Авторская проза, рассказы, сказки

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 27 мар 2013, 04:47

Девочка и снег

Каждый в этой жизни тоскует по кому-то. Она тосковала по снегу – бесконечному, задумчиво падающему с февральского неба - хрупкой бескрайней чистоте до самого горизонта. Снег настойчиво стучался в ее сны или приходил совсем неслышно, танцуя у закрытых окон, молчаливо о чем-то напоминая. Они были тайными, самыми близкими друзьями и единомышленниками: девочка и снег.
И даже спелый шумный август не мог нарушить этого никем не признанного союза, необъяснимой привязанности и верности друг другу.

Она ждала его долго, нетерпеливо, каждый год с сожалением прощаясь с мартом и торопя ненужный октябрь. И лишь когда выпадал он – первый, пронзительно свежий - она сбегала по ступенькам и с замирающим сердцем вдыхала свою воскресающую из года в год, щемящую мечту. Бродила по запорошенным тропкам, оставляя темные, тающие на влажной земле следы. Прижимала полные пригоршни к теплым щекам и, казалось, что даже плачут они вместе.

Снег был всей ее жизнью – глубокой и яркой на несколько отведенных природой месяцев. И в глазах ее светилось самое искреннее на свете счастье, когда мороз обжигал ей пальцы сквозь варежки, а на ресницах и выбившихся из-под шапки горячих прядях ее волос оседал иней. Она так бережно хранила свою тайну,что никто не мог догадаться, чему улыбается ее веснушчатое даже зимой лицо и отчего такой спокойный и ясный свет струится из ее доверчивых серых глаз.

Она брала с собой парочку бутербродов и на целый день исчезала из дома: часами сидела в безлюдном парке на пустой скамье и ждала ответа. И когда начинал падать он – на деревья, крыши и ее протянутые руки – она, прикрыв глаза пушистыми от снежинок ресницами, говорила с ним о самом главном.
Она росла, становясь с каждым годом взрослее и вдумчивей, только снег никогда не старел. Он готов был слушать ее по-прежнему чутко и все так же ласково щекотал ее за воротником, какая бы грусть и усталость не искажала ее бровей и не пролегала тонкими линиями в изгибе ее губ – по-прежнему доверчиво и жадно шептавших небу. Она верила отчаянно и необъяснимо, что какие бы беды ни постучались в ее дверь – нужно только дождаться его, чистого и мудрого, того, что нарисует сотни новых дорог и сделает прошлое по настоящему прошлым.

Уже ее дети играли на занесенной площадке у дома, лепили зайчиков и принцесс, а она все так же, только слегка смущенно, вынимала руки из теплых перчаток и незаметно подставляла ладони этой сыплющейся откуда-то сверху белой вечности. И радость, тающая в ее ладонях, была той же самой – обжигающе свежей, из детства.

Она почти не заметила, как исчезли с ее щек лукавые веснушки и начали белеть густые каштановые косы. Заплетая их по утрам перед зеркалом, она улыбалась, думая о том, что снег становился ей все ближе, словно они двигалась медленными шажками навстречу друг другу целую жизнь.

За ее столом с белой скатертью уже собирались дети ее детей, и эта разноголосая ребятня с визгом выбегала на улицу отчаянно лупить друг друга первыми липкими комьями. Отряхивая их мокрые шапки, она про себя задумчиво улыбалась тому, что отряхнуть вот так же снег с ее волос уже не дано никому. Она не красила их никогда, только со временем чуть остригла и распушила косы. Ей казалось это доказательством их союза, когда по-настоящему близкие люди становятся в чем-то неуловимо похожи, с каждым прожитым вместе годом. Это был знак ее верности и его памяти о ней.

Она всегда мечтала, что срок ее придет в декабре, и снег встретит ее, как встречал, еще ни разу не предав – своей пронзительной и горьковатой искренностью. Но ей выпал июнь и лучистое лазурное небо. Она звала его безмолвно и отчаянно, скользя беспомощными сухими пальцами по прохладной простыне, и плакала, прижимаясь щекой к горячей подушке – все думала о том, что это первый раз, когда она дождаться не сможет. Потом опустила дрогнувшие, посеребренные сединой ресницы и тихо ушла.

На следующий день тысячи людей в этом городе звали друг друга к окнам, забыв на минуту про важные дела и ссоры, отрываясь от сериалов и бумаг, расплетая сомкнутые в любовной тоске пальцы... Они замирали, завороженно глядя на огромные падающие хлопья, застилающие свет, пригибающие к земле раскинутые ветви.
Когда-то давно эта девочка звала, чтобы еще хоть один человек послушал вместе с ней эту музыку живой танцующей тишины. Теперь, в середине июня, во всех переулках и скверах, над каждым домом и каждой детской площадкой с ней говорил ее снег. Так звучно и внятно, что его слышал каждый.
И она, наверное, улыбалась...
25.08.08

(с) Юлия Вереск
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=7256" onclick="window.open(this.href);return false;

vita
Сообщения: 753
Зарегистрирован: 07 мар 2013, 19:24
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение vita » 27 мар 2013, 11:01

11a7 11a7 11a7
Благодарю за прекрасное произведение! 1a5 1a3 2av


Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 14 апр 2013, 19:01

Магний

Генка вставил кусочек магния в расщеп спички, зажег другую и стал нагревать белую крупинку. Расщеп обуглился и изогнулся, пламя по дошло до Генкиных пальцев. Тот дунул, погасив огонь, и сказал Сашке: «Грей ты!» Сашка чиркнул по коробку.
Через несколько секунд магний раскалился докрасна, а потом вдруг вспыхнул белым с отливом в фиолетовый яростным светом. Над ослепительным шариком пламени курился белый дым, едва слышное шипение, казалось, насыщало воздух электричеством, а промежутки между ударами сердца растянулся до невозможности. Генка вдруг протянул свободную руку к огню и щелчком ударил по нему. Раздался громкий треск, брызнули маленькие молнии – и все кончилось.
«Видал? Здорово?» - спросил Генка, и в голосе его было такое превосходство, как будто это он сам только что сгорал и взрывался. Сашка перевел дух: оказывается, все это время он не дышал. «Ни хрена себе!» - ответил он.
С того времени Сашка только и грезил: раздобыть магния. Ему, пацану из крохотного городка, где время застыло на пыльных улицах, где каждый следующий день был слепком с предыдущего, а поход раз в полгода в пропахший табаком кинотеатр был важнейшим из событий, электрически белое, оставлявшее на дне глаза долго не исчезавшие разноцветные пятна пламя казалось чем-то почти волшебным, намекающим на неодолимую мощь. Когда ему сказали, что в пункте приема металлолома Генка нашел колесо от самолета, сделанное из магния, Сашка понял: пришел его час.
Во дворе Генкиного дома они долго пытались расколоть колесо кувалдой, потом пилили его, собирая драгоценные опилки в подстеленный брезент, старой ножовкой, и лишь к вечеру сумели отделить здоровенный – килограмма на два – кусок. За него Сашка отдал хорошую лупу и объектив от микроскопа.
Весь конец лета Сашка втихаря от родителей возился с магнием. Он понял, что большие куски его почти невозможно поджечь; в лучшем случае, они плавятся и тлеют под растущей коркой, превращаясь в серую массу. Эта масса, если ее облить водой, шипела и остро воняла аммиаком. Опилки тоже горели неохотно, их нужно было вдувать в открытое пламя – и тогда голубые искры с шипением разлетались и умирали, падая белыми трупиками пепла. Но кто-то сказал Сашке, что опилки надо смешать с марганцовкой, и тогда смесь взрывается.
Смесь действительно вспыхивала фантастическим бело-фиолетовым цветком, но дырки, оставленные на скатерти, и пурпурные потеки, возникавшие, когда мать мыла пол, привели родителей в негодование. Пришлось уйти в глубокое подполье.
В тот год Сашка начал изучать химию. В сентябре он уже вызубрил учебник от корки до корки, еще через месяц одолел программу следующих двух классов и стал добывать серьезные учебники в городской библиотеке. Его приводил в ярость тот материал, что был не по зубам из-за нехватки знаний по физике и математике, но он продирался сквозь незнание и читал, читал… Память была, казалось, бездонной.
Вскоре Сашка понял, что на марганцовке свет клином не сошелся и кое-что можно купить почти в любом магазине. Натриевую селитру, высыпавшуюся из рваного мешка, он просто выпросил у продавца в магазине, где продавали удобрения.
***
Сашка шел по улице. У палисадника в двух десятках шагов впереди стояли трое: одного он не знал, двое других были братьями Идрисовыми. Это были тощие небрежно одетые пацаны, жилистые и с тухлыми взглядами, постоянно искавшие, к кому бы прицепиться. Тот, что пониже ростом, был на три года младше Сашки. Он вразвалочку, со скучающим лицом, направился к Сашке и загородил ему дорогу. Сашка попытался обойти его, наблюдая краем глаза за двумя другими. Маневр не удался. Младший Идрисов коротко замахнулся и попытался ударить Сашку по лицу. Это было до невозможности унизительно: его явно провоцировали на драку, и при любом раскладе дело было не в его пользу. Сашка толкнул пацана и бросился бежать, но тот успел подставить ему ногу. Секундной заминки хватило, чтобы двое старших оказались рядом.
Его били руками и ногами, пыль и трава набивались в рот когда он лежал на животе, пытаясь закрыть руками затылок, а его, ухватив за волосы, раз за разом тыкали лицом в горячую землю. Как все кончилось – он не помнил. Болезненно саднило разбитые скулы и губы, была порвана и выпачкана кровью рубашка.
Дома отец допытывался, кто и за что так его отделал, мать плакала и кричала, что он связался с бандитами. Сашка молчал. Когда отец сказал ему, что найдет и изувечит обидчиков, нужно лишь назвать их, Сашка ответил: «Я сам».
Сашка знал за собой слабину: ударить кого-то по лицу было для него невозможно. Из-за этого, а вовсе не по причине трусости, он никогда не был участником обычных школьных потасовок «до первой крови». Но сейчас нужно было не просто драться: нужно было побить троих, двое из которых – умелые безжалостные бойцы, и побить так, чтобы навсегда закрепить за собой превосходство и насытиться местью. Нужно было оружие. Нож и кастет не годились, они не гарантировали победы и могли обернуться против Сашки и сейчас, и в будущем, доведя до тюрьмы. Требовалось что-то совершенно необычное.
Идея появилась несколькими днями позже, когда Колян Королев принес в школу пистолет-авторучку, которую он будто бы нашел. Это была короткая трубка, свинчивающаяся из двух частей. В верхней крепился патрон от малокалиберной винтовки, а в нижней была пружина и боек. Пружину можно было взвести, оттянув проходящий через сквозной паз выступ на бойке. Вся конструкция была похожа на оконный шпингалет. Сашка подумал: самодельный пистолет – вещь ненадежная и опасная, выстрелить в человека он не сумеет, да и выстрел в запасе только один. Но если сделать пугач? Не такой, какие были у многих пацанов, заряжаемый обмазкой спичечных головок, а мощный, снаряженный магниевой смесью? Сашка помнил, что после магниевой вспышки он на некоторое время почти слеп; такая вспышка в темноте, пожалуй, могла бы сделать противников беспомощными.
Когда отец и мать были на работе, Сашка конструировал и делал свой «гиперболоид» - так он про себя называл оружие. Основой стал десятисантиметровый обрезок алюминиевой трубки от велосипедного насоса. От конструкции с пружиной пришлось отказаться, потому что тогда потребовались бы патроны – а где их взять? Запаливание заряда спичкой, как в пугаче, казалось слишком долгим делом, а манипуляции с коробком могли насторожить врагов. К тому же такое примитивное оружие роняло Сашку в собственных глазах. Сашка решил делать электрический запал.
Электрическая спираль была сделана из тонкой проволоки от сопротивления, найденного в отцовской коробке с радиодеталями. Спираль охотно раскалялась докрасна от батарейки, но смесь магния с селитрой никак не хотела от нее загораться. Промучавшись с запалом с неделю, Сашка нашел-таки решение: обмазал спираль кашицей из пороха и клейстера и просушил. Теперь смесь вспыхивала мгновенно. Правда, для каждого нового испытания нужна была другая спираль. Сашка наделал их впрок, десятка три.
Сашка не стал делать пистолетную рукоятку, рассудив, что и так конструкция получается слишком громоздкой. Он просто примотал квадратную батарейку к трубке изолентой. Пришлось помудрить с введением спирали в трубу, с заделкой слишком большого отверстия для запала, с предохранителем – вещью абсолютно необходимой, потому что срабатывание «гиперболоида» в кармане было бы страшным.
В августе Сашка приступил к полигонным испытаниям. В трубку входило почти треть стакана смеси – огромное количество! Гиперболоид был привязан к стволу старой вишни на огороде и направлен в стену сарая. На стену Сашка кнопками прикрепил газетный лист. Сняв предохранитель, он размотал веревку, привязанную к выключателю, оглянулся, не идет ли кто за штакетником, и потянул. Глухо ахнуло, из «гиперболоида», шипя, вылетел трехметровый факел. Перед глазами потемнело, а потом выплыло желтое с синей каймой пятно, повторяющее форму огненной метлы. Ослепленный, Сашка не сразу заметил, что газета на сарае горит и уже занялся свисающий с крыши рубероид. Бочка с водой для полива была рядом…
***

