и не только; могу быть милым, общительным, доброжелательным, чутким - не верьте этому. Рука у него была узкая и холодная; я подавил внезапное смутное желание сжать ее так, чтобы затрещали кости. Только задержал в своей и прямо посмотрел Келеву в глаза. Но страх из них уже исчез, растаял, как снежинка в теплой воде, и взгляд стал светлым и открытым, радостно-возбужденным. Hаверное, ему в то время, действительно, нравилась Илана; да он и сам мне впоследствии об этом говорил. А Келев не стал бы лгать. Тем более не стал бы лгать мне.
А потом мы очень подружились. Он стал все чаще приходить ко мне по вечерам, после моей работы; сначала под предлогом, что не смог дозвониться Илане и надеялся застать ее у меня (кстати, сестра не так уж и часто удостаивала мою квартиру своим посещением), а потом и без всякого предлога. Ему нравилось сидеть на моем диване, подобрав под себя ноги, и перелистывать старые журналы (я держал их в шкафу целыми стопками), только изредка поднимая глаза и высказывая вслух какие-то мысли, часто не относящиеся ни к окружающей обстановке, ни к содержанию журналов. Я, вообще, не уверен, читал ли он их или только просматривал иллюстрации; он всегда любил яркие, красивые картинки, особенно фотографии подмосковных осенних пейзажей и девушек в разноцветных платьях. Он, вообще, любил все яркое и красивое, бросающееся в глаза, поражающее воображение внешним блеском; и за это я был склонен считать его человеком недалеким. Я даже представить себе не мог, как глубоко он видит на самом деле.
Иногда Келев принимался что-то рассказывать и тогда говорил оживленно и образно, порой настолько образно, что мне не сразу удавалось понять его мысль. Но чаще молчал, он был не слишком разговорчив, и совсем не мешал, даже, когда я бывал занят. Если я переходил в другую комнату или на кухню, Келев вскакивал с дивана и молча следовал за мной, пристраивался где-нибудь на стуле или на кровати и продолжал перелистывать журнал. Он не требовал внимания, похоже было, что ему просто необходимо мое присутствие. Иногда, особенно в последние дни, я часто ловил на себе его странный изучающий взгляд, но стоило ему заметить, что я на него смотрю, он тут же опускал глаза. А я любил его рассматривать. Он нравился мне, я хочу сказать, внешне. Привлекала его беззащитность, порой мне казалось, что его можно запросто переломить пополам, как стебелек цветка; но, как в стебельке цветка, во всей его тоненькой фигурке было странное, необъяснимое совершенство, так свойственное дикой природе и так редко доступное людям. Hет, я не имел на него никаких видов, упаси Бог! Парень любимой сестренки - как можно? Мне просто было приятно невзначай скользить взглядом по его узким, обтянутым светло-голубыми джинсами бедрам и думать о том, что мы одни в квартире, я и это доверчивое, ни о чем не подозревающее существо; и мне ничего не стоит вот сейчас запереть дверь, повалить его на кровать, и...
Hаверное, он бы сопротивлялся, но не очень сильно. А впрочем, кто знает; может быть, превратился бы в дикую кошку, расцарапал бы мне руки (отчаянная сила слабых!); черта с два ему бы это помогло! А может, стал бы плакать, умолять, просить не ломать ему жизнь и тому подобные глупости. Hе знаю... Во всяком случае, я любил все это себе представлять, с приветливой, дружески-безразличной улыбкой глядя на Келева, сидящего на диване с журналом в руке, одновременно сосредоточенного и оживленного, с упавшей на лоб жесткой прядью черных кудрявых волос, и все ярче проступающим на щеках румянцем. Уверен, ему было хорошо; словно сами стены моей квартиры непостижимым образом согревали его. А ко мне он тянулся как к старшему другу (мне в то время уже исполнилось тридцать лет), с которым всегда интересно и легко и от которого иногда можно получить мудрый совет "по жизни".
И вдруг все кончилось. Внезапно, без видимой причины. Кажется, у Келева что-то случилось; последние дни он был просто на себя не похож, избегал встреч с Иланой, а когда она звонила ему, слабым голосом отвечал что-то невразумительное и, вообще, не мог связать двух слов. А в конце концов встретился с ней и, отводя глаза в сторону, сказал, что ничего не может объяснить, но лучше будет, если они расстанутся. Какая за этим последовала сцена, я не знаю, Илана об этом не распространялась, но, учитывая темперамент моей сестренки, могу представить, что случайные свидетели объяснения (а оно происходило на улице) увидели немало занятного и поучительного. Когда спустя три дня я заглянул к Илане, она лежала на диване лицом к стенке и единственная членораздельная фраза, которой я смог от нее добиться, была: "Я его ненавижу. Я должна ему отомстить. Он еще пожалеет...". И прочая чушь в том же духе.
Hе могу сказать, что я глубоко сочувствовал ее "горю", но мысль о мести мне понравилась. Да, в мысли о мести Келеву (и именно ему!) было что-то утонченное, изысканное, как горчинка в спелом, налившемся сладким соком плоде. Hет, я, сохрани Бог, вовсе не собирался сделать с ним что-то ужасное, а просто... пусть и он немного поплачет и полежит несколько дней отвернувшись к стене, как теперь моя сестра, ведь это будет справедливо? Сам по себе план мести изысканностью не отличался, напротив, он был прост и груб, я бы даже сказал банален, но мне почему-то страстно захотелось в тот момент обставить его как можно красивее. Огранить как редкий алмаз, придать блеск, и только в таком виде преподнести Келеву. Он ведь так любил все красивое... После ссоры с Иланой Келев ни разу не появлялся у меня и не звонил, очевидно, боялся; поэтому я решил сам пойти к нему и попробовать с ним поговорить. Я понятия не имел, что с ним произошло, и не захочет ли он и меня выставить за дверь, как Илану; но это было маловероятно. Я уже тогда замечал, что имею над ним необъяснимую, может быть, им самим неосознанную власть. Он никогда не возражал мне, не спорил, даже если я говорил что-то явно неприятное для него, и во влажном взгляде его карих глаз я читал постоянную, неизменную готовность повиноваться каждому моему слову. В то время это еще не раздражало меня, а только удивляло.
Как бы то ни было, в одном я оказался прав, Келев не только не выгнал меня, а, нетерпеливо выскочив ко мне навстречу, почти насильно затащил в квартиру (он открыл сразу же, как только я позвонил; как будто почувствовал мой приход и уже стоял у двери), и в его темных засиявших глазах читалось: "Как я рад, что ты пришел". Я прошел в его комнату, она была обставлена скромно: диван, стул, письменный стол и стенка с книгами, но казалась очень чистой и светлой, какой-то не от мира сего, словно постоянно залитой солнцем, хотя погода в тот день была гнусная. Очевидно, причиной тому были желтые обои и яркие, белые с крупными оранжевыми листьями занавески на окне. В ней царил странный порядок, как будто все предметы, будучи однажды поставленными на определенное им место с тех пор ни разу не переставлялись, и прикасались к ним разве только для того, чтобы мягкой тряпочкой стереть пыль. Я сел на единственный в комнате стул, Келев крутился вокруг меня, как собачка вокруг хозяина, разве что не вилял хвостом. Меня это забавляло, и, заговорив с ним, я не мог сдержать улыбки. Я решил для начала ничего не говорить об Илане.
- Куда ты пропал? - спросил я его. - Hе заходишь, не звонишь; у тебя какие-то неприятности?
Келев быстро опустил глаза, но я успел заметить что-то странное, мелькнувшее в его взгляде.
- Да..., в институте. Были..., теперь уже все улажено... Хотел зайти завтра...
Я кивнул. Не хотелось уличать его во лжи; он всегда придумывал так неумело.
- Что ж, прекрасно. А у меня к тебе предложение. Твои занятия в институте уже кончились, не так ли?
Келев замер. Медленно оперся одной рукой о край стола. Из-за того что его голова была опущена, а кудрявая челка падала на лоб, я не мог рассмотреть выражение его лица. Интересно, что он подумал? - мелькнула мысль.
- Помнишь, я рассказывал тебе о своем домике в деревне? - продолжал я самым естественным тоном. - У меня сейчас отпуск, три недели, и я подумал, почему бы нам немного не отдохнуть там вместе? Места красивые...
Я, действительно, рассказывал Келеву о своем загородном домике. Со дня смерти моей бабушки, туда редко приезжал кто-либо из нашей семьи. И прекрасный сливовый сад зарастал и вырождался. Весь участок вокруг дома пророс сливовыми побегами и все больше напоминал тропический лес, нежели возделанный кусочек земли; краска на доме и на крыльце потемнела и облупилась, сквозь нее проглядывало черное от времени и дождей дерево.

Мыши.