С сентября Сашка бродил вечерами по улицам. «Гиперболоид» оттягивал карман. Он кругами ходил вокруг квартала, где жили Идрисовы, и мимо их дома. Сашка искал и боялся встречи, и не только потому, что оружие могло не сработать: еще страшнее было направить ослепительное белое пламя в лицо человека. Иногда Сашка почти видел, как в жутком шипящем факеле мгновенно обугливается и, растрескавшись, как пересохшая глина, слезает кожа, а глаза с побелевшей радужкой вспухают и лопаются, выплескивая содержимое на покрытые спекшейся кровью скулы.
Тускло светили редкие фонари на деревянных столбах вдоль палисадников с облетающими кустами. Моросил дождь, пропитывая куцее пальтецо, из которого Сашка давно вырос. Промокали ноги. Сашку трясло от холода и волнения, а он бродил и бродил – пока, к полуночи, не гасли уличные фонари.
Возвращаясь домой, он первым делом доставал из кармана оружие, заворачивал его в холстину и прятал под крыльцо. Потом Сашка тихо раздевался в прихожей и крался в свою комнату, стараясь не разбудить родителей. Это удавалось редко: выходила хмурая мать и долго пилила его, повторяя одно и то же: что он шляется неведомо где, что помощи по дому ни какой, что учеба в школе запущена, и вообще он плохо кончит. Сашка отмалчивался.
Так продолжалось до начала зимы, но постепенно Сашку отпустило: казалось, он насытил желание мести изготовлением и испытаниями оружия, воображаемыми встречами и расправами с обидчиками. А тут появилась и новая забота: для старшеклассников в школьном спортзале стали проводить вечера, и Сашку неудержимо влекло туда. Из динамика огромного проигрывателя томно и тоскующее пел Ободзинский, потом Битлы наполняли полутемное помещение пульсирующим ритмом и странными гармониями, гибко и чувственно обещал что-то Демис Русос и жутковато напитывалось радостной энергией тело. Касания пальцами, взгляды, полные нового смысла, спины девчонок под тонкими платьями – гибкие и упругие, неуклюжее топтание, многозначность и многозначительность происходящего… Когда полная пожилая физичка тяжело поднималась и возвещала: «Все, последний танец!», - ее сначала уговаривали, а потом начиналась едва заметная суета, в которой выяснялось, кто кого будет провожать и кто с кем станет драться за школой.
В тот вечер он впервые пошел провожать домой Валентину. Сашка давно уже хотел сделать это, но всякий раз робость мешала подойти к ней и предложить себя в провожатые. Теперь же, пока он стоял с жалким лицом и раздумывал, что и как сказать, Валентина сама подошла к нему и просто сказала: «Саш, нам вроде бы в одну сторону? Пойдем, да?»
Они шли по заснеженному городу и говорили о всяких пустяках. Мела поземка, в ботинки попадал снег и таял. Карман, как и прежде, оттягивал «гиперболоид». Сашка думал о том, что сегодня никак не может случиться ничего плохого. Его больше занимало другое: достаточно ли будет, прощаясь у дома Валентины, просто сказать: «Пока!», или же нужно придумать что-то, отвечающее значимости вечера.
Их снова было трое, только вместо малолетки кто-то другой, длинный и сутулый, в опущенной на глаза ушанке, смолил папироску из горсти. Они возникли неожиданно, когда Сашка с Валентиной свернули на перекрестке. Старший из братьев похабно осклабился и начал, растягивая слова: «А, друг, кого я вижу! Вали отсюда… А девка останется…».
Сашку затрясло. Кое-как он вытащил из кармана оружие, развернул оцепеневшую Валентину к себе и уткнул лицом в свою грудь. Потом он обреченно подумал: «Не сработает!», и, выдернув повисшую на бечевке чеку предохранителя, вытянул руку в сторону того, длинного, который был ближе других, и зажмурился. Выключатель щелкнул, как сломанная рыбья кость. Бесконечно длинное мгновенье ничего не происходило, потом трубка дернулась, под веками яростно полыхнуло красным. Кто-то завизжал бабьим голосом: «Су-у-ка!» Сашка открыл глаза. Вытянувшись прозрачной серой трубой, висел дым. На корточках, без шапки, раздирая пальцами лицо, сидел тот, что визжал - длинный, телогрейка у него на груди горела. Один из братьев, согнувшись, тер глаза ладонями, другой, мотая головой, уходил быстрым шагом. Сашка подскочил к согнувшемуся и неловко ударил его по шее. Срывающимся петушиным фальцетом он завопил: «Еще хочешь? Зенки выжгу, сволочь!» Он бил и бил по шее, в грудь, неуклюже пинал ногами и не замечал, что собственное лицо стало мокрым от слез и соплей.
Валентина оттащила его за руку. Сашка прерывисто дышал и утирался рукавами. Обгоревший куда-то делся, другой, пошатываясь, убегал по сугробам, не видя накатанной дороги рядом. Валентина плакала.
Позже они шли к дому Валентины и Сашка не заметил, когда взял ее за руку.
«Ну, ты даешь!» - сказала она ему возле дома. «Чем это ты их уделал? Я думала – нам конец»….
«Магний!» - ответил Сашка и засмеялся счастливо и свободно.

***
На следующий день Сашка пришел в городскую больницу чтобы выяснить, не попадал ли кто с ожогом глаз, благо что больница была в городе одна, а в приемном покое работала медсестрой дальняя родственница. По счастью, все обошлось. Оружие неделей позже было найдено, а затем утоплено в нужнике матерью Сашки. Она не знала, что это такое, но догадалась по почерневшему виду среза и обгоревшим остаткам уплотнений, что штука опасная. По городу пополз слушок - мол, кто-то имеет карманную электросварку и может на куски порезать. С братцами - врагами Сашка потом встречался, но проходил мимо них, засунув руку в карман и с очень грозным лицом, а те делали вид, что не замечают его. А еще через полгода он уехал в областной центр учиться - и вся история увяла естественным образом. Позже он снова встретится с Валентиной, чтобы не расставаться уже никогда – но пока он об этом не знал. Шел 1969 год.
(С) Рекорд Надоев
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=12362" onclick="window.open(this.href);return false;

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 19 апр 2013, 04:10

Десять дней на море

Этой осенью я пойду в первый класс. Бабушка говорит, что я очень худенькая, «... худосочная...»
Было решено повезти меня на море. В Керчь! Десять дней мы будем купаться и пить парное молоко.

Самолет, поезд, потом душный автобус... белая пыльная дорога. Автобус сломался. Мама вышла и поймала попутку. В машине сидел загорелый дяденька с пышными седыми волосами, похожий на льва. «Я» ,- говорит - «абориген». А я спросила:
- А как ваше отчество?
Не ответил... может Абориген Аборигеныч?

Мамина знакомая - баба Фрося - поселила нас в маленькой комнатке, на занавесках были нарисованы бабочки. У всех жильцов просто занавески, а у нас с бабочками. Еще в комнате был сундук, оклеенный ракушками. Красивый. Садится на него было запрещено, вещи класть тоже. И открывать тоже... Вообще-то там лежали какие-то фотографии - толстые, картонные, с дамами в длинных юбках... интересные... я раскрасила ручкой их одежду и подрисовала бусы. Так красивее. Еще тетради, письма … но я по-письменному еще не понимаю...

Баба Фрося каждое утро ставила нам на подоконник накрытую марлей баночку парного молока. Теплое... гадость... после того, как я вылила его в тазик, где положено мыть ноги, пила всегда под маминым присмотром.

На рынке мама купила персики. Большие, сочные, сладкие и пахнущие, как абрикосовый шампунь. Я испачкала платье соком... нечаянно...

Море — оно такое соленое. И я в нем не тону. Правда — не тону.

На берегу, если поискать, можно найти кучу красивых ракушек. Пока мама загорала, я много набрала в ее косметичку, зарыв все туши и пудры в песок. А еще камешков в мамину шляпу... пакета же пустого не было...

Однажды утром заплетая мне косички, не слушая мое нытье про то, что заколки колючие, мама сказала:
- Я иду в кино, со двора без спроса не убегать, к морю не ходить.
Я тоже хотела в кино, но мама сказала, что это взрослый фильм, что пойдет с Аборигенычем (с этим дурацким Аборигенычем), и чтоб я вела себя прилично.

Я целый день вела себя прилично. А потом мама ушла. Дедушка прутиком гнал по улице уток, дал мне сливу, сказал: «Какая худышка!», я сказала «спасибо» . Потом я смотрела, как соседка набирала воду из колодца. Вкусную ледяную воду. Потом гладила огромного пса Боцмана. Он лежал у колодца, боком на холодных камнях, высунул язык и дремал. Потом посмотрела, как спит в сарайке здоровенный «бабифросин» боров, он даже больше Боцмана. Потом баба Фрося на веранде напоила меня чаем с медом, постояла, подперев кулаком щеку, глядя на меня жалостливо. Потом я смотрела, как заходит в ворота корова — мычит капризно, опускает рога...

И тут я вспомнила, что сегодня мы не были на море... всего десять дней, и мы уже один пропустили...

Баба Фрося доила Зорьку. Бормотала что-то про то, что «...хай те грец, скотина неладная...» Жильцы разошлись по комнатам и телевизорам. Я вышла за ворота. Постояла, послушала, как стрекочут в траве цикады... Соскучилась и пошла дальше. Обогнула огороды и вышла на тропинку к морю...

Солнце садилось. Большое, пухлое, как сдобная булка. Красное. Как спелый персик. Грустное солнце. Я не знала, как называется чувство, которое меня охватило. Просто стояла одна наблюдая за небом и морем. Стояла, сдерживая слезы (дурацкие слезы), а они не сдерживались... почему... не знаю...

Десять дней — это так мало. Мы поехали домой. Баба Фрося дала мне с собой целый пакет яблок. А мама сказала:
- Что ж... хорошего понемножку... приедем на следующий год, если будешь себя прилично вести.

А дома оказалось, что я хорошо поправилась, на целый килограмм триста граммов.

(С) Surrealizm
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=14886" onclick="window.open(this.href);return false;

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 28 апр 2013, 04:56

Скоро мы все превратимся в плюшевых мишек
У куклы были длинные нейлоновые ресницы, каштановые локоны и бледные фарфоровые щеки. Я смотрел, как Клара ее одевает. Блузка с рукавами-фонариками, черные брючки в обтяжку, яркий вязаный жакет и туфли-лодочки из светлой кожи. Зачем кукле модные туфли?
Марайка любила красивые вещи. Мы часто выбирали их вместе, вернее, она выбирала, а я молча любовался ею, пока она крутилась перед зеркалами, оглядывая себя со всех сторон и примеряя то одно, то другое. Ей все шло. Любое, даже самое мудреное платье, она укрощала одним щелчком пальцев, точно амазонка норовистую лошадь.
До сих пор в шкафах висят ее шляпки, плащи, юбочки из мягкой замши и длинные разноцветные шарфики, увядшие, как сорванные цветы, осиротевшее. Не квартира, а музей.
Я наблюдал, как моя пятилетняя дочь одевает куклу, и корчился от боли. «Поосторожнее, сломаешь!» - хотелось крикнуть мне, когда неловкие пальчики ребенка выкручивали хрупкие кукольные руки, пытаясь пропихнуть их в тесные рукава.
И вдруг — я даже не успел заметить, как фарфоровая модница выскользнула из рук Клары. С глухим, чавкающим звуком, с каким обычно раскалывается арбуз (или чья-то голова?), у куклы откололась рука. Идиот, почему я не положил в детской ковровое покрытие? Я закатил дочери оплеуху, упал на пол рядом с разбитой игрушкой и расплакался.

Все началось прошлой зимой. Для нас с Марайкой еще продолжался растянувшийся на пять с половиной лет медовый месяц, когда в местной газете появились две странные заметки. Пропал трехлетний мальчик, в деревне, где-то под Гамбургом. Родители вошли утром в спальню — а его нет. Окно закрыто, входная дверь заперта. Не украдена ни одна вещь, ноутбук и видеоцентр на месте, пятидесятиевровая купюра лежит на буфете нетронутая. А вместо сына на подушке свернулся калачиком мягкий крокодильчик, совсем как живой, с темной полоской на спинке и с глазами-пуговками.
А вскоре из коляски исчез грудной ребенок. Мать отвлеклась всего на одну минутку, а может быть, и вовсе не отвлекалась... Вот только привезла домой с прогулки не четырехмесячного малыша, а большого плюшевого зайца с разноцветными ушами.
Мало ли кто может похитить ребенка. Сексуальные маньяки, торговцы донорскими органами, производители порнографических фильмов. Но сообщений в газетах становилось все больше, они уже не ютились на задворках, рядом с гороскопами и кулинарными рецептами, а вопили с первых полос. Десятки, сотни пропавших детей. И всегда на их месте, словно в насмешку, оставались игрушки. Самые разные: пластмассовые или резиновые, разборные, механические, заводные, начиненные глупыми попугайскими фразами или музыкой. Некоторые даже танцевали. Улицы наполнились обезумевшими родителями, которые бродили, точно слепые, исступленно укачивая на руках плюшевых тигров и обезьянок.
«Эпидемия! - в панике кричали ученые. - Неизвестная болезнь! Инопланетяне! Пространственно-временные аномалии!»
«Исламские террористы!» - вторили им политики.
«Не эпидемия, а страшный суд, - возражали сектанты. - Апокалипсис! Человечество погрязло в грехах и его лишили будущего!»
«Это что же за гамельнский крысолов, - разглагольствовали досужие литераторы, - притаился там, за поворотом, со своей коварной дудочкой и выманивает из теплых постелек ни о чем не подозревающих малышей? Куда он их уводит — доверчивые, заблудившиеся в нашем жестоком мире души?»
«Покайтесь, пока не поздно», - угрюмо предупреждали представители всех религиозных конфессий.
«Кому-то там наверху надоели наши глупые игры, - мудро рассуждали приверженцы Нью Эйдж. - Пора людям Земли познать истинную реальность.»
Потом начали исчезать и взрослые тоже. Мой начальник стал тряпичным клоуном, а его секретарша заводной крысой. Политики уже не разглагольствовали, а бились в истерике и грозились третьей мировой войной. Но все знали, что войны больше не будет, так же как и террористических актов, потому что правительства превратились в наборы расписных матрешек, бомбы в хлопушки с разноцветными конфетти, а армии — в коробки с оловянными солдатиками.
А мою любимую вдруг словно подменили. Она сделалась апатичной, вялой. Укладывая спать Клару, сама часто засыпала прямо на паркете у детской кроватки. Потом внезапно раздражалась, зло и обиженно плакала, упрекая меня: «Хендрик, я устала. Такая пустота вокруг. Ты совсем обо мне не думаешь, как я одна кручусь с ребенком, чем живу. Я тебе больше не интересна, ты даже поговорить со мной нормально не хочешь». «Ты превратил меня в куклу, Хендрик, - рыдала она, - в свою куклу. Откупаешься цветами и подарками, наряжаешь. Спишь со мной, ешь мои обеды, хвастаешься мной перед друзьями, а меня — МЕНЯ — не видишь».
В ней как будто сломалась невидимая пружинка. «У вашей жены депрессия, ничего страшного, это лечится», - успокаивали врачи. Ее загорелое тело становилось все прозрачнее, словно наполняясь изнутри неживым, тускло-молочным светом. И вот однажды, проснувшись ночью, я не услышал ее дыхания. Лежал несколько минут в страшной тишине, потом протянул руку, принялся ощупывать кровать... А она, моя Марайка, мертвая, фарфоровая...

Всхлипывания дочери становились все отчаяннее, и я догадывался, что плачет она не из-за пощечины. «Я разбила маму, - захлебываясь слезами, повторяла Клара. - Разбила маму!»
Стоп. Я глубоко вдохнул, потом выдохнул. «Не смей обращаться с другими, как со своими игрушками, - медленно и отчетливо проговорил я про себя. - Они — не игрушки. Они — люди».
Встал с пола и подошел к ребенку. Взял малышку на руки, бережно усадил на край кроватки и посмотрел в глаза.
«Прости, пожалуйста, я не должен был так делать. Не плачь... Мы ее склеим, сейчас пойдем в магазин, купим хороший клей и приклеим ей ручку».
«Папа, ей больно?»
«Нет, - ответил я честно. - Ей не больно. Она даже ничего не почувствовала. Нам с тобой, зайчонок, гораздо больнее».
Зайчонок, я сказал?! О, Господи, надо следить за словами!
Конечно, мы склеим Марайку. Это живого человека нельзя склеить, а куклу можно. И все будет хорошо. Если бы еще не эти навязчивые мысли, не холодный пот по утрам, не жуткий, оглушающий страх на грани сна и пробуждения, не ночные кошмары. Мне все время снится, что по моим венам струится расплавленный каучук, капля за каплей вытесняя настоящую кровь. Кто следующий, я или Клара?
Мы ничего не можем сделать. Пожалуй, будем просто жить и стараться понимать друг друга. Мы — двое людей посреди игрушечного города. Будем гулять, общаться, вместе читать сказки, пить чай по вечерам нa маленькой уютной кухне - горький, с листом смородины и душистыми цветочками зверобоя - разговаривать, разумно и спокойно, как отец с дочерью, как человек с человеком. И, возможно, тогда нас с Кларой минует наш личный Апокалипсис.



© Copyright: Джон Маверик, 2010
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=13244" onclick="window.open(this.href);return false;

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 16 май 2013, 03:41

Быт

Нищий играл на скрипке. У некоторых инструментов неприятный дребезжащий звук, его же скрипка звучала удивительно чисто. Мелодия, которую играл скрипач, задевала какую-то струну в душе и плавно скользила дальше, по туннелю подземного перехода. Побеспокоив на своем пути пару опавших листьев, она растрепала несколько газет на полке в киоске, сделала замысловатый кульбит и рванула ввысь.

-- Как красиво, - выдохнула девушка, стоявшая рядом.
-- Почему-то напомнило мне Венецию, - заметил я.
-- Венеция... Хотела бы я увидеть Венецию, - поддержала она разговор.
-- Нет ничего проще. Хотите, я покажу ее Вам?
-- Прямо сейчас? - улыбнулась она.
-- Конечно.

Когда мы оказались у выхода из подземного перехода, она уже держала меня за руку. Когда поднялись по ступенькам наверх - перед нами была Венеция. Жители словно забыли, что сейчас осень, и провели карнавал именно в этот день. Хороводы веселых масок сменялись грустными, звон бубенцов на колпаке Арлекино передразнивал заунывные звуки лютни Пьеро. А потом мы долго стояли на причале, вдыхали морской воздух и слушали, как откуда-то издалека доносится та самая мелодия из подземного перехода, благодаря которой мы познакомились.

* * *

-- Ты где, милый? - она неслышно подошла и положила руки мне на плечи.
-- Далеко, - отвечаю, не открывая глаз.
-- К тебе можно?
-- Конечно!

Мы сидим за столиком среди огромной пустыни, вдали виднеется горный хребет. Небо усыпано звездами, но больше всего поражает тишина вокруг.

-- Как здесь спокойно, - восхищается она, - Где мы?
-- Это Луна, - я показываю рукой налево. Там, над самой линией горизонта, виднеется наша планета.
-- А почему три чашки?
-- Мы ждем гостя.
-- И кого же?
-- Гагарина, Юрия Алексеевича.
-- Но, но он никогда не был на Луне.
-- Я каждый раз здесь останавливаюсь, - он сидит уже с нами за столиком и улыбается, - только этого никто не знает.