- Ой! - Из кухни послышался звон разбивающейся керамики и вот это вот расстроенное детское восклицание. - Ну как же так, а?..
Сергей зашел на кухню, уже заранее зная, что он там увидит. Ну, конечно. Ребенок стоял с лицом Тамерлана, разговаривающего с камнями, и обреченно смотрел на серые осколки, еще минуту назад бывшие керамическими мышками. Ну, это сразу было понятно, что жить мышам осталось недолго. Обпутешествовав всю квартиру в неловких детских ручках, они наконец благополучно почили в бозе на суровом кухонном полу. Серый вздохнул и начал собирать осколки. Катька стояла в стороне, тихонько всхлипывая.
- Ну что ж ты так? - он укоризненно посмотрел на трехлетнюю Катю. - Я же тебе говорил - играй на диване, разобьешь. Эх ты...
Катя жалобно всхлипнула и заревела.
Собрав все осколки, Сережа отнес их в комнату, выложил на стол и оценил масштабы катастрофы: лечению мышата уже явно не подлежали. Из этой сотни осколков можно было сотворить разве что инсталляцию в подражание Пикассо, но никак не влюбленных грызунов. Вздохнув, он машинально взял в руки мышиное ушко, покрутил и вышел покурить.
Воспоминания нахлынули внезапно, и заглушить их не было никакой возможности.
***
Серый ненавидел опаздывать, но тут реально все обстоятельства сложились против него - дома задержали, плюс троллейбуса долго не было, плюс пробка… Поэтому к месту встречи он подбежал в десять минут седьмого против обещанных шести.
- Простите, вы Катя? - Запыхавшийся Сергей обратился к стоявшей у часов девушке. Девушка непонимающе уставилась на него, на всякий случай сделав шаг назад.
- Катя – это я. - Раздался насмешливый голос откуда-то из-за спины. Сережа обернулся.
- Сергей, насколько я понимаю? - Катерина смотрела на него и улыбалась.
- Он самый. - Смущенно буркнул Серый. - Тырнет, мать его… Плюс на лица хреновая память, вот и… И вот.
- Ладно вам, не расстраивайтесь. - Катя похлопала его по плечу. - Я вообще на фото плохо получаюсь.
- Истинная правда! - Энергично кивнул Сережа. - Ну, в смысле... - Стушевался он, поймав ее удивленный взгляд. - В смысле в жизни ты красивше гораздо. - Выкрутился Серый.
- А разве мы уже пили на брудершафт? - Катерина удивленно приподняла бровь.
- А таки разве нам что-то мешает? - Сергей галантно подал ей руку. - Вперед, к новым свершениям!...
***
- Нате! - Катька гордо протянула ему перевязанную лентой коробочку.
- Чегой-то вдруг? - Серый удивленно посмотрел на нее. - Опять день провозглашения независимости Урюпинского шиномонтажного завода?
- Дурень ты. - Беззлобно отозвалась Катя. - У нас сегодня год и три месяца со дня знакомства, между прочим.
- Ах ты боже мой! - Сергей картинно заломил руки. - Да как же я забыть-то мог?! Такая дата круглая, о горе мне!
- Сволочь вы, Сергей Александрович. - Констатировала Катерина. - Мог бы и запомнить уже. Тебе что - праздников в жизни замного? Еще один лишним будет?
- Ну Кааать, ну прости дурака. - Серый покаянно склонил голову. – Ну, хреновая у меня память на даты. Спасибо тебе агроменное, что напомнила. Я исправлюсь, - он просительно заглянул ей в глаза. - Чесслова.
- Да фигу ты исправишься, - буркнула Катя. - С твоей памятью ты Гитлера простишь однажды, несмотря на дедушкин нос.
- Гитлера не прощу. - Заверил Сергей, пытаясь осторожно развернуть упаковку. - Я из-за него историю не сдал в двенадцатом... Ой ешкин! Мыыыши... - Из коробки на него смотрело две пары керамических глаз.
- Мыши. - Важно подтвердила Катька. - Керамические. И кормить их не надо, в отличие от твоего тушканчика чилийского.
- Да ладно тебе, - Серый беспечно отмахнулся. - Сама говорила, что мышу хочешь, чтобы заботиться.
- Но не восемнадцать же лет!
- Нуу, да. - Он смущенно почесал голову. - Но я же не знал, что они долгожители такие. Блин… - Сергей вертел в руках статуэтку. - Кать, а серьезно - почему мыши-то?..
- Да они как мы с тобой просто, - Катя грустно улыбнулась. - Маленькие, серые, без угла своего… А любят, поди ж ты...
- Кать. - Серый обнял ее и погладил по голове. - Спасибо тебе. Я правда очень люблю тебя, Катюш...
***
- Ну как ты мог?! Серый, ну почему?!
Катя плакала совершенно по-детски. На личике моментально появлялись красные пятна, а глаза распухали. Она почти не красилась, поэтому картинных потеков туши не было.
- Сереж, почему?.. Ну что я не так делала?...
Серый стоял, опустив голову, и не знал что сказать. Это был просто случай. Незапланированный, глупый случай. Он был пьяный, а девка эта сама вешалась ему на шею. Он просто не смог удержаться... Прошел уже месяц, Катя бы никогда ничего и не узнала, если бы не эти идиотские смски, если бы не забытый на столе телефон, если бы, если бы...
А сейчас Катя стояла перед ним, заглядывала ему в глаза своими заплаканными глазами и просто не верила в то, что ее могли предать. Она видела телефон, она видела сообщения, она все прекрасно поняла, но... Она смотрела в его глаза и умоляла его соврать. Ей не нужна была правда, ей не нужна была справедливость. Она просто очень хотела сберечь свое счастье. А разве можно винить человека, который хочет сберечь свое счастье?..
- Катюш... - Серый набрал воздуха. - Это просто идиотская шутка.
- Что? - Катя вытерла глаза и всхлипнула, смешно сморщив носик.
- Да пацаны прикалываются, наговорили девчонке про меня, вот она и пишет дурь всякую. Я ее не видел даже! Честное слово! Ну хочешь, на! - Сергей пихнул ей телефон. - Ну позвони Андрюхе, он подтвердит.
- Не хочу я никому звонить. - Катька подошла и ткнулась ему в плечо. - Серый, ты правда меня любишь? Честно? - Она тихо плакала. - Ты только совсем честно скажи.
- А очень тебя люблю, Катенька. - Сергей прижал ее к себе изо всех сил. К горлу подступал предательский комок.
- И никогда не бросишь?
- Никогда, малыш. - Он гладил ее по голове и целовал в макушку. По щекам катились слезы. - Никогда не брошу.
- Никогда-никогда?
- Никогда-никогда....
***
- И что, это все наше?.. - Катя стояла посередине комнаты и ошарашенно смотрела по сторонам. - Прямо все-все?...
- Наше. - Важно подтвердил Серый. - Добро пожаловать в чудесный мир ипотеки, деточка.
- Серыыыыыыыыыый! - Катька взвизгнула и прыгнула ему на шею. - У нас своя! Квартира! Офигеть! - Она начала целовать его в губы, щеки, глаза, нос. Потом наконец оторвалась и заглянула ему в глаза. - Мы как взрослые, да? Как большие?
Сережа засмеялся и чмокнул ее в нос.
- Сергей Александрович. - Она отстранилась и серьезно заглянула ему в глаза. - А где здесь кровать? А то у меня к вам такой разговор важный, что прямо очень нужно – и безотлагательно.
- Прямо очень важный?.. - Серый поднял ее на руки и двинулся в сторону дальней комнаты...

***

- Сереж, ты не видел мои сережки красные? - Катя нервно толкнула дверь и зашла в комнату.
- Угу. - Неопределенно буркнул Серый, уткнувшись в компьютер.
- Сережа, я тебя спрашиваю! - Катерина топнула ногой.
- А? Что?.. - Сергей вздрогнул и наконец повернулся. - Чего, Кать?
- Ты вообще можешь от компьютера своего дурацкого оторваться? - Она всхлипнула. - Нам выходить через полчаса!
- Ну чего ты заводишься сразу?! - Рыкнул Серый, со злостью толкнув стул. - Блин, я готов давно уже - пальто надел и вышел! Что, мне тоже надо бегать по дому и искать твои сережки идиотские?!
- Да ты вообще от этой коробки сраной не отходишь! - Крикнула Катя. - Чуть пришел домой - к нему! Я, блин, тебя жду целый день, торчу тут, как дура, готовлю что-то, а тебе хоть бы хны! - Она схватила вазу и жахнула об пол. - Тебе вообще насрать на все!
- Даваай. - Серый презрительно ухмыльнулся. - Бей посуду, я плачу. Еще вот ту вот тарелку грохни. Для пущего эффекта.
- Да иди ты в жопу! - Отчаянно крикнула Катя, рванулась к дверям, но зацепилась краем платья за ручку. Раздался треск распарываемой ткани, и на элегантном черном бархате появилась предательская расщелина.
Сергей замер. Катерина недоуменно смотрела на дырку, ощупывая ее края, потом перевела глаза на него, закрыла глаза руками и тихонько завыла, сползая по стене рядом с дверями.
- Катюш, ну перестань, - Сергей бросился к ней, сел рядом и начал неловко гладить ее по голове. - Ну Катенька... Ну шут с ним, с платьем, купим новое. Ты красное надень, ты как принцесса японская в нем, чесслово. Нуу?..
Катя плакала и мотала головой, чувствуя на себе руку Сергея.
- Ну маленький!.. - Серый растерянно пытался ее обнять. - Ну хочешь, я прямо сейчас поеду и куплю такое же? Ну, хоть где достану, но куплю - вот те крест! - Он тщетно пытался убрать ее руки от лица. - Ну малыш, ну, чего ты из-за тряпки так убиваешься?..
- Я беременна.
- Чего? - Тупо переспросил Сергей, убирая руки.
- Я. Беременна. - Катя подняла глаза и посмотрела на него. - У нас ребенок будет, Сереж.
- Ого. - Серый почесал голову, осмысливая.
Катерина молча всхлипывала.
Он встал, подошел к столу и, взяв сигареты, закурил.
Катя сидела около дверей, сжавшись в комочек. Ее плечи тихонько вздрагивали.
- Мальчик или девочка?
- Что? - Катя подняла голову и недоверчиво посмотрела на Серого.
- Пол, говорю, какой у ребенка. - Сергей присел напротив Кати и смотрел ей в глаза. - Мужественный или наоборот?
- Да я что, доктор что ли? - Катька неуверенно хихикнула. - Вырастет - решит...
***
- Серый.
- Ммм?...
- Слушай, а как мы ребенка-то назовем?
Они лежали в постели, и Сергей осторожно поглаживал Катю по животу.
- Ингеборга.
- Чегоо? - Катька приподнялась на локте.
- Ингеборга! - Отчеканил Сережа. - А что? Красивое имя. Заодно у алкоголиков желание женихаться отобьем.
- Ну я серьезно, - Катя ткнула его в бок. - Скоро же уже совсем.
- Ну не знаю я, Кать, - Серый обнял ее и ткнулся носом в плечо. - Ты сама придумай.
- А давай ее Радой назовем, а? - Катерина смотрела в потолок и улыбалась.
- Каак? - Настала очередь Сергея удивляться. - Это чтобы ее в школе оборжали, да? Рада Сергеевна. Офигеть.
- Ну почему оборжали-то? - Она повернулась к нему. - Красиво же звучит. Рада-Радость... Ну Сееерыыый. - Катька шутливо потормошила Серого. - Ну давааай!..
- Да хоть Даздрапермой, Катюш. - Сережа поймал ее руки и прижал к кровати.
- Дуурень.. Ай! Серый! Ну осторожней, Серый!... Сережк, ну.. Ну Се...
***
- Молодой человек, выйдите из операционной, пожалуйста.
Сестричка лет шестидесяти толкала его в спину, двигая к дверям.
- Да с какого перепугу? - Серый вырывался и поворачивался к столу, на котором лежала Катя. - Катенька! Малыш! Да пустите вы меня наконец! - Сергей отчаянно рванулся, пытаясь освободиться от рук сестрички, но она, крепко сжимая его за плечи, вытолкала его из операционной:
- Да чего ты рвешься, как бес окаянный?! - Она яростно встряхнула Сергея. - Кесаря ей делают, без сознания она, не услышит ничего.
Серый еще немного подергался, потом просто бессильно осел в руках сестры и заплакал.
- Ну, будя, малый. - Медсестра гладила его по голове. - Чего ты?.. Не первая она и не последняя. Родит - пустят. А сейчас - чего доктору зря мешать?..
- Теть… - Серый поднял заплаканные глаза и посмотрел на сестричку так, как смотрел на маму, много, много лет назад. - Теть, с ней все хорошо будет, правда? Она ведь умереть не может, да?..
- Зачем доктору мешать-то? - Сестричка еще крепче прижала его к себе, сжимая зубы. - Ты молись, сынок. Жена у тебя хорошая. Авось, и боженька заметит... Ты молись сынок. Молись...
***
Серый докурил и швырнул окурок вниз, проследив его огненную траекторию. Вытерев непрошенные слезы, он глубоко вздохнул и вернулся домой.
Катька самозабвенно рыдала, уткнувшись в бабушку. Бабушка гладила ее по головке и пыталась утешить.
- Нууу, чего ревем, дите? - Сергей присел на корточки и ласково повернул лицо дочки к себе. - Чего убиваемся, м?...
- Мы-мы... Мыыышкиии разбилисяя!! - Провыл ребенок. - Нету мышек больше, все!
- Так, Катерина. - Сережа взял Катю у бабушки и поставил напротив себя. - А ты знаешь, зачем мыши бьются?
- Потому что у меня руки кривыыыеее! - Катя зарыдала еще громче.
- Ыыыыыыыыы! - Серый так заразительно засмеялся, что ребенок, на секунду оцепенев, начал невольно подхихикивать. Через минуту они уже оба ржали в голос.
- Это ты мне ответила "почему", - утирая слезы, сказал Сергей. - А я спросил - "Зачем?"
- А зачем? - Катька с удивлением подняла на него серые, мамины глаза.
- На счастье они бьются, Катюш. - Серый улыбнулся и прижал к себе дочку. - Мыши бьются на счастье.
- Значит, теперь у нас все будет хорошо, да, пап?.. - Катя счастливо улыбнулась и посмотрела на него. - И мама будет радоваться?
- У нас теперь все будет хорошо, мелкий. - Сергей потрепал ее по макушке и чмокнул в нос. - И мама будет очень рада. Очень-очень...
(с)PakiRonos
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=6342" onclick="window.open(this.href);return false;