Мы пьем чай и слушаем его истории. Нет, не о космосе, он говорит о детстве и мечте.

-- Как жаль, что нельзя повернуть время вспять, - она внезапно грустнеет и смотрит на меня с легкой тенью надежды.
-- Зачем? - переспрашивает Юрий Алексеевич.
-- Мы бы Вас предупредили и Вы не полетели бы тогда, на тех испытаниях, - она не решается говорить дальше вслух.
-- Все равно полетел бы, - как-то весело отвечает он.
-- Но почему?
-- Не знаю, - пожимает Гагарин плечами, - вы же знаете эту историю, как выбирали космонавта для первого полета...

Мы киваем в ответ. Историю о его улыбке все знают с детства. Он ничего не говорит в ответ, мы просто пьем чай. И я, и она уже знаем ответ. Если бы он этого не сделал, то вряд ли его улыбка осталась бы той же.

* * *

Не знаю, когда это началось.. Началось? Или закончилось.
Или просто изменилось. Возможно тогда, когда я, впервые, услышав приближение грозы, закрыл все окна?
А может, когда она, вернувшись с работы, предпочла не заметить Карлсона, который довольно спокойно раскачивался на люстре в дневной? Не знаю, но и продолжаться вечно это, по-видимому, тоже не могло.
Ни для кого не тайна, что в Венеции сыро и дурно пахнет застоявшейся водой, что, попади я в Таллинн, который знаю с детства, ведь в нем сняли столько прекрасных фильмов, я не встречу там рыцарей, лучников и дам в одеждах начала восемнадцатого века. Скорее, массу туристов и жителей, которым все это надоело. Не говорю уже о Париже, с грязными арабами и неграми, заполонившими его улицы.
Раскинув руки - не полетишь, как бы тебе этого ни хотелось. И после праздника - надо мыть посуду.
Правда жизни, которой мы живем.

* * *

Звук открываемой двери. Она вернулась с работы. А я все никак не могу закончить проект, никогда не могу собраться, когда надо делать рутинную работу.

-- Привет, как дела?
-- Нормально, - вяло отвечаю ей я. Стандартный ответ на стандартный вопрос.
-- Помоги с сумками.

Поднимаюсь, несу пакеты с продуктами на кухню и возвращаюсь к компьютеру.

-- Что на ужин приготовить? - моет руки и спрашивает меня из ванной. - Может, кинчик какой-нибудь посмотрим?

Мне в общем-то все равно. И что на ужин будет, и будем ли мы смотреть кинчик.

-- Так что на ужин приготовить? - переспрашивает меня, думает, я не услышал. А я молчу в ответ, мне тесно и неуютно вдруг в комнате. Надо просто раздвинуть стены и поднять потолки. "Пойдет ли она за тобой?" - сомнение - мой худший враг. В углу комнаты уже стоит четверка музыкантов и ждут моей команды. "Что им играть? Ту самую мелодию из подземки? - бросаю взгляд в окно, духота успела стать невыносимой, потемнело и собрались тучи, - К черту! Не вороши прошлое!"
Они поняли меня без слов. Да, "Шторм" Вивальди - это то что мне нужно!

-- На кинчик у нас сегодня нет времени, дорогая! - кричу из комнаты и почти в ту же секунду за окном начинается гроза.
Скорее открыть все окна! Музыканты ускоряют темп.

-- А в чем же дело? - она стоит улыбаясь в проеме двери. Похоже, ей нравится.
-- У нас сегодня шведский стол, с легкой закуской и вином, - мимо нас пробегает несколько карликов в камзолах, спеша сервировать невесть откуда взявшийся стол.
-- А затем?
-- Затем встреча с Эйнштейном! Я наконец-то готов поспорить с ним по поводу его теории!
-- Но зачем?
-- Он интереснейший человек, неужели этого недостаточно?!

Она подходит ко мне, мы беремся за руки.

-- Где ты был столько времени, дорогой?
-- Далеко. И, поверь мне, там нечего делать.
-- Тогда, идем вперед.

Небо раскололось на две половины. Гром сообщил нам, что гроза где-то совсем рядом.

-- Прекрасная ночь, чтобы продолжить путь, - говорю я и целую ее в губы.

© IKTORN

http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=9405" onclick="window.open(this.href);return false;

Фишка
Сообщения: 1231
Зарегистрирован: 05 фев 2012, 19:05
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Фишка » 29 май 2013, 19:27

Изображение

Автор Little Alice

А сегодня мне почему-то хочется сказать о самом простом счастье.
Начать даже с того, что все счастливые люди резонируют. И так здорово получается, когда волны этого резонанса накатывают мягко с некоторой периодичностью на окружающих. И тогда они тоже становятся счастливыми. Могут долго думать, метаться от одной причины к другой, от одного катализатора к другому, но так и не понять, чем оно спровоцировано. Немного печально становится, когда после этого они снова становятся грустными. Ведь не заслужили.
А счастливые в это же время продолжают идти дальше и накрывать новые и новые группы людей. Неосознанно, где-то даже интуитивно. Просто идут - и делятся. А самим им так хорошо-хорошо, как, возможно, никогда до этого не было.
А еще счастье сладковатое. Совсем немного. Это.. как привкус у свежего молока, так и у счастья. Оно тоже иногда немного горчит, но все равно сладковато. Совсем чуть-чуть. Словно от того, что непослушный ребенок все-таки скормил рыжей корове несчастный кубик сахара, который стащил еще вчера вечером со стола.
И можно много-много говорить об этом. Долго-долго. Но почему-то когда счастлив, то хочется просто молчать и улыбаться.
Вот так и я. Молчу и улыбаюсь. Улыбаюсь и молчу.
А они говорят странная.
Счастливая.

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 30 май 2013, 03:17

Разбилась душа о камни

Солнечная Гора от самого подножия щетинится молодым лесом и, словно оправдывая своё название, изумрудно сверкает, тёплая и мшистая, пропитанная солнцем. Только над её вершиной – словно птица распластала чёрные крылья – нависает плотная, нездоровая аура.
С первых шагов по территории клиники Эрика почувствовала себя плохо. Не болезненно, как при гриппе, а тесно и дискомфортно в собственном теле. День выдался знойным, и у неё взмокли подмышки. Кроссовки точно ужались на один размер и сдавили ступни, а джинсы, наоборот, растянулись и мешковато топорщились при ходьбе.
«Тоскливое место эта больница, а почему? – размышляла Эрика, огибая здание за зданием в поисках нужного корпуса и сверяясь то и дело с бумажкой, на которой мелким неряшливым почерком были накарябаны имя и номер кабинета главного психолога. – Вроде, всё как обычно, и территория красивая, воздух сухой, сосновый, а душно, будто в чернильницу с головой нырнула. Вытягивает силы».

Конечно, шесть недель можно проработать хоть стоя на голове, да только работы как таковой не получалось, а вместо нее выходила какая-то бестолковая маята. Долговязая застенчивая практикантка с самого начала не приглянулась персоналу, и её то и дело отфутболивали из отделения в отделение. То на поведенческую терапию посылали, то в группу алкоголиков, то в корпус к «острым», то в психосоматику. Пациенты реагировали на нового человека настороженно. Психиатрическая клиника – не то место, где верят испуганным улыбкам и бодрым приветствиям. Искусанная чужими взглядами, как злыми осами, Эрика терялась, искала в себе сочувствия к больным, но не могла думать ни о чём, кроме собственной неловкости.
На пятый день – как будто мало было всего прочего – ответственный за практику психолог Хайко Керн навязал ей господина Фетча.
Того самого Фетча, тихого шизофреника, который уже третий год томился в стенах клиники без надежды на ремиссию. Замкнутого, окаменелого, словно залитого янтарём, за последние двадцать пять месяцев не извлекшего из своего сумрачного внутреннего мира ни единой человеческой эмоции.
– Поработайте с ним немного, – Керн слегка пожал плечами, словно говоря: «Всё равно не будет толку от вашей работы, как, собственно, и вреда». – Вы изучали в группах всякие приёмы? Вот и опробуйте их, потренируйтесь. Влезьте хоть на пару недель в шкуру... кхе-кхе... лечащего психотерапевта.
Легко сказать. Отучившись в университете четыре семестра, Эрика имела о терапевтических техниках лишь смутное представление. Шагая вслед за доктором Керном по гулким коридорам корпуса «острых» и отчаянно потея, она, словно мантру, повторяла про себя скупую выписку из анамнеза. «Тридцать один год, разведён, по образованию архитектор. Наследственность – неотягощённая. Бывший спелеолог-любитель. Первичный диагноз – посттравматический психоз...» Значит, не просто так заболел. Что-то случилось.

Господин Фетч оказался плечистым великаном с гигантскими ступнями, корявым и сутулым, точно криво выросшая сосна. Черты лица смазанные, как будто недоделанные. Топорные – вот подходящее слово. Словно кто-то – раз-два – и вырубил из цельного куска, а напрягаться, вытачивая мелкие детальки, не стал или, может быть, не успел отшлифовать, отвлёкся от работы. Фетч сидел на постели, сложив безвольные руки на коленях и уставившись в стену. В халате, накинутом поверх линялой майки и раскрытом на груди, перехваченном кое-как бинтом вместо пояска, с закатанным одним рукавом и спущенным – другим, в сбитых войлочных тапочках и разных носках, он выглядел жалко и неряшливо и больше всего походил на завсегдатая бесплатной ночлежки. Но, судя по всему, Фетчу было всё равно, как он одет.
Хайко Керн громко поздоровался и представил Эрику.
Больной даже не посмотрел в их сторону, только его левая кисть дернулась и судорожно скрючила пальцы, словно от удара током. Тик, не иначе.
– Господин Фетч, – настойчиво повторил психолог, – вы меня слышите? – он склонился к уху пациента и говорил, четко артикулируя каждый звук, будто с ребенком.
– Слышу, – бесцветным голосом отозвался тот. – Очень рад.
Вялая мимика, ни радость, ни удивление, ни грусть не держатся на лице – сползают, как порванный чулок. Глаза тусклые, с замутнённым зрачком, вроде бы и зрячие, но непонятно, куда смотрят и что видят. Этот мир или какой-то иной, причудливо искажённый, зазеркальный.
Эрика поёжилась. Её пробрал озноб, точно мокрого щенка на морозе. От одинокой фигуры на кровати веяло холодом, таким, что хотелось запахнуть пальто и натянуть шапку на самые уши. Но ни пальто, ни шапки на Эрике не было, а только лёгкая хлопчатобумажная блузка и заколка-бабочка в волосах.
– Чему вы рады? – профессионально улыбнулся Хайко Керн и машинально поправил на тумбочке поднос с остатками завтрака. Маленький кофейник, чашка с бурым осадком на дне, на тарелке – сыр, колбаса, хлебные крошки. Рядом с подносом – рисунок. Карандашные угловатые линии, не то паутинки, лучисто-осенние, узорчатые, не то кристаллы, а может, то и другое вперемешку. Сумрачные формы сумрачного мира, бессмысленные – каждая сама по себе, все вместе создающие некую дикую гармонию.
– Ну, всё в порядке? – психолог потёр ладони друг о друга – словно грея их над костром, видно, и его коснулся потусторонний холод – кивнул Эрике и вышел.

Надо было что-то говорить, а не стоять столбом, бледнея и стуча зубами. Эрика опустилась на стул у кровати и, не глядя на Фетча, принялась рассказывать о себе. Мол, студентка, учится на третьем курсе, здесь проходит обязательную шестинедельную практику. Интересуется клинической психологией, планирует защищать диплом по психическим расстройствам. А сама родом из-под Гамбурга, и дед её после войны работал психиатром. А старший брат покончил с собой из-за депрессии, пять лет назад.
Больше, чем нужно, разболтала с перепугу. Спохватилась, вытащила из сумочки сложенный листок. Анкета, палочка-выручалочка, на тот случай, когда совсем не знаешь, что сказать и что сделать. Повод завязать хоть какое-то общение. Мол, не согласились бы вы заполнить... всего несколько вопросов... мне для учёбы надо.
Фетч не противился, взял ручку – двумя пальцами, как будто не писать ей собирался, а шить, вот только для иглы ручка была чересчур велика. В нём не ощущалось никакой враждебности, в этом гиганте, а тем более – злобы. Только аппатия и странная заторможенность, словно каждое движение давалось ему с трудом.
«Нет, – корябал он на листке неуклюже, по-птичьи, – нет... не знаю... нет... нет». Напротив имени и фамилии – прочерки. Человек-никто, низачем и ниоткуда.
Эрика поблагодарила.
– Очень любезно, господин Фетч. Большое спасибо. Может, вы чего-нибудь хотите? Немного погулять? Я могла бы составить вам компанию.
«Прочь из холодной палаты! На солнце! В тепло!»
– Там, под окнами, очень приятный садик, – добавила она умоляюще, облизав непослушные губы, – прямо райский уголок...

О «райских уголках» Йохан узнал из интернет-форума и чуть ли ни с первой буквы влюбился в курьёзный слух, в подземную фата-моргану, в очередной, непонятно кем выдуманный миф. Тот, кто хоть раз погружался в толщу скал, знает, как много там необычного, удивительного, такого, что и вообразить трудно. Вырываясь на поверхность, пещерная быль становится легендами, прекрасными и жуткими, от которых у непосвященных кровь стынет в жилах и глаза блестят у романтичных неофитов.
Конечно, Йохану и прежде доводилось слышать и о двуликой хозяйке, и о холоднокровных нагах, и о белом спелеологе. Не то чтобы эти истории его не волновали. Он верил им и не верил, вышагивая по залитым солнцем улицам верхнего мира, и они становились реальностью, стоило очутиться внизу, в кромешной темноте и безмолвии, в котором умирает даже звук шагов – становились тем, что может случиться в любую секунду. И всё-таки, планируя с группой очередную экспедицию, он думал именно о «райских уголках». Йохан мечтал о них, как о чуде, и он нуждался в чуде, потому что существование его было тускло и безрадостно, как осенняя морось за окном. Городская квартира с видом на автостраду. В одной комнате – он с женой, в другой – наполовину парализованная тёща. Жена наотрез отказалась отдавать старуху в дом престарелых, а вместо этого наняла сиделку – дебелую тётку лет сорока пяти, властную и громкоголосую, с утра до ночи ревущую будто Иерихонская труба. К Йохану супруга и тёща относились как к рабочей скотинке. Пили его деньги, точно солёную воду – чем больше пили, тем сильнее делалась жажда. Чуть ли не вся его зарплата улетала на тряпки и лекарства, да на услуги Трубы Иерихонской... Но это полбеды. Каждый вечер Йохан возвращался в пропахшую лекарствами и заваленную тряпками квартиру – и не знал, куда приткнуться. Не было у него своего угла, места, где можно спокойно посидеть, выпить чашку кофе с печеньем, расслабиться, вытянув ноги к горячей батарее, подремать или подумать. Всюду его тормошили, отвлекали, предъявляли какие-то претензии. Он устал... и от безнадежной усталости что-то сдвинулось в его голове, так, что зловещие и непонятные «райские уголки» вдруг показались олицетворением уюта и покоя. Того, чего Йохану не хватало в жизни.
Между тем, призрачные пещерные оазисы сулили что угодно, только не отдых и не домашний уют. «Ловушки подземных демонов, – так о них писали. – Лживая красота, навлекающая смерть на всякого, кому откроется. Они так неожиданны и прекрасны, что в первый момент просто цепенеешь от изумления. Если это оцепенение тотчас не стряхнуть, оно сковывает тебя всего, так что и пальцем не двинуть, перерастает в нервную слабость, в паралич, а после – в гибельный сон. И всё – пропал человек. Душа уйдёт в камень».
Другие возражали, что есть способ выйти из переделки живым и невредимым, главное – не забывать о тех, кто наверху, тогда и обманки подземного мира не страшны. Надо вспомнить кого-нибудь очень любимого. Лучше – женщину. Сосредоточить на ней все мысли, ухватиться на её зов, как за спасительный канат, и паралич отступит.
А некоторые считали, что никаких «райских уголков» и вовсе нет, а есть скопления ядовитого газа, от которых у людей приключаются галлюцинации.
Готовясь к своему последнему спуску, Йохан облазил спелеологические сайты вдоль и поперек. Он читал о подземных оазисах всё, что только попадалось под руку: свидетельства якобы очевидцев, домыслы, размышления скептиков, и каждый новый факт сверкал ему в глаза необычайным по яркости и красоте алмазом.
Даже псевдонаучные объяснения, как ни жалко они выглядели, Йохан проглатывал с лёту, как доверчивая рыба заглатывает наживку. Мол, порода в тех местах молодая, пластичная, потому и принимает любую форму. В идеале нижний мир способен один к одному скопировать мир верхний и стремится к этому – вот только слишком многое в нём уже застыло и отвердело, утратило первозданную гибкость.
Ерунда, в общем, сетевые бредни. Как, скажите на милость, камень может быть пластичным? Остаётся только головой покачать. Но Йохан читал – как некоторые слушают музыку – задумчиво и вдохновенно, сам не понимая толком, что влечет его с такой силой. Не иначе какое-то дежавю.

За сорок пять минут он выжал её, как половую тряпку, этот Фетч, выкрутил и шмякнул о стену, да вдобавок ещё и выморозил все кости, так, что спустя сутки они продолжали болеть и похрустывать при каждом движении. Стоило неудачно повернуться или резко выпрямиться, как поясницу заламывало, а перед глазами разлетался целый рой огненных мошек. Предобморочное состояние. Согреться никак не могла – всю ночь тряслась в ознобе. Всего-то поболтала немного с пациентом да посидела рядом с ним на лавочке в больничном саду. И вот – на тебе – ощущение такое, как будто целый день глыбы ворочала.
«Видно, не моё это, – разочарованно думала Эрика, – вытягивать больных... Неблагодарное занятие. Ты их вытягиваешь, а они снова втягиваются, как улитки в раковины. Наверное, тут особая душевная сила нужна, чтобы таким бедолагам помочь, а у меня её нет. Не каждый может стать хорошим психологом. Надо было на экономику пойти учиться, с моим-то характером, говорили мне...»

Расспрашивать психически нездорового человека – то же, что ходить по минному полю. Чуть ступишь не туда – взорвётся. Эрика, как могла, продвигалась осторожно, но все её попытки разговорить пациента окончились ничем.
– Там темно и тихо, – цедил Фетч сквозь зубы, по-бычьи наклонив голову, так что отчётливо напряглись жилы на мощной шее. – Очень тихо и темно. Вода сочится... По капле. Тёмная вода. Своды – красные, в острых сосульках. Холодно. Зачем меня оттуда забрали? Я не хотел... – бормотал он бессвязно, и слова, казалось, сочились по капле, как та самая вода.
«Воспоминания о перинатальном опыте? – размышляла Эрика. – Похоже на то... Не исключено, что у него была родовая травма. А может, кесарево сечение – слишком резкий переход из одной среды в другую. Для младенца это шок. Надо поинтересоваться у Керна, хотя может и не сказать, конечно...»
– Откуда забрали, господин Фетч? – спрашивала она, стараясь говорить, как Хайко Керн, ясно и чётко. – Чего вы не хотели?
– Не хотел уходить... Там я – на своём месте, не следовало забирать... Сопротивляться не умею, – продолжал он бубнить себе под нос, с видимым усилием выталкивая из себя звуки и слоги.

Солнечного мира вокруг он словно не видел.
«Бред», – в отчаянии думала Эрика. Она как будто примёрзла к скамейке. Как в кошмарном сне – пытаешься встать и не можешь. Сто пудов на спину навалились. На лопатки давит, на шею – не вздохнуть. «Неужели с каждым пациентом так? Да, наверное, с доброй половиной – так... Вынести на собственных плечах чужую боль – и самому не сломаться, каково это? Нет, не моё, точно не моё. Где угодно готова работать, только не в психиатрической больнице...»
Под конец прогулки Фетч выглядел немного поживее – даже улыбка оформилась, тусклая, стылая, и всё-таки улыбка – но несчастной практикантке стало к тому времени не до него. Не отпросившись у Керна, она еле-еле добрела до автобусной остановки – медлительная, будто сомнамбула – и сама не поняла, как вернулась домой.

Но делать нечего. На следующее утро, потолкавшись без толку в отделении эрготерапии – депрессивные клеили там какие-то аппликации, бесполезное, если вдуматься, занятие – к одиннадцати часам Эрика отправилась в корпус к «острым». В кармане у неё лежала маленькая шоколадка.
Фетч сидел в той же позе, уставивишись в одну точку, но – удивительное дело – он как будто ждал Эрику. Во всяком случае, сразу обернулся и сфокусировал взгляд.
«А глаза-то у него зелёные. Нет... померещилось. Просто так свет упал».
– Руке стало легче, – произнёс он без всякого выражения. – Спасибо. Она не моя, но – болит.
«При чём тут рука?» – не поняла Эрика.
– Хотите, пообщаемся в саду? – сказала она бодро. – Как вчера. Вам полезно. Я имею в виду, свежий воздух...
– Полезно, – согласился Фетч и покорно встал. Точно скала воздвиглась. Он тут же занял всю палату, и без того тесную. Кровать, тумбочка, пахнущий хлоркой, но всё равно как будто грязноватый столик испуганно отступили к стенам.
«Большой, как медведь, и такой беспомощный».
Они устроились на лавке под яблоней-китайкой, недалеко от входа в корпус. Прозрачная разлапистая тень трепетала возле их ног на песке, точно кружевная ткань на ветру, над головами наливались кисловатой сладостью мелкие плоды. Разгар лета.