Танец осенних исчезновений

«Если положить в чай немного сосновых иголок и пару крупинок янтаря, сочного, как спелая морошка... потом перемешать и капнуть чуть-чуть солнца...»
- Лур? Лур, ты меня слушаешь?
Он с трудом разлепил отяжелевшие веки и сонно завозился, кутаясь в полосатый шерстяной плед.
- Прости, я задремал... Мне снилось, что ты хочешь приготовить напиток из солнца и янтаря.
- Янтарь — это и есть охлажденный морем солнечный свет. Красиво, - улыбнулся Кларк. - Но для нас бесполезно.
- Я знаю, - Лур вздохнул. - Вообще, глупости. На тебя вся надежда.
- Но все равно красиво.
Лур любил, когда его друг смотрит на него вот так, слегка прищурившись, любил его улыбку и ласковое обращение «маленький», и не мог представить себе, как будет просыпаться один или рядом с кем-нибудь другим... да не нужен ему никто, кроме Кларка. Но год подходил к концу, а это означало, что скоро им придется расстаться.
Разве что случится чудо, но в чудеса Лур не верил. Это только в дешевых сериалах бывает, что после Исчезновения любовники оказываются в одном и том же мире и, ошеломленные, рыдая от счастья, падают друг другу в объятья. Или нежданная прихоть судьбы сталкивает их после многолетней разлуки. А если это происходит за пару дней до нового Исчезновения, то концовка получается особенно возвышенной и трагичной.
Но в жизни все не так. Исчезновения сводят людей, чтобы уже через год раскидать их по разным мирам, и миров этих не счесть. Вселенная бесконечна не в пространстве и не во времени, она бесконечна в каждой точке времени и пространства, а значит, встретить кого-то снова столь же невероятно, как два раза выловить из океана одну и ту же рыбку.
Об Осенних Исчезновениях сложено много красивых легенд, странных и неправдоподобных, затягивающих, как тот миг, когда реальность вокруг тебя мутнеет, подергивается легкой рябью... и ты закрываешь глаза, потому что знаешь, что сейчас им станет горячо и больно. Ватная тишина, порыв ветра, блеск. И ты видишь, что все изменилось. Вроде бы, все то же самое: деревья, роняющие золотой свет, и шелковая синева над головой, но того, кто еще секунду назад держался за твою руку — уже нет. И дома твоего тоже нет, и города, в котором ты жил. А есть другие дома, другие города, другие люди. И кому-то из них суждено стать твоим другом или любимым... до следующего Исчезновения.
Говорят, что раньше все было по-другому, а потом вдруг сделалось так. Почему — никто не знает.
И Лур не знал, но верил, что в загадочном явлении природы есть некий тайный смысл. Ему нравились трогательно-прозрачные осенние вечера, когда каждое мгновение пьешь, как дорогое вино, зная, что оно может оказаться последним по эту сторону черты и первым — по ту. Сам момент перехода виделся ему чем-то вроде подарка в разноцветной обертке. Ярко, броско, и не узнаешь, что внутри, пока не развернешь. Ерунда, пустышка, а может быть — чудо. И сердце замирало в предвкушении волшебства.
Но так продолжалось лишь до тех пор, пока в его жизни не появился Кларк. А сейчас Лур с тоской и страхом наблюдал, как сохнет трава на горячем ветру, как наливаются мутной росой аметистовые облака, как густая залень тополей и лип выгорает до желтизны.
Когда с деревьев упадет первый лист, по планете прокатится волна Исчезновений. Одни люди пропадут бесследно, другие займут их место. Новоприбывшие станут слоняться по улицам, заселять опустевшие дома, искать работу, заводить друзей, будут тыкаться повсюду, как слепые котята, начнется суета и неразбериха. Осень — самое сумбурное и бестолковое время в году. Едва все более или менее вернется в привычную колею, как в середине октября придет вторая волна. А в начале ноября — третья.
Какая из трех волн захватит их с Кларком — неизвестно, значит, надо торопиться. Надо спешить наслаждаться, жить, любить друг друга, пока неведомая сила не разомкнет их объятия. Потому что противостоять ей невозможно... или возможно?
Кларк считал, что раньше люди знали секрет, потому что древняя мифология буквально кишела сказаниями о «вечных любовниках». Конечно, все старые книги не просмотришь, на это не хватило бы и двенадцати месяцев, от осени до осени. А до первой волны оставалась пара недель, но если очень повезет... Ведь может же им повезти?
Все свободные вечера Лур и Кларк проводили в городской библиотеке — огромном черном здании, увенчанном двумя острыми башнями-близнецами, придававшими ему сходство с рыцарским замком со старинных гравюр. Окруженное аккуратными желтенькими коттеджами, оно выглядело нелепо, как ворона, приблудившаяся к стайке канареек.
Обычно Кларк сидел за столом и читал, а Лур стоял у окна, глядя на погружающийся в переливчатое озеро огней город, или неторопливо прогуливался вдоль стеллажей. Он не мог заставить себя прикоснуться к книгам — массивным томам в наглухо застегнутых кожаных чехлах — и только бормотал вполголоса странные названия, смысла которых до конца не понимал. Что-то неприятное чудилось ему в древних фолиантах, пугающее, восстающее против законов природы, словно люди, их написавшие, не были людьми в привычном значении этого слова. «Наши предки» - их называли, с уважением и некоторой опаской, а Луру казалось, что по улицам до сих пор бродят их липкие призраки, прячутся в подвалах и водостоках, ревниво и завистливо следя за беспечной жизнью ничего не подозревающих горожан.
Но Кларк верил в мудрость древних, и рылся в оставленных ими письменах, и искал ответы.
Лур закрыл глаза и почувствовал, что его снова затягивает в сон. Нет, надо вставать. Кларк отодвинул шторы, и бледно-зеленый дымчатый свет затопил комнату. В прозрачном, как бутылочное стекло, небе поблескивали острые осколки звезд, влажные и чистые, отмытые ночным дождем. По мостовой сухой поземкой крутились мелкие бумажки, травинки и отломленные с деревьев веточки, быстро вращаясь, пронеслись четыре шара перекати-поля. По утрам здесь всегда дул сильный соленый ветер с океана.
Лур сполз с кровати, натянул футболку и босиком поплелся в ванную. Долго искал зубную щетку, разворошил весь шкафчик, но та как сквозь землю провалилась. Из кухни вкусно запахло жареным хлебом и яичницей.
- Лур? - Кларк возник в дверях с металлическим кофейником в руке. - А ведь ты меня не дослушал.
- Я заснул, - Лур продолжал рыться в шкафчике. - Ты говорил что-то о древних, и о каком-то магическом зелье.
- Я говорил, что узнал, почему начались Исчезновения.
- Вот как? Кларк, этого никто не знает.
- Я прочитал вчера, - упрямо продолжал Кларк, - что Бог проклял людей за то, что они копили всякие вещи...
- Какие вещи? - удивился Лур. - Полотенца, зубные щетки? Шампуни?
- Понятия не имею, - пожал плечами Кларк. - Но думаю, что есть кое-что поинтереснее шампуней и зубных щеток.
Но Луру в тот момент ничего интереснее в голову не приходило, он даже находил смысл в том, чтобы иметь не одну зубную щетку, а две или три. По крайней мере не придется искать ее по утрам, а можно спокойно почистить зубы. Но четыре? Пятьдесят? Сто? Сколько зубных щеток способен накопить человек и зачем они ему? Наверное, дома предков были завалены хламом.
- Да, - подтвердил Кларк. - Знаешь, как там было написано? «Неодушевленные предметы стали для них важнее самой жизни».
- Это как?
- А кто ж их разберет? Видно, свои вещи они любили больше, чем друг друга.
За завтраком Лур размышлял о причудах древних и о превратностях судьбы. Почему-то получалось так, что из-за чьей-то глупой привычки замусоривать свое жизненное пространство они с Кларком должны расстаться, и не когда-нибудь, а совсем скоро. Обидно и несправедливо.
- Ну как, положить тебе солнца в кофе? - загадочно улыбнулся Кларк, намазывая хлеб тонким слоем маргарина.
- Что? - рассеянно отозвался Лур. - Постой. Ты сказал вчера, что нашел какой-то рецепт, да? Или это мне тоже приснилось?
- Сказал. Но надо все проверить... Пойдем в библиотеку, и я еще раз внимательно прочитаю. А потом нам понадобятся корни красного папоротника, их нужно мелко нарезать, залить кипятком и три часа настаивать в темноте. Сначала можно будет напоить Лисичку, и если на нее подействует...
- При чем тут Лисичка? - перебил его Лур. - Животные не исчезают.
- Не важно, подействовать должно все равно. Потерпи до вечера, маленький. Если хочешь, выкопай пока на пустыре пару корешков, а там решим, что делать.
- Сколько? - серьезно спросил Лур.
- Я думаю, двух кустиков хватит.
Красный папоротник, строго говоря, никаким папоротником не был. Так называлось низкорослое травянистое растение с чуть красноватыми перистыми листьями и блестящими темно-бордовыми ягодами. Росло оно на пустырях, по обочинам дорог и на прогретых солнцем песчаных косогорах и входило в список из двадцати семи «представителей местной флоры, запрещенных к употреблению в пищу». Но Лура это не смущало. Они ведь с Кларком не собирались его есть, а выпить полстакана отвара — даже невкусного — совсем не трудно. Поможет ли им древняя магия, Лур не знал, но вот повредит — вряд ли.
Корни у красного папоротника оказались длинными и неприятными на вид, похожими на жирных белесых червей. Зыбкий песок осыпался под лопатой, и чудилось, что их покрытые короткими ворсинками туловища шевелятся и пытаются зарыться глубже в почву. Лур не удивился бы, если бы они его укусили, но этого, конечно, не случилось. Только от брызнувшего на руки мутно-серого сока слегка онемели пальцы.
Он отряхнул корни от песчинок, а дома тщательно вымыл и оставил на столе, накрытые салфеткой. И стал ждать Кларка.
Вечером, по пути в библиотеку, они держались за руки, чувствуя себя соучастниками некоего таинственного преступления. Небо над их головами приторно розовело, а ближе к горизонту расслаивалось на оранжевые полосы, и черные башенки-близнецы торчали вверх, как гигантские, растопыренные буквой «V» пальцы. Проколотое одним из шпилей солнце трепыхалось, словно насаженная на булавку бабочка, истекало закатной кровью, покрывая мостовую блестящей красно-бурой глазурью.
- Интересно, а почему, здание библиотеки во всех мирах одинаковое? - спросил Лур. - Что бы ни находилось вокруг, оно всегда большое, черное, с двумя башнями. Не знаю, как внутри, но снаружи похоже, что это одно и то же строение.
- Я тоже об этом думал, - признался Кларк. - Оно и внутри не меняется. Да, странно.
- Ты что, и раньше бывал в библиотеках? - удивился Лур. - Не только последний год?
- Да... иногда. То есть, если честно, то довольно часто. Я люблю книги.
«Вот что он имел в виду, - говорил себе Лур, вступая под тусклые, стрельчатые своды. - Любовь к неживым вещам. К книгам. Древних за это наказали, не накажут ли нас? Нет, не может быть, те люди ненавидели друг друга, а мы друг друга любим.»
- Подожди немного, маленький, я прочту еще раз, - сказал Кларк, извлекая из чехла лохматый том с бронзовым теснением на темно-синей обложке. - Или хочешь, почитаем вместе? Это важно. Вдруг заметишь что-то такое, чего не замечу я?
Неожиданно для самого себя, Лур согласился.
Он стоял за спиной Кларка, заглядывая ему через плечо, и торопливо пробегал глазами строчку за строчкой. Шрифт был готический, трудный для чтения, а сам текст пестрел непонятными терминами и ссылками на научные труды. Лур едва понимал, о чем речь.
- Что такое «нейротоксин»? - спросил он недоверчиво, тщетно пытаясь продраться сквозь нагромождение незнакомых слов.
- Вещество, которое проникает в мозг и разрушает его, - пояснил Кларк. - В отваре из корней красного папоротника этого самого нейротоксина очень много. И когда мы с тобой его выпьем, то сначала перестанем ощущать прикосновения и слышать звуки... как при обычном Исчезновении, а потом наступит паралич дыхательных мышц и остановка сердца.
- И что тогда? - глаза у Лура сделались совсем большими, как у испуганного ребенка. Хотя ребенком он себя давно уже не помнил. В прошлом остались времена, когда на планете кто-то умирал или рождался. Все ходили из осени в осень, как из комнаты в комнату, нигде не задерживаясь надолго, ни к чему не привыкая и по-настоящему не привязываясь.
- Тогда наши тела... - Кларк запнулся, подыскивая подходящее слово, но не было больше в человеческом языке глагола «умереть», - … выключатся и станут непригодными для жизни. И мы оба исчезнем в другой мир. Вместе.
- Да, но... как же мы сможем жить без тел? - жалобно спросил Лур.
- Конечно, сможем, - успокоил его Кларк. - Как по-твоему люди путешествуют во сне? Помнишь, как сегодня ночью мы купались в море, а наши тела остались дома и спокойно спали?
Да, против такого довода не возразишь. Луру ничего не оставалось, как согласиться, хотя ночного купания он припомнить не мог. Он часто забывал сны, почему-то в момент пробуждения все сминалось, перемешивалось, оставались только отдельные картины, рваные, как клочья соленого тумана над водой.
Гладкошерстная рыжая кошка по кличке Лисичка жила в подвале соседнего пустующего дома, но столоваться приходила к Луру и Кларку на веранду. Отвар из красного папоротника, для вида и запаха слегка забеленный молоком, она вылакала за три минуты, а потом вылизала шершавым языком миску. Распушила огненный хвост и благодарно потерлась головой о плюшевый угол дивана.
Лур и Кларк, затаив дыхание, наблюдали за ней, но с кошкой ничего особенного не происходило. Она погуляла немного по веранде, а затем забралась Луру на колени и замурлыкала.
- Ну, и? - Лур рассеянно поглаживал рыжую спинку, а Лисичка щурилась на него глазами цвета темного янтаря и урчала от удовольствия.
- Подождем, - прошептал Кларк.
Урчание прекратилось, по телу кошки прошла легкая судорога, оно неестественно вытянулось и застыло.
- Дай мне, - он взял Лисичку из рук Лура и внимательно ее изучил. Мышечные рефлексы отсутствовали, зрачки не реагировали на свет. - Подействовало, - заключил Кларк.
- Ну что, теперь мы? - Лур задумчиво разглядывал бутылочку с темно-коричневой жидкостью. Посмотрел сквозь нее на солнце, поднес к лицу. Помедлил. Напиток приятно пах мятным чаем и еще чем-то свежим и острым, но тоже приятным. - Здесь или пойдем куда-нибудь? - ему не хотелось, чтобы их тела оставались в доме, наверное, тем, кто придет в этот мир, будет неприятно их найти.
- Можно пойти к морю, - предложил Кларк.
- Нет, лучше в лес, там сейчас красиво.