– Если вы не против, господин Фетч, сделаем упражнение.
«Как в группе показывали. Концентрация на здесь и сейчас».
Эрика достала из кармана шоколадку. Разломила прямо в фольге и протянула половину Фетчу.
– Положите конфету в рот... Бумажку, бумажку снимите... извините, надо было мне, но боялась, что растает в руках.
Гигант чуть не сжевал шоколад вместе с фольгой.
– Сосредоточьтесь на вкусе... ощутите сладость на языке... как она растекается... медленно-медленно, – она говорила, подражая плавной, медитативной речи терапевта, зажмурившись от усилия, так что золотые солнечные стрелы вонзились ей под ресницы.
– Я ничего не чувствую, – сказал Фетч.

Эрика обхватила себя за плечи.
«Он не чувствует вкуса. Чёрт бы его побрал. Симптом болезни, конечно, – ей казалось, что она вспоминает что-то такое из университетских лекций о шизофрении. – Тогда упражнение не получится, надо другое. Может, цветы поразглядывать – зрение-то у него в порядке? Ещё музыку послушать можно, надо завтра плейер принести. До чего же зябко, опять всё вокруг заморозил. Плюс тридцать в тени, а рядом с ним – как в холодильнике».
Дрожа и пытаясь успокоиться, она сунула за щёку свою половину шоколадки. Рот наполнился запахом ванили и липкой сладостью, которая растеклась по небу, делая его скользким и гладким, окутала язык, болью отозвалась в дырявом зубе. Эрика поморщилась.
«Надо к зубному сходить, – в который раз с тоской подумала она. – Кончится эта дурацкая практика, так сразу...»
– Вот теперь почувствовал, – вдруг произнёс Фетч.
До Зальцкаммергута добирались на четырёх машинах. Йохан сидел в замыкающей – не за рулём, хотя водить автомобиль он умел, но на узких горных дорогах у него всегда начинала кружиться голова. Чудилось, что они парят над пропастью вместе с орлами и грифами, на фоне бегущих по склонам ручьёв и желтоватых пятен затерянных внизу деревушек. Одно неверное движение баранки – и покатишься с обрыва, точно кусок скалы.
Тревожное, нереальное ощущение. Три тяжело гружёных «Фиата» и одна «Киа Шума» ползли вверх по серпантину, как упрямые букашки.
Йохан щурился на бледный, словно политый молоком горизонт и, слушая вполуха рассказ своего товарища, думал, что в этот раз поездка чуть не сорвалась. Тёщу разбил на днях повторный инсульт, она уже не приходила в сознание и медленно умирала в больнице. Жена от горя стала сама не своя. Глядя на этих двух женщин – старую и пожелтевшую и молодую с красными от слёз глазами – Йохан удивлялся, как они на самом деле похожи и как любят друг друга.

– … и тогда он нагнулся посмотреть, кто его зовёт, и увидел резинового пупса, величиной с настоящего человеческого младенца. Он схватил со стола нож и взрезал резину, а под ней оказалась другая кукла, фарфоровая. Такая, в народном стиле, кукла-девица в баварском дирндле... Размером, конечно, поменьше первой. Он её – хвать об пол. А там совсем крошечная, не больше ногтя, стеклянная фигурка. Как на ярмарках иногда продают, из разноцветного стекла. Он ей, не будь дураком, голову-то и свернул, но там ничего больше не было – только проводок.
– Что? – озадаченно переспросил Йохан и лишь в этот момент сообразил, что товарищ пересказывает сюжет какого-то фильма.
«Так и уедешь? – спрашивала жена, отчаянно цепляясь за его плечи. Когда, интересно, она обнимала его последний раз? – В такое время – не будешь рядом?»
Йохан смотрел сверху вниз на её макушку.
«А я-то тут при чём?» – сказал он себе.
Сделал внутреннее движение ей навстречу – мелкое, незаметное движение, крохотный шажок – и тотчас отступил, сжался, пятясь, как рак-отшельник, заполз обратно в свою скорлупу. Может, и зря... но чего уж теперь.
– Проводок, говорю. Спишь, что ли?
– Замечтался.

Во второй половине дня пейзаж заволокло туманом, и четыре машины превратились в утлые лодочки, плывущие по дымному морю. Группа остановилась на кемпинге, возле горного озерца, и до вечера вытаскивала из машин и раскладывала по рюкзакам снаряжение. Спальники, коврики, верёвка, карабины, газовые горелки, сухой спирт, запасные батарейки, консервы... много чего. На следующее утро начали спуск в пещеру.
Под землёй совсем другой микроклимат. Холодно, плюс четыре градуса. Сыро. Повсюду сквозь камень сочится вода. В лучах налобных фонарей известняковые своды кажутся зелёными. Под ногами – мягкая грязь.
Сначала шли вдоль подземной реки, густой и чёрной в темноте, потом старший в группе сверился с картой и сказал, что дальше будет сифон – затопленный участок. Они свернули в сухой коридор, наклонно уходивший вверх, и, согнувшись в три погибели, поднимались несколько часов, пока не очутились в небольшом гроте, метров десять в ширину и пятнадцать в длину. Здесь и разбили лагерь.
Грея ладони о кружку горячего чая, Йохан вспоминал последний разговор с женой в отделении интенсивной терапии. В чересчур просторном халате она походила на ощипанного цыплёнка с тонкой шеей, и так же тонко, пискляво-жалобно, звучал её голос.
«Ладно, потом обсудим», – сказала устало и отвернулась.
«Ерунду болтают, что будто бы сила женщины в её слабости, – размышлял Йохан. – Нет в слабости никакой силы и не может быть. Слабый всегда жалок».
Отправляясь в экспедицию, он обычно полностью расслаблялся и отключался от всех наземных проблем, как бы переходил в другой режим. Но в этот раз почему-то не получилось, и даже во сне, ворочаясь в тёплом спальнике, Йохан продолжал оправдываться перед самим собой. «Всё к лучшему, – бормотал он в беспокойной дрёме, – старуха отдаст концы, а мы с Эллой... мы...» Он никак не мог представить, на что станет похожа их жизнь после смерти тёщи, слишком пропитался их маленький мир запахом её лекарств, её сварливыми нотациями, стонами и ночными вздохами.

Бывают такие сновидения, после которых вскакиваешь, точно ошпаренный, до конца не проснувшийся, и начинаешь что-то искать, а что именно – и сам не знаешь. Утром клянёшься, что всю ночь дрых, как убитый, и веришь этому – и только на дне сознания остаётся смутное беспокойство. Нечто подобное приключилось с Йоханом. Он очнулся внезапно, и, хотя не мог спросонья сообразить, что ему почудилось, выскочил из палатки и заметался по гроту, натыкаясь на рюкзаки и хаотично ощупывая своды лучом фонаря. Окликнул ли его кто из темноты, или чужая тень мелькнула на переферии зрения, но что-то его смутило, увлекло в узкий боковой ход.
«И тогда он нагнулся посмотреть, кто его зовёт, и увидел... что? К дьяволу эту чушь, нет здесь резиновых пупсов в человеческий рост. Засядет же в голове этакая дрянь».
Как ни странно, никто из группы не проснулся – Йохан не слышал за спиной голосов. Храпа – и того не доносилось, как будто люди в палатке не спали, а умерли. Коридор оказался покатым и скользким – нога ступила на гладкий камень, покрытый тонкой плёнкой воды. Йохан взмахнул руками, неестественно изогнувшись – но сохранить равновесие не сумел, упал на спину, больно ударившись затылком, и заскользил вперёд, все быстрее и быстрее.
«Как с горки на санках», – мелькнула совершенно неуместная мысль.
Должно быть, от удара ощущение опасности притупилось. Всё происходило мучительно-затянуто – точно фильм прокручивали на замедленной перемотке – и как будто не с ним. Стремительный спуск. Падение. Грохот летящих откуда-то сверху камней. Резкая боль в левой руке, шок – и беспамятство.

Четыре с половиной недели проползли кое-как, и Эрика облегчённо вздохнула. Не так всё оказалось страшно. Даже к господину истукану, как она про себя называла Фетча, худо-бедно притерпелась. Сорокаминутные прогулки по территории клиники, медитативная музыка, рисунки на песке, гладкое крашеное дерево скамейки, пирамидка из камешков, солнечный зайчик от карманного зеркальца, земляника, пчёлы и стрекозы, виноградная улитка на парапете, зелёное яблоко, хризантемы с разноцветными лепестками. Эрика учила флегматичного гиганта воспринимать окружающий мир: видеть его, слышать, осязать, чувствовать на вкус и на запах. Вернее, учила – это сильно сказано, взрослого человека не надо обучать тому, что заложено в него от природы. Оно или проявляется – или нет. Оба просто встречались – на неполный час, после обеда – чтобы играть в двух детей. И пусть то, что они делали, было бесконечно далеко от классической психотерапии, игра помогала неплохо убить время одной и слегка расцветить убогие больничные дни – другому.
В конце месяца Хайко Керн пригласил Эрику в свой кабинет для беседы.
– Ну-с, фрау Каспер, – начал он, листая на столе какие-то бумаги, – и как вам у нас? Впечатления? Вопросы? Пожелания?
– Хорошо, – застенчиво сказала Эрика. – Я уже освоилась.
Она никак не могла взять в толк, доволен Керн её работой или нет.
– Вы не особенно общительный человек, так? Хотелось бы большей открытости, понимаете? Искреннего интереса, улыбки... наши пациенты очень отзывчивы на это. Как и все люди. Если собираетесь в дальнейшем работать в клинической области – то имейте в виду.
Скорее, недоволен. Эрика вздохнула.