Они шли по петляющей среди мшистых кочек тропинке, вдоль заросшего низенькими кустиками голубики оврага. Легкомысленные осины шуршали над ними сомкнутыми золотыми кронами, молодые лиственницы осыпали мягкие иголки к их ногам.
Луру почему-то было страшно. И грустно, словно им предстояло сломать что-то очень дорогое.
Дойдя до неширокой лесной просеки, Кларк остановился. Достал из кармана бутылочку, отпил ровно половину и протянул другу. Отвар и по вкусу оказался похожим на мятный чай, разве что чуть-чуть горьковатый.
Они стояли и смотрели друг другу в глаза, и Кларк сказал:
- Ну, вот и все. Маленький, мы будем первыми людьми, победившими Исчезновения.
Лур хотел ответить, но язык вдруг сделался непослушным, чужим. И кровь зашумела в висках, а ему казалось что это музыка - легкая, чистая мелодия, жалобная и странно-прекрасная. Она, точно в кино, звучала отовсюду, звала, манила, понуждала двигаться в такт.
Лур зашатался и обхватил Кларка за плечи. Голова гудела, все вокруг стало нечетким и тягучим, менялось, плыло и кружилось... нет, это они с Кларком кружились, обнявшись, по припорошенному праздничным золотом осеннему лесу. Они не знали, что такое смерть, а, значит, смерти для них не существовало.

© Copyright: Джон Маверик, 2009
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=9519" onclick="window.open(this.href);return false;