– Ну, а как ваш подопечный? Удалось найти общий язык, ну, более или менее? – и прежде, чем она успела ответить, добавил, слегка озабоченно. – У него, похоже, начинается ремиссия.
– Вы думаете, господин Керн?
– Да. Он потеплел.
«А ведь и правда, рядом с ним уже не так морозно. Вот только моей заслуги тут никакой, увы».
– Господин Фетч стал контактнее, чем в первые дни, – осторожно произнесла Эрика. – Но о чём он говорит, по-прежнему понять трудно. Собственно, говорит он всегда одно и то же. «Темнота, вода капает, красные сосульки, хочу назад...» «Зачем, мол, меня оттуда забрали...» Я подумала, что это такая регрессия на эмбриональный уровень развития... тоска по внутриутробному состоянию... Он и сидеть любит, согнувшись, упираясь локтями в колени, как будто стремится принять позу эмбриона в матке.
Эрика почувствовала, что краснеет – густо-малиново, неровными пятнами, как умела краснеть только она. Кошмар её школьных лет.
Какой из неё диагност?
– Нет, – улыбнулся Керн. – Вы не знаете, что с ним случилось? Засыпало в пещерах. Каким-то образом Йохан Фетч откололся от группы и очутился один в опасном месте. Когда спасатели вытаскивали из-под завала – а у него рука застряла в камнях, боль, видимо, была сильная – сопротивлялся, как мог, и просил его не трогать. Дневного света боялся первое время.
– Господин Фетч не помнит, кто он и что.
Психолог кивнул.
– Ретроградная амнезия. Забыл всё, что с ним происходило до того злополучного спуска. Жену не узнавал. Потом память восстановилась – фрагментарно, очень узкими фрагментами. В основном то, что касается предыдущих экспедиций. Видно, хобби было для него важнее, чем профессия и семья, но это как раз не редкость. Такая вот история. Его бывшая до сих пор сюда звонит, хотя они два года как в разводе.
Эрика зажмурилась и представила себе Йохана Фетча – большого и сутулого, с фонариком в руке бредущего по длинному тёмному коридору. Узким лучом он водит по стенам, выхватывая из гуталиновой черноты красноватые плиты, с тонкими, как птичьи лапы, рисунками, и каменные сосульки сталактитов, и глубокие щели, и белёсые лишайники, и гладкие холодные выступы, маслянистые от пещерной влаги. Вспыхивают причудливые кристаллы, складываются в узоры и соцветия и снова распадаются на отдельные яркие точки. Письма. Фотографии в семейном альбоме. Стихи. Наспех снятое, записанное, сохранённое. Они текут и меняются, как Млечный Путь, как вечно горящие звезды... Там, куда падает луч фонаря, на доли секунды становится светло, но свет умирает быстрее, чем успеваешь хоть что-то разглядеть, и всё опять пожирает тьма. Вездесущий мрак забвения, которому нечего противопоставить.
Человек и фрагменты его памяти.
Сначала вернулись левая рука и затылок – горячие, полные боли. Вывернутое запястье слегка пульсировало, а затылок глухо, натужно гудел. Йохан попытался повернуть голову – но шеи словно не было вовсе или она настолько сильно затекла, что ощущалась инородным телом. Затем вернулся слух, а вместе с ним – серебряный шёпот воды, не вкрадчивый и не мелодичный, каким обыкновенно бывает журчание подземных потоков. В нём чудилось что-то ядовитое, в этом звуке, как будто десятки вертких меднокожих змеек, извиваясь и шипя, прокладывали себе путь по горячему песку. Потом Йохан открыл глаза и увидел вокруг себя райский уголок.
Глубокий кварцевый свод – синий, как небо, только не ясный, не воздушный, а мутный и как будто облачный. Лужайка, поросшая разноцветными анемонами... Бабочки над цветами. Они бархатистые, словно плюшевые, во всяком случае, на вид. Повсюду разбросанные глыбы песчаника и кварца напоминают альпийские горки. Откуда-то сверху, сквозь камни, сочится золотой солнечный свет – настоящий или такой же иллюзорный, как всё остальное, Бог его знает. Йохан различает каждую травинку – крепкие, чуть синеватые стебли, не понятно каким колдовством выросшие в полумраке, на голых камнях, и сами окаменевшие у корней – и каждый прозрачный лепесток, голубой или фиолетовый, с искристыми прожилками – чуть более плотный, чем полагается быть обыкновенному лепестку цветка.
Вот, бабочка села на плечо – тяжёлая, как булыжник. От её веса опять свело руку – от кисти до предплечья. Йохан хотел прогнать насекомое, но не сумел пошевелить даже мизинцем. Сонное оцепенение навалилось и сковало его от макушки до пят. Даже боль утратила остроту, сделалась унылой и тянущей. Он чувствовал, что лежит в неудобной позе, согнутый и перекрученный, и с каждой секундой теряет силы – но ничего не мог поделать.

«Надо вспомнить... вспомнить... – говорил он себе, – ведь остался же кто-то там, наверху, ради кого стоило бы выкарабкаться, оттаять, жить дальше... Элла?» Йохан старался вызвать в памяти образ жены – цыплячья шея в грубом воротнике, неправильно, в спешке застёгнутые пуговицы, отчего халатик перекосился. Острые пальцы комкают на спине его рубашку. «Что, так и уедёшь? В такое время – не будешь рядом?» – «Ну и что, при чём тут я?» Он не испытывал к ней жалости. Вообще ничего не испытывал. Действительно, при чём тут он? Кто ему эта женщина? Кто он ей? Он себя самого не способен пожалеть, тем более – другого.
Пустота, в какие одежки её ни ряди, всё равно остаётся пустотой. Хорошо, если внутри обнаружится хотя бы проводок. Тот, который приводит в движение всё остальное. Йохан заглянул внутрь себя – и понял, что проиграл. Никакого проводка. Последняя куколка оказалась полой.

Каменная глыба в паре шагов от него оплывала огромной свечой, и что-то странное на ней прорисовывалось, что-то, смутно напоминавшее человеческое лицо. Большой, смело очерченный нос, переносица почти без перегиба – от самых бровей, высокие скулы, нижняя губа – пухлая, а верхняя – вялая, изжёванная. Такой рот выдаёт слабость. Скошенный подбородок – как у неандертальца. Йохану неприятно смотреть, его тошнит, он ненавидит это лицо, но черты постепенно выкристаллизовываются, проступают всё чёетче и чётче. Камень – это по сути своей зеркало, только очень медленное, очень тягучее. Отражаешься в нём не сразу, а сперва краешком, фрагментом души. Тайным желанием, какой-нибудь глупостью – обрывком детства, пустой беседой, кадром из фильма, который посмотрел полгода назад, любимой ручкой, потерянной в шестом классе, первой пещерой, запахом лекарств и мочи, ужином на кемпинге, вместе с друзьями.
Под каменной головой начали проявляться могучие плечи, грудь, живот, округлые колени... Грубый слепок с человека.
Йохан с трудом понимал, где он, а где – отражение, так размылась, растянулась влажной плёнкой по камням его собственная личность. На какую-то долю секунды вспыхнуло желание жить, настолько острое, что он застонал в давящем своём полусне, и ему почудилось, что истукан напротив – застонал тоже. Вспыхнуло и перегорело, как лампочка. Йохан остался в темноте.

– Чёрт знает что такое, – возмущался Хайко Керн за закрытой дверью. – Просто чёрт знает что.
Эрика остановилась и прислушалась. Она не понимала, с кем говорит психолог, но второго голоса не было слышно, так что, похоже, разговор вёлся по телефону.
– Вообще-то, дело полиции устанавливать его личность. Но ерунда какая-то. Форменная ерунда. Что? Да, фотографии я видел, конечно. У него брата-близнеца не было? Нет? Странно, очень странно.
Не то чтобы всё это как-то её касалось – скорее, нет. Она – всего лишь практикантка. Но что-то заставило Эрику прислониться к стене и дождаться, пока психолог повесит трубку и, пошуршав с полминуты бумагами, выйдет из кабинета.
– Здравствуйте, господин Керн. Извините, я опоздала на четверть часа, из-за автобуса, но группа у меня начинается только в...
– Да-да, – быстро сказал психолог. – Очень хорошо.
Он хотел обойти докучливую практикантку и бежать дальше по коридору. Его голубая рубашка с резиновым якорем поверх кармана, надувшись ветром, уже летела вперёд – нетерпеливая, как парус. Во всяком случае, так показалось Эрике.
– Простите, что задерживаю, но... что-то случилось?
Керн взглянул на нее с удивлением.
– Да... да, вам, наверное, следует знать, фрау Каспер. Звонила жена Йохана Фетча, бывшая, в смысле, и сказала, что в той пещере, под Зальцкаммергутом, нашли останки её мужа. ДНК-анализ подтвердил и всё такое. Вчера были похороны. А теперь вопрос – кто же такой наш пациент, мнимый, так сказать, Фетч?
– Мнимый... – ошарашенно повторила Эрика.
Она никогда не читала в сети ни о райских уголках, ни о пещерном зеркале и не знала, что камни бывают молодые и любопытные. Она и вообразить себе не могла, как о скалы разбивается душа, но правда словно вырвалась из глубины сердца: «Они вытащили из-под земли не того истукана!»

Хайко Керн направился к корпусу «острых». Йохан Фетч – вернее, мнимый Фетч – сидел на лавочке под яблоней-китайкой, привычно сгорбленный, как огромный холм, и пятнистый от просеянного сквозь листву солнца. Он гулял перед завтраком. С каких это пор у Фетча появилась привычка гулять? Месяц назад его невозможно было выманить из палаты.
Керн приблизился и увидел, что великан держит на ладони бабочку и с лёгкой улыбкой разглядывает её, поворачивая руку то так, то эдак – чтобы солнечные блики играли на крылышках – а глаза у него зелёные, как у Эрики.
– Чёрт знает что, – снова пробормотал психолог.


© Copyright: Джон Маверик, 2013
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=24294" onclick="window.open(this.href);return false;

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 11 июн 2013, 03:27

MEЙНЫПИЛЬГЫНО, XXI

Эх, тундыр мой, тундыр...
Мучает и гложет извечный проклятый вопрос...
Не дает покоя, едрить...
Лютый, оннахо, вопрос, неудобный, тля...

Главный квестчион всей жизни местной интеллигенции и всякого прочего, несравненно более бестолкового народонаселения благоухающей магнолиями сумасшествия, стрекочущей цикадами белой горячки, жестокой, белой от судорог Арктики, ты понял?...
Вопрос – отец всех вопросов.

КОГДА ЭТИ ДИОКЛЕТИАНЫ РОДА ЧУКОТСКОГО,СОБАКИ, ЗАВЕЗУТ, НАКОНЕЦ, ВОДКУ В СЕЛЬПО?!

Когда?...
Мыркысчгыргын!

Скулит мой пес. Нюхач верный, следак, друган бессловесный, Нытэнкин, иди сюда – иди
поглажу... Эттыле...

Стонет душа беспросветная, ревет ржавой холодной волной в проливе, рвет-метелит
заледенелым колючим ветром несвежую рубаху на истомившейся груди.

Падает кытур-кин ылъыл – прошлогодний снег...

Мутен глаз.

Бьется жила неспокойная.

Когда?...

Когда?...

Когда?

Ты-майн'ы-вала-мн'а-ркын...

Уж и мозги по снегу, а они все не везут...



Но...



Чу...



Из-за пригорка показалась вереница нарт...


Ааааа... Да ну?

щелкнуло хрустнуло настом

вьется пар над рогами олешек что тянут большие груженые сани

пробудилась тундра вздохнула голубыми снегами

и бойкие синички да черная сойка невесть откуда фрррр слетели к сугробам

сверкнуло блестками из-за тучи и будто золотом одело снега восходящее ненадолго солнце

и вот уж кажется что сидит на нартах в теплой расписной кухлянке поет протяжную песнь и

улыбается нежно сама розовощекая девушка весна

ну да...

Это продавщица. Чувырла. Хха! Пьяная рожа, однако. Уже нахлобучила. На бой спишет. Ящики горой на нартах. Это... она... она... родимая...


– Где тулуп? Где, разъедрить вас всех, тулуп! Торбаза! Быстрее! Шнуром! Занимай очередь!

Вперед! Жена! Ты где, ведьма? Ты где! Беги! Вперед! Не жди меня! Беги!...

Где собака? Собака? Ты где? Нытэнкин! Деньги где?!Деньги! Вот они. Ааааааа!!!


Бегут, орут, несутся со всех ног. Кто знает – сколько там ее. Ведь не хватит на всех белого
безмолвия ! По две штуки - то всего на рыло! По две!! Это уже на наметанный охотничий
глаз видно-понятно.
Жена! Я здесь! Я тута! Руку! Отдай рукав! Вот...Вот я с женой, не орите - мы семья.
Она заняла, я пришел. Чё орать? Ты, давай, заткнись-ка, братка - лучше семью себе заведи.
Не жми! Не напирай! Куда мордой-то об дверь?
Вот оно...Вот оно – наше чукотское метро.