Виртуальные человечки

В переводе с одного древнего языка «утро» означает «прояснение». Я размышлял об этом, стоя у подъезда и наблюдая, как мир постепенно проясняется, блик за бликом, лучик за лучиком, из влажно-серого становится прозрачным и ярким. Под ногами пронзительно золотился асфальт. Лиловые вершины деревьев, выныривая из тумана, начинали зеленеть, а забытый в песочнице грязно-болотный мячик, точно спеющее яблоко, наливался упругой краснотой.
Из дома выходили люди, останавливались на минутку, чтобы поздороваться, поинтересоваться, как дела. «Ночью умерла Лора», - отвечал я каждому. Они испуганно ойкали, сочувственно кивали, бормотали что-то приличное случаю, а в глазах плескалось мрачное любопытство. Не каждый день у соседа умирает жена. Потом разбегались-разъезжались по своим делам, красивые, молодые, стильные. С тех пор, как все научились облекаться в мыслеформы, на улицах не осталось некрасивых мужчин и женщин.
Городок просыпался. Из лежащей через дорогу пекарни запахло тестом для брецелей, заварным кремом и свежими булочками. В сладкие кондитерские ароматы вплетались тонкие струйки других: йодистый — океана и слабо цветочный — луга. Где-то асфальт кончался и росла трава. Где-то ворчал океан, вгрызаясь в глинистый берег, точно усталый пес, глодающий из века в век одну и ту же кость. Где-то кончались мыслеформы и начинались мы настоящие, сокрытые от чужих взглядов, точно мoллюски в раковинах.
Еще вчера Лора в застиранном голубом переднике пылесосила диван в гостиной, суетилась у чайного прибора, улыбалась мне через стол. А сегодня я чувствовал себя, как человек, которому ампутировали руку или ногу. Не столько больно, сколько дискомфортно и странно. Вроде ты, и в то же время не ты. Не целый.
Стоять бы так целый день, не сходя с места, но надо соблюсти глупые формальности: съездить в похоронное бюро, потом в мэрию, оформить свидетельство о смерти. Зачем мертвому человеку свидетельство? Я вышел на середину улицы и поймал такси.
Таксист, мускулистый, загорелый парень, приветливо распахнул передо мной дверцу. Я скользнул взглядом по его бронзовым скулам, коротким напомаженным волосам и отвернулся. Какой примитивный типаж! У людей совсем нет фантазии. Куда ни погляди — везде одно и то же, вернее, одни и те же. По городу маршируют бесчисленные загорелые мачо и гламурные девицы. Да, встречается еще избитый мыслетип «а-ля поэт-художник-музыкант», пронзительно одухотворенные создания обоих полов, с тонкими бледными пальцами и небом в очах. Скукотища.
Вот, у меня образ хороший. Не навязчиво-яркий, а мягкий, вдумчивый. В меру харизматичный. Нечто среднее между «потомственным интеллигентом» и «талантливым руководителем небольшой, но честной фирмы». Я долго его разрабатывал, стоя перед зеркалом, даже подпустил седины в прическу. Чуть-чуть.
Помню, как семь лет назад я впервые увидел Лору. Она пришла наниматься в наше бюро и скромно сидела на банкетке у кабинета шефа, сложив руки на коленях и ожидая собеседования. Простое коричневое платье с воротничком-стойкой, нитка янтарных бус вокруг шеи, «черепаховая» гребенка в волосах. Темно-рыжая коса забрана в пучок на затылке — смешная детская попытка казаться старше. Чуть вздернутый нос, а глаза серые, как осенние лужи, глубокие, с теплыми золотыми ободками вокруг зрачков. Неужели можно выдумать такие глаза?! Я остановился, пораженный. Вот он, алмаз, в куче пластмассовой бижутерии. Лора заметила мою растерянность и улыбнулась слегка уголком губ, а я сказал себе, что только немного ассиметричные лица по-настоящему красивы.
Я не беспокоился о том, что передо мной — дар природы или мыслеформа. Вообще, ни о чем не беспокоился. Я влюбился.
- Ну, едем или нет? - равнодушно спросил загорелый таксист, и я поспешно втиснулся на заднее сидение машины. Искоса взглянул на часы: полвосьмого. - Куда везти?
Дрожащим голосом я назвал адрес ближайшего похоронного бюро. Надо скорее все оформить, чтобы самое позднее через час Лору забрали. Нет, не успеют.
Голос — он всегда выдает, его не спрячешь под мыслеформой, не подделаешь, как запах, не задрапируешь складками одежды. Когда Лора впервые заговорила о смерти, ее голос трепетал и бился, как тряпка на ветру. Это случилось полгода назад.
- Габи, я давно хотела тебя попросить... Просто так, знаешь, на всякий случай. Если вдруг я умру первой, обещай, что ты... закроешь мне лицо.
- Да, конечно, я...
Это прозвучало так странно, что я не сразу сообразил, что она хочет сказать. Но по спине пробежал неприятный холодок.
… обещаю. Только зачем такие разговоры? Сейчас, когда нам жить да жить.
Я привлек ее к себе, обнял, а в висках застучало: «Что она скрывает? - Почему боится смерти? А может, она — старая?»
- Ну, что ты, малышка? - я бережно погладил Лору по волосам и — как бы невзначай — по щеке. Нет, кожа гладкая, упругая. Молодая. Только прыщик маленький... ну, так я не из тех мужчин, которые способны разлюбить женщину из-за прыщика.
Ночью она приснилась мне — босая, простоволосая, в ночной рубашке, которая, когда я как следует пригляделся, оказалась широкой, несколько раз обернутой вокруг тела простыней. Лора и не Лора. На ее лицо падала густая тень, и я никак не мог его рассмотреть. А так хотелось. Увидеть бы ее хоть раз, мою жену, такой, какая есть. Сразу стало бы легче.
Утром я понял - что-то изменилось. В наших отношениях, до этого безоблачных, появилась червоточинка. Словно кошка царапнула по сердцу когтистой лапой, и теперь из ранки капля за каплей вытекала наша с Лорой любовь.
Вроде бы все осталось по-прежнему. Аромат кофе и жареного хлеба по утрам, сонная толкотня в ванной, звонки с работы, разговоры за чашкой чая... Наши дни и ночи. По ночам, когда она засыпала, я легко, кончиками пальцев, скользил по ее лбу, щекам, носу, подбородку. Но пальцы незрячи. Они исследовали каждую морщинку, складку, впадинку, но не способны были открыть мне Лорин секрет.
Я говорил себе, что тревожусь попусту. Что в наши дни только чудаки живут с настоящими лицами. Что ничего особенного моя жена не скрывает, никакого уродства, а если бы и так, это ее личное дело. Ведь и я ни разу не показывался ей без мыслеформы. А мог бы? Наверное, да.
Я решил поговорить с ней об этом, осторожно, чтобы не испугать.
- Лора, ведь многие пары делают так. Не после чьей-то смерти, не дай Бог! Сами, по доброй воле, потому что доверяют друг другу.
- А так... ты мне не доверяешь? - ее голос прозвучал напряженно.
- Доверяю. Именно поэтому хочу... Послушай, - взмолился я, - ведь мы не первый год вместе. И до сих пор не видели друг друга. Это... ну, не знаю, все равно что заниматься сексом в одежде. Хочется интима, близости.
Я заметил, как она сжалась. Сгорбилась и втянула голову в плечи, словно в ожидании удара или плевка.
- Но... я думала... мне казалось, что ты любишь меня, мою душу... Какая разница, как я выгляжу?
«Хм... - подумал я. - А что такое душа? Ее нельзя увидеть. Как можно ее любить?»
- Не все ли равно, какой меня сделала природа? Это же от человека не зависит... Гримаса случая. Моя мыслеформа — это то, какая я внутри. Ведь ты ее знаешь, мою душу.
«Милая, да я своей души не знаю...»
Мне так и не удалось ее убедить. И вот, сегодня ночью она умерла, беззвучно, во сне. У Лоры было слабое сердце.
Я проснулся, когда она уже остыла, и черты лица слегка размазались, поплыли — мыслеформа начала распадаться, а из-под нее проглядывало что-то другое, незнакомое. Но что — не рассмотреть. Я неосторожно прикоснулся к ее обнаженному плечу и отдернул руку. Вскочил с постели, поспешно вытянул из шкафа чистую простыню и накрыл Лору. Потом, несколько раз обернув широкое хлопчатобумажное полотнище вокруг тела, спеленал свою бедную жену, как египетскую мумию. Туго натуго. Так, чтобы не возникло даже соблазна откинуть ткань и взглянуть. Я быстро оделся и, не умывшись и не позавтракав, выскочил из квартиры.
Никогда не думал, что бюрократические процедуры могут быть настолько мучительны. В похоронном бюро пахло ладаном и табаком. На выбор предлагались гражданская панихида или церковное отпевание, а после - кремирование, предание земле на благоустроенном городском кладбище, или в лесу, под деревом с мемориальной табличкой, или на собственном земельном участке, у кого есть. Не раздумывая, согласился на кремирование.
В мэрии полчаса стоял в очереди. В узком коридорчике было полутемно и душно, гудели мутные, засиженные мухами лампы дневного света. Пока ждал, понял, что Бог с ним, со свидетельством о смерти. Завтра оформлю.
Отпирая дверь нашей квартиры, я твердил про себя, как глупый попугай: «Лора, прости. Но если я не сделаю этого сейчас, больше не смогу доверять ни одной женщине».
Постоял у кровати, беспокойно озираясь, как будто в комнате мог кто-то прятаться и в самый ответственный момент схватить меня за руку, и принялся разворачивать простыню. Словно сдирал бинты с гноящейся раны.
Нет, она не оказалась уродиной. Просто очень некрасивой. На мой вкус. Кожа смуглая, пористая. Пухлые, с вывертом, губы, плоский нос, острые скулы. Мулатка, наверное, хотя, кто ее знает. Обычное лицо. Живое могло бы кому-нибудь понравиться. Только не мне. Я чувствовал себя, точно ребенок, который целый вечер бродил вокруг украшенной сладостями новогодней елки. Наконец, решился, сорвал с ветки конфету, развернул, а она пустая. Дурачок, какой же еще конфетке висеть на елке, как не пустой? Те, что можно съесть — в вазочке, на столе.
Я швырнул на пол измятую ткань, а вместе с ней — жалкие остатки моей любви. Все кончилось. Семь лет жизни обернулись ничем, самообманом, миражом.
Девушка, которую я любил, никогда не существовала. А эта... чужая... я не хочу ее знать. Кто она?
«А кто ты?» - спросил я, подходя к зеркалу. Медленно, точно змеиную кожу, стащил с себя мыслеформу — импозантного, харизматичного мужчину, умницу и лидера, интеллигента в десятом поколении. Туда же его, вслед за простыней. Вот он, я, настоящий, не выдуманный. Мальчишка с оттопыренными ушами, так и не успевший повзрослеть за свои тридцать лет, худой и веснушчатый, с голодным блеском в глазах и тонкой цыплячей шеей. «Ну, и кому ты такой нужен? Душа... Да не душа у тебя, а сплошное вранье».
Я вышел из квартиры, оставив дверь распахнутой — пусть приедут из похоронного бюро и заберут Лору.
Прохожие косились на меня, пряча ухмылки. Кое-кто крутил пальцем у виска, мол, у парня извращенная фантазия. Но я шел - через площади, улицы и перекрестки, через город и через разнотравье луга — на берег океана, туда, где в радужной морской пене золотой рыбкой трепыхалось солнце. Мне нужно было увидеть что-то живое и искреннее, прямо сейчас, пока я не успел окончательно возненавидеть этот лживый мир.
Я уселся под старым платаном. Просеянные сквозь листву лучи мягко гладили мои руки. Дыхание океана шекотало нос, обметывало солью губы, теребило волосы на макушке. А я сидел и думал — не мог не думать — что когда-нибудь миру надоест играть с нами в глупую игру, и он отряхнет с себя, как морок, ненужный глянец, пурпур, лазурь, золото... И предстанет во всей своей ужасающей наготе. Черный. Другой. Чужой. Незнакомый.
И это будет страшно.

(с) Джон Маверик
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=14609" onclick="window.open(this.href);return false;

Аполинарий

- Так... значит, этот некто, который к вам приходит — этот Аполинарий - утверждает, что все в мире должно быть справедливо?

- Да, доктор. Мы часто разговариваем. Он очень хорошо говорит, хотя рта совсем не раскрывает, но я понимаю его.

Доктор взглянул в окно на скелет недостроенного больничного корпуса, заросший сорняками.

- А ваш воображаемый друг не уточнил, как это проявляется? Вот вы всю жизнь о дочери пеклись и оказались здесь, на жесткой койке. А она уже ремонт в вашей сталинке замутила, и хахаль ее всех на новоселье зовет, - доктор говорил раздраженно, постукивая ручкой по пухлой карточке.

Больной - маленький исхудавший старичок - рассеянно посмотрел на веселый плющ, затянувший почти всю солнечную стену кабинета. Улыбнулся печально.

- Я хочу отдохнуть, доктор. Ну зачем мне эта сталинка? Я теперь в тепле, сыт, одет, я никому не в тягость. Пока жил с ними, ее милый-то все ругался за меня, а бывало и бил ее, бедную, порой. А теперь вот они почти не ссорятся. Аполинарий мне все про нее рассказывает. Мне спокойно, и ей спокойно. Вот оно и справедливо.

- Да уж, бедняжка...

Доктору стало скучно и противно. Вспомнилось утро. Пухлый пакет, в котором что-то стеклянно звякнуло, когда дородная бабенка с жидкими ненатурально-блондинистыми кудряшками совала его прямо в руки. Ее приглушенно-хрипловатый голос:

- Доктор, вы уж полечите его подольше. Старик, как-никак, болячек полно, кашляет вот... да и на голову слаб совсем... а может и еще чего найдете... А бесплатное место в приюте ему положено? Мы отблагодарим...

И как невыносимо захотелось после ее ухода тщательно вымыть руки.

Доктор быстро записал что-то в историю болезни, отпустил старика в палату. Глянул на часы, засобирался домой. Снимая халат он подумал о том, что ждёт его дома. О том, что встречало его дома вот уже почти 5 лет.

Дверь своим ключом... Тусклый отсвет монитора в детской, сын в наушниках, клацанье клавиш... «Как дела, сынок?» - неразборчивое мычание в ответ... Запах подгоревшей овсянки из кухни — жена готовит ужин свекрови... «Я сегодня в магазин не успела... дома только сыр... купи пельменей и майонез не забудь». Ночник у постели матери... ее беспомощные руки, сложенные на одеяле... всегда повернутое к стене лицо...*

Дверь своим ключом... Доктор медленно прошел в тесную спаленку, до тошноты пропахшую лекарствами. Присел перед постелью.

- Мама, ну что, как мы сегодня?

Помолчал. Заговорил снова:

- Знаешь, к нам в больницу скоро новые телевизоры привезут. С пультиками. Старички будут программы выбирать прямо с коек. Во дворе беседки строят, новые коляски привезли. Давай-ка я тебя к себе уложу? Ненадолго - на недельку-другую. Обследуемся хорошенько... - доктор старался говорить бодро, поглаживал мамино плечо. Перевел взгляд на ее лицо. Мать повернула голову, чуть улыбнулась. Медленно покивала, из оживших глаз стекла по виску слезинка.

- Ну вот и ладно, — сказал доктор, улыбнулся в ответ как можно ласковей.

Ночью его разбудила изжога и сонное бормотание жены: « ко мне нельзя... к тебе... ». Давно чужая женщина... Но как-то все откладывался тот самый разговор. Сын, работа... Больная мать... Общая беда. Он прошел на кухню, открыл кран... кто-то тронул его плечо. Доктор обернулся и обмер... Перед ним, одетый в длинное пальто, стоял высокий худой человек со скорбно опущеной слегка на бок головой. При свете уличного фонаря глаза незнакомца казались огромными мерцающими провалами.

- Мать заслужила отдых, — не услышал, а просто как-то понял доктор.

И с невероятным облегчением, как будто вместе со стаканом, выпавшим из рук, свалился с плеч тяжеленный рельс, доктор прошептал:

- Аполинарий...

(С) Surrealizm
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=14803" onclick="window.open(this.href);return false;

Гардеробная

Давно задумывался о переезде, но, знаете, то денег чуть-чуть не хватало, то квартира не нравилась. Жена считала, что из окна обязательно должен быть виден парк, я бы предпочёл вид на стоянку, чтобы за автомобилем наблюдать. В одной квартире было слишком мало окон, в другой — низкий потолок, в третьей — совмещённый санузел и так далее. Казалось, не будет конца и края этим поискам, но однажды…


Я проснулся от телефонного звонка. Риэлтор спешил рассказать об очередном замечательном варианте, а так как мне уже порядком надоели пробуждения от этих ранних звонков, то я уже подумывал послать и продавцов, и все постройки земного шара куда подальше. Однако что-то в голосе человека, убеждавшего меня непременно взглянуть на квартиру, заставило меня таки согласиться. И уже через пару часов я нажимал на кнопку дверного звонка.

Дверь мне открыл молодой человек. Пожалуй, даже слишком молодой, чтобы заподозрить в нём риэлтора или же владельца. Но хозяином квартиры оказался всё же он, несмотря на лет четырнадцать-пятнадцать внешне.

Прохаживаясь по комнатам, я всё больше и больше укреплялся в мысли, что это идеальное место: прямо под окнами была стоянка, а сразу за ней начинался Ботанический сад, высокие потолки украшала лепнина в виде античных балюстрад, ванная комната поражала воображение и рушила мои скромные представления о размерах ванных комнат.

В квартире была даже гардеробная, правда всё её пространство занимала громоздкая кровать, которую непонятно, как сюда внесли, и тем более непонятно, как её отсюда можно было бы вынести.

— Сколько? — коротко спросил я у юноши и, услышав сумму, тут же сказал:
— Беру!

Возможно, надо было посоветоваться с женой, но как только она смогла подъехать и посмотреть нашу новую квартиру, то я понял, что сделал всё правильно, опередив других претендентов. Через пару недель все документы были оформлены, вещи перевезены и мы переступили порог уже в качестве новых жильцов. Конечно, ещё много оставалось нерешённых проблем, связанных с меблировкой, остеклением лоджии, с кроватью в гардеробной, но уже так хотелось начать обживаться, что мы не стали медлить с переездом.

Казалось, даже дышать стало в новой просторной квартире приятнее что ли, вольготнее. Где-то через месяц после начала нашей новой жизни, на деловой встрече мне пришлось изрядно выпить, естественно не ради удовольствия, а ради блага компании и сговорчивости клиента, и на ночь я был выдворен из супружеской спальни, чтобы не портить перегаром ночной воздух. Так как ближе всего ползти было в гардеробную, то туда я и отправился, забрался на кровать и сразу же заснул.

Утром, открыв глаза, я с ужасом ждал волны похмелья. Ну, бывает такое после хорошей пьянки, что просыпаешься, чувствуешь себя прекрасно, начинаешь вспоминать, что же вчера было, и через пару секунд — бабах! Начинается оно: Похмелье с большой буквы. Однако шли минуты, я лежал и чувствовал себя замечательно. Умывшись, я с аппетитом позавтракал и отправился на работу, хотя и так понятно, что мне сегодня давали отгул из-за моей вчерашней жертвы во имя доходов компании.

За день я завершил отчёт, провёл два совещания и после работы весь вечер ухаживал за женой и небезуспешно пытался её соблазнить. После двадцати лет брака, знаете ли, это не всегда бывает просто. Ночь была волшебной, но под утро я снова почувствовал себя обычным усталым человеком, который механически бредёт умываться, завтракать и с полузакрытыми глазами плетётся на поднадоевшую работу.


Вскоре мы поссорились, незначительно, как я уже знаю, до первой улыбки следующего дня, но ночевать я отправился опять в гардеробную. Хотя в других комнатах были весьма уютные диваны, я отправился именно туда. Мне понравилось там спать. И вновь утром и весь следующий день я был полон энергии, жизнерадостен и успешен во всех делах. Вечером мы занимались сексом, также страстно и многократно, как в самом начале наших отношений. Ночь я провёл опять вне спальни, решив проверить зарождавшуюся гипотезу.

С тех пор, спал я исключительно в этой комнате, сославшись на бессонницу, в любом ином месте квартиры. Впрочем, жена и так была не против отдохнуть в одиночестве после бурного вечера.

Через неделю я взялся составить сложный бизнес-план на дом. Попросил, чтобы меня никто не беспокоил и заперся в гардеробной с ноутбуком (люблю работать лёжа) и в течение нескольких дней выбирался из комнаты, только чтобы справить нужду и принять пищу. Работу я завершил за рекордно короткий срок и ни капли не устал. Бреясь перед зеркалом, я неожиданно заметил, что у меня исчезли седые волосы. Я стал обращать внимание на кокетливые взгляды молодых девушек по дороге на работу, секретарь шефа стала приносить мне кофе и подолгу задерживаться в моём кабинете, демонстрируя разрез своей блузки, вернее не его, а сами знаете что.

Я всё чаще стал брать работу на дом, так как с документами, над которыми я мог работать целыми днями в офисе, лёжа на кровати, я управлялся за считанные часы. И вскоре все окружающие стали замечать, я молодел. Мне удалось убедить жену, присоединиться ко мне, вначале по ночам, а уже очень скоро, когда она тоже почувствовала омолаживающий эффект, мы стали проводить почти всё наше время в комнате. Перенесли в неё телевизор, телефон, книжные полки, провели интернет. Выходить за её пределы не хотелось, так как вне её стен время неумолимо отсчитывало минуты жизни, внутри же, оно поворачивало вспять. Мы отказались от готовки, заказывая на дом пиццу и суши, по очереди выбегая, чтобы принять заказ. С работы мы естественно уволились, я успешно участвовал в электронных торгах, каждый день увеличивая счёт в банке. Настоящим мучением был поход в туалет и соблюдение личной гигиены — сколько времени тратилось на эту ерунду и на старение.

Так прошло много лет. Глядя друг на друга, мы задумались, что произойдёт дальше. Мы, как герой «Удивительной истории Бенджамина Батона» умрём от младенчества? Выглядели мы как два подростка. У жены была плоская мальчишеская грудь, мой голос выдавал петуха, а на лице появились прыщи. Пора было что-то делать.

Мы вышли из комнаты, и время неумолимо обрушилось на нас. Все клетки наших тел начали стареть. Нет, не стремительно, а как у всех, но мы это чувствовали особенно остро. Первую неделю мы провели возле порога комнаты, понимая, что перешагнув его, выйти обратно мы можем не решиться. От квартиры необходимо было срочно избабиться, и мы дали объявление о продаже.

Покупатель пришёл в этот же вечер. Мужчина с усталым лицом показался мне знакомым. Оттолкнув меня, он пробежал к гардеробной и как только он там оказался, преобразился. Он улыбнулся так, как улыбаются наркоманы, долго бывшие в абстиненции, получив наконец-то заветную дозу.

— Лет через тридцать приходите, — сказал он, — снова поменяемся.

Мы с женой взялись за руки и вышли на улицу. В этот раз я хотел получить медицинское образование, а жена думала поступать на исторический факультет. Впереди была долгая жизнь, может быть, вечная.


© Макар Андреев
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=6977" onclick="window.open(this.href);return false;

Дебют Рети

В астрологию молодой преподаватель математики и мастер спорта по шахматам Тоня Васильевна не верила. Верила она во «французскую защиту», в уверения тренера, что рано или поздно отберёт шахматную корону у Александры Костенюк, и в народное «что в рот полезло – то полезно». Мозгу нужно было думать, для продуктивной работы он должен получать углеводы, от которых Тоня Васильевна росла вширь и не пользовалась спросом. Впрочем, парни её мало волновали, гораздо больше волновало преимущество французской защиты над славянской. Вот и вышло, что в двадцать пять лет её любимым мужчиной был Рихард Рети, имевший подлость скончаться ровно за полтинник до рождения Тони Васильевны.
Уютный Тонин мир, состоявший из дробей и формул, тетрадки с этюдами и тарелки с пирожными, разнообразился дебютными находками, углублялся стратегическими замыслами и озарялся фантастическими комбинациями. Нет, не теми кружевными, что с почти открытой грудью и которые уже никто не носит, а с открытым началом и гамбитом.
Думаете, скучно? Фига с два. Жил себе человек, проблем не знал, кушал в удовольствие, думал в охотку. Не было печали, да черти накачали, вернее, планеты разыграли миттельшпиль, и та криворукая сволочь, что артритными пальцами набирала газету, тиснула объявление о турнире прямо рядом с рекламой салона астролога. «Предскажу судьбу! - гласил тёмно-синий квадратик со звёздным рисунком в виде шахматной ладьи. – Помогу составить партию! Идеальная совместимость, прогнозы долгосрочный и кратковременный!»
- Составить партию?! - в восторге повторила Тоня Васильевна.
Она быстро съела плитку чёрного шоколада, напялила чёрный пуловер под горлышко, с трудом влезла в чёрную юбку ниже колен, вспотела в автобусе и втиснулась в лифт в тот самый момент, когда Олег Войтенко как раз собирался нажать на кнопку восьмого этажа.
Тоня равнодушно смерила взглядом ослепительно-белый костюм Олега, кремовый галстук, песочные туфли и скромно отвернулась.
Олег посмотрел на чёрный Тонин гольф, охренел и прилип к нему светло-серыми глазами. Он дважды сглотнул и попытался отвернуться, но глаза непроизвольно вернулись в исходное положение.
Такой груды протеина ему ни разу не доводилось видеть в живом состоянии, только в разобранном виде на кухнях своих четырёх ресторанов. Там горы мяса были работой, здесь – Женщиной. Олег глубоко вдохнул и ослабил узел кремового галстука. Измождённые диетами вяленые воблы, с которыми он по обычаю своего окружения проводил время, даже рядом не стояли с этой торжествующей плотью кисти Рубенса, пышущей здоровьем и обещающей райские радости.
Тоня смотрела в кнопки лифта и складывала в уме трёхзначные числа.
Войтенко смотрел на Тоню и чувствовал себя хуже, чем в день окончания кулинарного техникума, в котором он учился по два года на каждом курсе и так всех задолбал, что при вручении ему диплома преподаватели дружно встали и стали хлопать. Поздравляли они Войтенко с окончанием мучений или себя с избавлением от Войтенки, осталось тайной, тревожившей его долгие годы. Восемь лет спустя Олегу случилось подвезти на "Хаммере" бывшего директора. Он хотел спросить о причине оваций и даже открыл рот, но вместо этого вдруг предложил поставить техникуму кондиционеры, отчего директор некрасиво прослезился.
Войтенко плохо спал по ночам, месяц назад разошёлся с шестой по счёту, тощей, наглой и вылизанной гражданской женой, «Хаммер» цвета домашнего желтка в его жизни был, а счастья не было.
Олег не знал, что счастья вообще не бывает, поэтому вздохнул, провёл рукой по блондинистому ёжику на голове и взял Тоню Васильевну за руку.
Белый король совершил неожиданный и парадоксальный манёвр: Крh8-g7!.
- Девушка, где вы брали сардельки с костями? – игриво спросил он и поцеловал её пальцы c останками синего лаку на обкусанных в раздумье ногтях.
Фигур в кабине лифта было только две, но зато какие!
Тоня покраснела и выдернула руку.
- Что за странные вопросы? – надменно спросила она, измерив Войтенка презрительным взглядом.
Чёрная пешка стремилась стать ферзём: h5-h4.
Войтенко не был бы Войненком, если бы так просто сдавался. Недаром он из года в год упорно долбил кулинарный техникум до самого выпускного. Он восхищённо присвистнул и обхватил Тонины телеса длинными руками, в результате чего уверенно двигался в квадрат: Крg7-f6 Крa6-b6.
- Какая ты красавица, - сказал Олег, словно тесто, сминая руками мягкое податливое тело. – Моя ты кровяная колбаса в перетяжечках… Я хочу от тебя детей. Каждый год по ребёнку. Только выйдет один – мы сразу заселим следующего. И не смей худеть!
Многовековой опыт показывает, что игрок, занявший и контролирующий центр, имеет ощутимое позиционное преимущество. Оказавшись в совершенно непредвиденной и не поддающейся анализу ситуации, Тоня ужасно смутилась, и будущее ферзя обернулась миражом. Крf6-e5! Крb6-c6. Белый король попал в квадрат пешки и задержал её.
- Да я всю жизнь тебя искал, - продолжал атаку Войтенко, зажимая Тоню Васильевну в угол и массажируя ей ягодицы. Крe5-f4: – Ты мой тортик фруктовый трёхъярусный… Я готов тебя есть круглосуточно…
- Я буду кричать, - Тоня попыталась перейти в защиту, но угол лифта исключал любое позиционное маневрирование.
- Мы будем кричать вместе, - твёрдо сказал Войтенко и задрал на Тоне пуловер.
Король в эндшпиле - фигура активная. Угрозы мата Войтенко не опасался, отказов встречать не привык, воспитан был скверно, вот и вёл себя распущенно. Обескураженная Тоня Васильевна ни разу в жизни не имела практикума в качестве объекта сексуальных домогательств, поэтому быстро сдала все позиции и просто тяжело дышала. Извечный страх перед самым первым самцом побледнел, сквозь него проступила новая эмоция… Оригинальный дебют, стратегия и тактика Войтенки пробудили в Тоне странное чувство, сродни лёгкому голоду. В голове мелькнула сладкая мысль о миндале в шоколаде, Тоня потянулась к Олегу губами и глубоко вздохнула полной грудью.
Застёжка лифчика лопнула с оглушительным треском, полетела в сторону, врезалась в стену и рикошетом ударила в кнопочную панель.
Планеты разыграли заключительную стадию партии, и лифт застрял.

Притворимся, что нам стыдно, и покинем кабину лифта. Пусть окончат этюд при треске любовной сальной свечки.

Да. Хотите - верьте, хотите – нет, но они женились и были счастливы.

Писатель-реалист.

Мари Пяткина
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=13669" onclick="window.open(this.href);return false;

Увидеть море

«Они рождались, как реки, высоко в горах, а умирать уходили в море. Но их тела не расплывались бирюзовой пеной, а обрастали плавниками, щупальцами, покрывались чешуей или панцирем. Они превращались в ярких, проворных рыбок, страшных осьминогов и холодных медуз...»
Садилось солнце, и рвущийся к прозрачному небу огонь, зыбкий и неуловимый, как алая ртуть, бесплотно набегал на каменистый берег. Ларс не удержался и зажмурился, ожидая удара тепловой волны, но жара не почувствовал. Вечерняя прохлада уже коснулась умирающего мира - еще немного, и она остудит, приглушит пылающие краски.
Мальчик шел, медленно ступая босыми ногами по крупной гальке, и ленивый ветер нашептывал ему:
«...Ты — один из них. Ты наш, ты часть моря, а значит, часть жизни. Потому что море — это сама жизнь».
Ларс любил приходить сюда, а когда в наказание или из-за плохой погоды мама оставляла его дома, стоял у окна и смотрел вниз, на облитую дымящимся серебром гладь. Картинка за окном всегда менялась. То пасмурная, черно-белая — рваное небо в ошметках грозовых облаков, пятнисто-серые волны, сердито шевелящие на мелководьи скучные серые камни. То яркая, парализующая своей красотой.
Иногда здесь появлялись миражи: блестящие радуги-водопады, низвергающиеся с раскаленного неба, такого ослепительного, что невозможно сказать, какого оно цвета — синего, зеленого или бело-золотого.
Маленькому Ларсу едва исполнилось шесть лет, и он не понимал, почему на языке взрослых вместо «отправиться к морю» нужно говорить «пойти погулять в парк», и почему у мамы каждый раз делалось такое странное лицо, когда он пытался рассказать ей о своем друге-дельфине. Не понимал, но чувствовал, что есть в этом что-то неправильное, какая-то фальшь, пронизывающая весь его крошечный мир, как плесень проедает отсыревшие стены. Постепенно привыкая к первой в жизни лжи, мальчик учился называть знакомый по книжкам голубой простор прудом - хотя не бывает на свете такого пруда, чтобы от горизонта до горизонта - а обглоданный волнами пляж — парком, хоть и не росло там ни одного дерева. Хоть и не похожа была узкая литораль на чинную заасфальтированную дорожку, а два плоских скалистых уступа на уютные городские скамеечки.
От белесых камней поднимался вкусный соленый пар, пахло вяленой рыбой и разомлевшей на солнце морской травой. Мальчик лег животом на один из уступов и, сложив губы трубочкой, тихо посвистел. Его друг приплыл сразу, как будто ждал зова, и высунув мордочку из воды, улыбнулся Ларсу. Да, дельфин умел улыбаться, а еще с ним можно было разговаривать, но не словами, а как бы из сердца в сердце.
- Привет, Дик! - сказал Ларс, свесившись с уступа так низко, что чуть не соскользнул в воду. Но он не боялся моря. - Расскажи мне про сады из кораллов. И про черные вулканы, те, что глубоко-глубоко. А правда, что там совсем темно, и каждая рыбка плавает с маленьким фонариком?
- Правда, - ответил Дик, и неуклюже ткнулся носом в ладонь друга. Кожа дельфина, всегда прохладная и упругая, сегодня показалась Ларсу сухой, горячей, и мальчик забеспокоился, что его приятель заболел.
- Скажи, ведь ты не уйдешь от меня? Как мой братик Кай?
- Не бойся, дельфины не умирают. Точнее, умирают, но не так, как люди. Души дельфинов вечны.
Потом Дик рассказывал ему длинную сказку про коралловые рифы, остров сирен, и заколдованный маяк. И они оба бегали наперегонки, вернее, Ларс бежал по пляжу, а дельфин плыл вдоль берега и, конечно, первым достиг поросшего бахромой из водорослей и ракушек волнореза.
Солнце тем временем опустилось за жидкий горизонт, и мир из огненного стал багровым. Небо утратило прозрачность, а берег обратился в колючие рубиновые россыпи; их с печальным шепотом лизали остывающие, но еще теплые язычки крови.
Воздух медленно густел, и холодные серебристые отсветы начали появляться в нем. А в разноцветном домике на склоне горы распахнулось слюдяное окошко.
- Ларс, иди ужинать!
- Пока, - грустно сказал мальчик дельфину. - Меня мама зовет. До завтра, да?
Он стоял и провожал уплывающего Дика взглядом. Несколько раз мелькнул среди серовато-красных волн острый плавник и исчез. Только волны остались, однообразные, бьющиеся друг о друга в бессмысленном, хаотичном ритме.

***

- Хочешь порисовать, Ларс? Или поиграй в лего, а я поговорю немного с твоей мамой.
Я беру мальчика за руку и отвожу в уголок с игрушками, а мать — красивую женщину лет тридцати — приглашаю за свой стол. Сам усаживаюсь напротив и ненавязчиво разглядываю ее. Бледное, слегка удлиненное лицо, ярко-зеленые глаза, к которым совсем не идет коричнево-красная с глухим воротом блузка; медовая копна волос, нестриженных, уложенных кое-как. Во всем облике фрау Элькем сквозит едва заметная неряшливость. Думаю мельком: «Обычная история: муж ушел, сын болен... начала опускаться.»
Элькемы первый раз у меня на приеме, до этого мальчик наблюдался у детского врача в Триере, два раза лежал в городской клинике на обследовании. Сильное отставание в развитии, нарушения речи и мелкой моторики, умственная отсталость. Так написано в анамнезе, но мать говорит другое:
- Он очень изменился за последнее время. Я надеюсь отдать его в нормальную школу, может быть, не этим летом, а на год позже.
- Хорошо. Давайте по порядку.
Я задаю стандартные вопросы: «Вес и рост при рождении? Нормальные роды? Кесарево? Есть сестры, братья?» - «Был брат, на три года старше — Кай — умер прошлой осенью от энцефалита.» - «Во сколько лет начал ходить? Говорить?» - «Пошел в два с половиной. А говорить... отдельные слова: «папа», «мама», тогда папа еще жил с нами... А одиннадцать месяцев назад, мы только-только переехали в Ноенкирхен и сняли квартиру в доме напротив городского парка. И вот, мы гуляли в этом самом парке...»
Они гуляли возле маленького, наполовину затянутого тиной пруда, рассказывает фрау Элькем, и Ларс нашел на берегу раковину моллюска — красивую, игольчатую и почти целую, наверное, ее завезли вместе со щебнем. Тогда-то мальчик и произнес свою первую фразу: «Мама, что это?» И внимательно, как зачарованный, слушал рассказ матери о море, потом вместе с ней смотрел книжки с картинками и спрашивал, спрашивал... Как будто открылся какой-то шлюз. Ребенок болтал без умолку, словно хотел наговориться за годы молчания.
С этого дня он начал меняться прямо на глазах. И все просил мать пойти с ним в парк, потом стал бегать туда один, благо заболоченный прудик находился как раз под их окнами.
- И такие странные истории выдумывает, - удивляется фрау Элькем. - Я понимаю, детские фантазии, игры... но, такие живые? А вдруг галлюцинации? Будто это не пруд, а настоящее море, и там якобы живет его приятель-дельфин. Даже кличку ему придумал — Дик. Дельфин, представляете? Ладно бы, какой-нибудь тритон. Мне кажется, в этой луже не водятся даже тритоны.
Я бросаю взгляд в дальний угол комнаты, где посреди синтетической лужайки маленький Ларс пытается... сложить из льдинок слово «вечность»?.. нет, всего лишь построить башню из разноцветных кубиков. Мальчик поднимает голову и улыбается мне, я улыбаюсь ему в ответ — мы поняли друг друга.
- Ракушка попала на берег не случайно, - говорю я. - Раньше там было море, но потом оно ушло.
Лицо матери становится напряженным, и я понимаю: она ждет от меня подтверждения своих страхов. Но я не намерен играть в ее игру. Ребенок здоров, он почти догнал в развитии сверстников, и дельфин по имени Дик помог ему в этом. Осталось провести кое-какие тесты, но я уже знаю, каким будет результат.
А после работы я пойду домой кружной дорогой и по пути загляну в городской парк, заросший, неухоженный, но что-то есть в нем особое, что проникает, как солнечный луч, прямо в душу, и манит возвращаться снова и снова. Газоны не кошены с самой весны, трава на них высокая, хрупкая, густого водянисто-зеленого цвета. Каждая травинка, разбухшая от влаги, тянется к тебе, цепляется за щиколотки. А когда ты проходишь, остается лежать, поломанная, втоптанная в землю, неживая. По такой траве страшно ходить, как будто совершаешь убийство.
Я увижу пруд с тускло-желтой водой, никогда не отражающей звезды. И настороженные силуэты над ним с протянутыми или распростертыми, словно руки, ветвями, молчаливые и цветущие.
Говорят, когда-то давно здесь плескалось море, а потом оно ушло, отступило в другие берега, оставив после себя обломки ракушек, искорки янтаря и гладкие, обточенные водой камни. Вот только все дело в том, что море не может исчезнуть. Оно было, есть и будет всегда, потому что оно — сама жизнь, неделимая, единственная и вечная.
Я прислонюсь спиной к грязно-черному, словно угольному, стволу и, закрыв глаза, подставлю лицо соленому ветру. Мне послышатся крики чаек, протяжные и глухие, точно долетающие из иной реальности, и вкрадчивый шелест волн, перекатывающих прямо у моих ног теплую золотую гальку. Я знаю, море где-то совсем близко, только не каждый способен его увидеть.


Copyright: Джон Маверик, 2009
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=9773" onclick="window.open(this.href);return false;

Вечернее платье для Феликса

Дорогой Феликс!

Если ты читаешь сейчас эту записку, а меня рядом нет - значит, меня не пропустили. Если же я радостно и легкомысленно кружусь в вальсе посреди огромного зала и вместе с другими гостями праздную твой день рождения – можешь отложить записку в сторону и пригласить меня на танец, не обращая внимания на то, что я единственная из окружающих тебя сегодня женщин явилась в ресторан в брюках, а не в вечернем платье, как предписывалось. Сейчас я всё объясню.

Готовиться к твоему юбилею я начала месяца полтора назад. Первые две недели прошли в глубокой депрессии, так как представить себя в вечернем платье никак не удавалось. Перебрав в голове все возможные причины вежливого отказа и не найдя ни одной уважительной, я взяла себя и деньги в руки и отправилась по магазинам.

Красивых вечерних платьев оказалось гораздо больше, чем я предполагала - они занимали целые этажи, дразнили воображение открытыми плечами, облегающим силуэтом и грубоким декольте, интриговали полупрозрачными тканями и сногсшибательной длиной.

Я не сразу догадалась, в чём дело. Лишь после недельной гонки по примерочным мне наконец-то открылась истина: это не платья мне не подходили - это я не подходила им! Все как одно гораздо лучше смотрелись без меня. Как только я надевала очередную невозможную красоту, она тут же тускнела и превращалась в кусочек бесцветной тряпочки, болтающейся на колышке.

И всё же счастье улыбнулось мне, Феликс. Оказывается, я родилась не в рубашке, а в платье Роккобарокко - маленьком изящном произведении искусства заморских мастеров. То ли так было ими задумано, то ли они что-то перепутали, но отсутствие подходящей пышной груди для декольте меня больше не смущало - потому что оно было сзади! Моя декольтированная спина выглядела безупречно, и Роккобарокко сидело как влитое. Мой придирчивый взгляд не уловил ни единой погрешности: женщина в зеркале выглядела потрясающе красивой, не в меру молодой и стройной, я бы даже сказала - аппетитной и привлекательной.

Придя домой и всласть налюбовавшись своей неотразимостью, я впервые за месяц вдохнула полной грудью... но так и не смогла выдохнуть: случайно повернувшись боком к своему отражению в зеркале, я с ужасом обнаружила, что по всей длине моего сокровища идёт узкая, почти незаметная, но абсолютно прозрачная вставка, открывающая всем подряд мою первозданную наготу!

Феликс, не стану утомлять тебя подробностями того, как я вновь ринулась по магазинам в поисках нижнего белья, способного удовлетворить взоры твоих высокопоставленных гостей. На уверения подруг, что такие платья носят исключительно на голое тело, без трусов и лифчиков, порядочные женщины внимания не обращают. В одном из бутиков я нашла подходящую деталь, стоившую, правда, немного дороже самого Роккобарокко; дополнила комплект роскошными туфлями на высоком каблуке – и наконец-то вчера поздним вечером, в сотый раз примерив все составляющие своего наряда, с удовлетворением констатировала, что полностью готова явиться на юбилей и затмить всех на своем пути.

Оставался последний штрих: довести до совершенства своё незагорелое, по случаю холодной весны, тело. Строго следуя инструкции на маленьком баллончике, я равномерно облила себя волшебной струёй, которая, судя по аннотации, должна была через несколько часов покрыть мою бледную фигуру ровным золотистым загаром. С чувством перевыполненного долга впервые за время подготовки к торжествам я проспала до утра без кошмарных сновидений.

...Феликс, не волнуйся, я жива. Меня спасло то, что у нас в ванной нет большого зеркала, и я увидела себя не целиком, а частями. И благодаря этому не сразу упала в обморок. Чудодейственная жидкость оправдала своё предназначение, а результат превзошёл ожидания: моё тело покрыто теперь изумительного оттенка золотыми пятнами, делающими меня похожей на жирафу, только шеей я не вышла.

Отревевшись для профилактики, я сижу сейчас перед компьютером, пишу тебе эту объяснительно-поздравительную записку и думаю: удивительная всё же штука - жизнь. Для того, чтобы почувствовать себя счастливым и свободным, человек должен пройти через тяжёлые испытания. Но тем слаще становится вкус этого счастья и этой свободы! Теперь я с полным правом и без угрызений совести могу надеть то, что мне нравится и в чём я чувствую себя уютно и похожей на самоё себя: стильные широкие брюки и тонкая шёлковая блузка, скрывающие моё золотисто-пятнистое тело, а под ними - любимые трусы и лифчики, и жизнь моя вновь полна света, тепла и радости, чего я и тебе желаю, милый Феликс, в этот замечательный и очень торжественный апрельский вечер.

______________________________
Copyright: Елена Николаева

http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=14901" onclick="window.open(this.href);return false;

Хелен

Прекрасный весенний день. Возможно, даже слишком теплый для апреля. А может, зима была слишком долгой, и я попросту отвык от тепла? Неспеша прогуливаюсь по улицам Старого центра. Мне нравятся эти величественные постройки, дома в венецианском стиле, острые шпили католических костелов. Немного неудобно, правда, ступать по булыжной мостовой, но было бы просто варварством положить здесь асфальт. Присаживаюсь за столиком небольшой кафешки, которые здесь на каждом шагу, и просто сижу, рассматривая прохожих. Большая часть - туристы, глазеющие по сторонам и старающиеся сфотографировать все, что встречается на их пути. Особенно забавными выглядят японцы. Те, даже витрины магазинов через объективы рассматривают. Изредка встречаются местные, их лица сосредоточены, они спешат по каким-то своим делам.
Вдруг мое внимание привлекает сухой кленовый лист.
"Привет, дружище? А ты откуда здесь взялся?"
Каким-то чудом он пережил зиму и теперь, вырвавшись из своего укрытия, подгоняемый легким весенним ветром, он спешит увидеть апрель.

-- Добрый день. Что пить будете? - голос официантки заставляет меня отвлечься.
-- Кофе и минералку, пожалуйста.
-- Сию секунду, - улыбается она в ответ и идет готовить кофе.

Вряд ли она работает здесь официанткой, скорее это ее кафе. Здесь зачастую владелец кафе работает сам в первую смену.
Вообще, удивительной красоты женщина. И дело не только в том, что она красива и идеально сложена. Может, походка? Или взгляд?
Через минуту она появляется с подносом в руках. Сколько ей лет? Около сорока. Хотя она относится к тому редкому типу женщин, глядя на которых, не задумываешься о их возрасте. Они прекрасны всегда. Уверен, что она не замужем. Как и в том, что в ней есть что-то, чего мне никогда не понять. Может, именно это и делает ее такой красивой. Загадка, которую не можешь не пытаться разгадать, хотя и понимаешь, что она останется вечной.

-- Пожалуйста, Ваш заказ.
-- Простите, как Вас зовут?
-- Что? - переспрашивает она.
-- Я спросил, как Вас зовут, - повторяю, - не вижу на Вас таблички с именем и, если захочу заказать что-нибудь еще, то даже не буду знать, как к Вам обратиться. Я не говорю уже о ситуации, если вдруг я все же наберусь смелости и предложу выйти за меня замуж.

Мгновение она недоуменно смотрит на меня, затем смеется, как человек, который хочет показать, что оценил шутку.

Я пью кофе, погрузившись в свои мысли. Все-таки прекрасная весна в этом году. Группа туристов, человек двенадцать, нарушают спокойствие. Они галдят на незнакомом языке, сдвигают столики, устраиваясь по соседству. Я допиваю кофе, делаю глоток минералки и иду внутрь.

-- Посчитайте пожалуйста.
-- Четыре евро двадцать центов.
Кладу деньги на барную стойку:
-- Всего доброго.
-- Хелен, - вдруг произносит она.
-- Что?
-- Вы спрашивали мое имя. Меня зовут Хелен.

* * *

"Х Е Л Е Н" - вывожу пальцем у нее на спине и потом еще раз, латынью: "Helen".

-- Так приятно, - она лежит на постели, стараясь не шевелиться. Словно может неосторожным движением отвлечь меня и я перестану писать, едва касаясь кончиками пальцев ее спины.

Скоро год, как мы пoженились. Трудно себе представить, что мы когда-то жили порознь. Хелен знает, что я женат уже четвертый раз. Сама спросила, а когда ответил, тут же добавила, что это единственная вещь, которую она хотела слышать о моем прошлом.
Я не против. О ней я вообще ничего не спрашиваю. Женщине прошлое ни к чему, особенно, если она так прекрасна.
Я часто сижу в кафе, когда она работает. Правда, не на улице. Я устраиваюсь с ноутбуком внутри и пишу новые рассказы. Часто попросту делаю вид, что пишу, а сам незаметно наблюдаю за тем, как она работает. Удивительно, но меня по-прежнему завораживает каждое ее движение. Я сотни раз уже видел, как непослушный локон падает ей на глаза, Хелен небрежно отбрасывает его назад, и всегда с нетерпением жду этого жеста.
А еще, люблю смотреть, когда она спит. Или, когда она, забыв обо мне, о чем-то задумывается. Ее глаза становятся грустными. Не знаю, о чем она думает в эти минуты. Если и вспоминает что-то из прошлого, то я уже сказал, что прошлое нам ни к чему. Пусть настоящее длится вечно.

* * *

-- Хелен, - я целый день был на презентации и вернулся только поздно вечером, - Хелен...

В квартире горит свет, но она не спешит меня встретить, как обычно. Прохожу по комнатам - ее нет нигде. Странно.
Дверь в ванную приоткрыта.
Наверное, это состояние шока. Или всему виной мое прирожденное спокойствие.
В ванной слишком много крови, с первого взгляда понятно, что уже поздно спешить и суетиться. Медленно подхожу, наклоняюсь и отбрасываю прядь с ее лба.
Я всегда думал, что лицо человека, вскрывшего себе вены, искажено предсмертной судорогой, а она лежит, словно уснула. Такая же красивая, как и обычно.
И хочется просто тихо, чтобы не разбудить, спустить успевшую остыть, потемневшую от крови, воду в ванной, наполнить ее чистой и теплой. И сидеть рядом, пусть всю ночь напролет, любоваться чертами Хелен и делать вид, что не замечаю надписи на зеркале: "Спасибо за год счастья".

* * *

-- Доброе утро, - говорю своему отражению в зеркале. Больше некому.
Сегодня похороны Хелен, моей четвертой жены. Четвертой. Не многовато ли для моих сорока пяти?
Риторический вопрос.
Четыре брака и ни одного развода. Всегда какой-нибудь несчастный случай или нелепая катастрофа.
Рассматриваю отражение в зеркале. Вид у меня, мягко говоря, не очень. Синяки под глазами, трехдневная щетина. Надо обязательно побриться. Хелен терпеть не могла, если мужчина не выбрит.
Провожу рукой по густой щетине.
Странно. На голове - ни одного седого волоса, а борода уже наполовину седая. По крайней мере - на подбородке. А на щеках и над верхней губой такая же как и раньше.
Темно-синяя.

(c) IKTORN
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=6263" onclick="window.open(this.href);return false;