– А ну расступись! – подошли-скрипнули приятно сани, сгружают на снег ящики и все
считают – умножают и делят, и выходит... по две! Воистину - по две на рыло!
Блатных гони!
В очередь!

Звякнул замок, открылись двери и ящики перекочевали вместе с продавщицей внутрь.

Дверь захлопнулась.

Тишина...
Мертвая.
Полярная.
Тишь...


минуты облака тянутся белым туманом над головою

яркими зарницами трепещет-стучит кровь

тундра капелью икает спросонок

удивленно застыли гагары в выси небесной

так сколько ждать

томление сердец

нам двери бы поддеть

пора ей отворить защелку

как мешкотна

когда ж откроет

она там уснула што ли

открывай!

выломаем двери и халабуду твою на щепки!

хорош там квасить!

этто невыносимо

открывааааааааааааааааааай!

Кикимора выходит, жует

- Тихо, плять!

А ну не орать!

По одному заходить!

В затылок стройся!

Лишние – дети, приезжие, сумасшедшие, на больничном...

Из очереди – к хреням собачьим - шагом марш, а не то мигом закрою лавку!

Так. Давай - давай... Двигай.

Приготовили деньги!

Сдачи нет и не будет!

На старт!

Внимание!

По две на рыло. Больше не просите. Не дам.

Приготовились.

С наступающей Пасхой вас, алконавты чертовы....

Пошёл!


Дрожь...

Дрожь охватила население народов земли

Стронулись снега и льды Арктики

Скоко ж терпеть?

Чё так медленно?

Получил – уматывай!

Куда по второму разу?!

Держи! Держи его!

Дайте ему кто-нибудь в морду, у меня руки заняты!


Очередь...

Подходит..

Жена...

Две.

Мне.

Две.

Собака, где собака?

Я с собакой!

А что она не человек, что ли?!

Дай хоть одну-то еще! Я кандидат в члены Союза писателей Чукотки. Вот вырезка из газеты.
Как - нет? Мне положено!
Да провались ты... Сама иди туда.

Так и знал.

Вон – в Америке, полста километров отсель – отели для собак! Писатель тамошний жирует.
Пьёт сколько влезет. А тут бутылку собаке не дадут! И писатель - хуже собаки.

Тьфу!

Погань!

Кривоногие!

Алкаши!

Прости, бог всех Чукчей, за такие слова на народ свой непутевый!

Напраслину возвожу.

Мы – народ!

Мы еще покажем.

Вот, сейчас выпьем и покажем. Шоу, блин.



Все.

Неси бережно.

Не споткнись.

Оттак...

Неужели?

Дома...



дом мой родной свит хоум едрена печень

как в тебе стало уютно сразу

запахло дымком от очага

греет жена похлебку

дать ей сразу 250 чтоб отрубилась и не мешала радоваться жизни

потянуло добрым духом домоседства

ходики затикали резвее и радио перестало нести всякую мутнохрень замолкло

чтоб не беспокоить тихое счастье

теплую обережность стен

таинственный скрип сухих половиц

дома

который полная чаша

в котором 2 минус 0.25 итого 1.75 литра

потому что ведьма уже приняла

закуси дура а то будет как в прошлый раз

слышишь

это шуршит не лемминг под полом

это сходит с небес торжество потребления

ниспадает белыми хлопьями

пушистое блаженство

снисходит

сиянием и огнем богов прямо в кишки

мир

всякой твари

всем глистам

и микробам

рода человеческого

хых!

1.75 – 0.25 = 1.5

Одной как не бывало...

Ой, как жалко!...



Хохххххх!.......


Мысль.
Оттакося живет себе человечешко – чисто муравей на привязи: пашет-пашет, пашет-пашет, аж память теряет. Днем и ночью на копеечку блестящую смотрит завороженно, гладит ее, пересчитывает, ей только молится...

Тут, однако, противоположное, чувство его за шиворот – хвать! Водку привезли!

Замирает, перестает скрипеть в ём вселенское бешеное колесо. Человечешко растет, растет могучим клопом и полнится водкой. Калдырит, архистратиг греховных желаний наш облезлый, император пустых мечт, и вот уже встал, глыбоподобный – водочным духом дышит человечешко – плешивый ангел всемирного инкубатора: разинул короткие свои ручонки-крючки в стороны и горделивым бройлером хохочет он, золотом зуба своего сверкает - свеженародившееся дитя туповатого человечества.
Перьями трясет, водкой потеет. Весело ему жить.

Хух!...слеза....

1.5-0.25 = ... удручающе мало.

Но...

Приходит преображение.

Образ мысли уже таков, что аж отскакивает от стенок черепа.

Мысль парадоксальна не по-чукотски.

Чувство живого лохматого Эйнштейна в голове.

Движение шариков в мозгах параболически ускоряется.

Глаза глядят удавом – из чувства высшей гадской справедливости.

Мироустройство проступает в глаза со всех стен, с лохмотьев одежды.

Всюду космос.

Ты пьешь. Спокойно.

Вселенная на стрёме.

Конвертированная мысль второго порядка.
"Иттельмен я или выхухоль вонючая?"

Национальное самосознание, однако, бродит по дому, спотыкаясь о наши полумертвые тела,
словно набравшийся с утра призрак отца Гамлета.
Кыш!

http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=19690" onclick="window.open(this.href);return false;

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 28 июн 2013, 03:36

Наброски

Мишка


Сегодня я невольно подслушал разговор взрослых. Дядя Вова и дядя Коля сетовали на жизнь. Они беседовали о политике, о женах. Говорили о скучной жизни: каждый день проходит бесследно, пусто, одинаково. Дни складываются в недели, месяцы, года. И вот пришла старость, а вспомнить то... Я ничего не понял, не поверил им. И с мыслями о странном разговоре встретился с Мишкой. Для нас дни проходят тоже быстро. Но за день успеваем много, и есть что вспомнить. И мы решили: когда станем взрослые, напишем книжки, чтобы ничего не забыть. Только, чур, честно - без врак.

Никто Мишку не называет Мишей – Мишка и все. Может из-за его медвежьей походки, а может и за случай с медведем:
В наш город приехал цирк. Приехал с цирком и белый медведь. Лето жаркое, без дождей: белая шкура медведя пожелтела, извалялась. Из воды он вылезал редко – только черный нос в бассейне и видно. Никому медведь не понравился – ни разглядеть, ни покормить. У медвежьего вольера надолго не задерживались, спешат к слону. Слон опустит хобот в ведро, наберет воды с шумом и поливает себя как из душа. Мы старались попасть под слоновый дождь, и счастливые, хвастались мокрой одеждой. Только Мишка не ходил к слону.
- Где Мишка?
- Как всегда, у медведя.
Мишка прижмется к ограде – ждет.
- Забор сломаешь, - подошел к Мишке цирковой служитель. – Видишь, как измаялся, жарко ему.
- А если, дяденька, льда насыпать? Он же северный, не замерзнет?
- Вот возьми и насыпь, - отшутился цирковой.
Мишка иногда бывает слишком серьезным, не понимает шуток и принял за совет. На следующее утро в бассейне появились две льдинки. Потаили быстро, но медведь успел поиграть со льдом. Мишка стоит веселый:
- Айда к слону.
Еще два утра появлялся лед в вольере.
Мишку поймали ночью. Оказалось, с овощной базы он таскал лед медведю. Перекинет лед через ограду, перелезет сам и к бассейну.
- Что ж ты делаешь, паразит, он ведь тебя съесть мог.
- Не, дяденьки, я ночью, когда медведь спал, - отвечает Мишка.
Цирковые ходили в Детскую Комнату Милиции спасать Мишку. Но женщина в погонах постоянно ругалась, называла Мишку вором и поставила на Детский Учет.

Сижу с Мишкой на школьном заборе, болтаю ногами. Мишка рядом насупился, хочет что-то сказать, да боится.
- Мишка, хватит дуться.
- А я и не дуюсь.
Все же не выдержал, стал рассказывать:
- Мамка мне приснилась. Разговаривала. А о чем, не помню.
- Совсем ничего?
- Ничего.
- Ругалась?
- Она у меня никогда не ругается, – злится Мишка – просто разговаривала.
Странно, у меня есть мама, у Мишки нет – Мишке мама снится, мне нет.
- Мишка, ты только не обижайся, какая у тебя мама? Красивая?
- Дурак ты, Генка. Все мамы красивые, даже у Стаса с Вовкой.
У Стаса мама маленького роста, лицо обожжено кислотой (авария на заводе). От Вовкиной мамы всегда все шарахаются – вместо лица висят голубые кисти какой-то заразной болезни. Тетя Лена, Вовкина мама, уже привыкла к косым брезгливым взглядам; Вовка же постоянно дерется со всеми и переживает за «взгляды».
- Только я свою маму никогда и не видел. – Мишка говорит тихо, с обидой. – Даже во сне.
- Ты же говорил…
- Ничего я не говорил, - Мишка говорит зло, отрывисто, – вместо мамки пятно белое. Хочу разглядеть - не получается. Нечестно.
- Когда я вырасту, у моих детей будет мама. Обязательно будет. – Не любит Мишка жалости к себе, постарался сказать веселым голосом, только спрыгнул с забора неуклюже.

© Геннадий Харитонов
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=6916" onclick="window.open(this.href);return false;

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 28 авг 2013, 04:50

Ночь непрощения
Весь день накануне температура держалась около нуля. Ни тепло, ни холодно, а мерзко и липко. Гриппозное мутно-лиловое небо ежилось в ознобе и отхаркивало на опавшую листву игольчатую мокроту. Белое на золотом — красиво. Но Эгон знал, что ночью, ближе к утру, выпадет настоящий снег — глубокий, хрусткий, как свеженакрахмаленная простыня — и заботливо укроет город вместе со всеми его обидами и грехами.
Потому что эта ночь — особая, и просыпаться после нее надо если не обновленным, то хотя бы чуть-чуть другим.
Он потоптался у калитки, пытаясь просунуть руку в узкую щель почтового ящика. Ключик недели две как потерялся, но Эгон все никак не мог заказать новый. «Завтракайте вместе с Мартиной Штратен», - интимно шепнул ему в ухо мужской голос и смущенно прокашлялся. «Сам завтракай, недоумок, - буркнул Эгон, - в шесть часов вечера», - и переключился на «Гельзенкирхен Лайв». Его тут же окутало, закружило, поволокло, точно конфетный фантик по тротуару, переливчатое облако восточной музыки. Цимбалы, флейты и еще какой-то инструмент с грустно-пронзительным звучанием. Привычка слушать радио в наушниках осталась у Эгона с юности, но если раньше он выискивал в эфире молодежные программы, то теперь ловил все подряд — болтовня незримых модераторов и диджеев заглушала его собственные невеселые мысли и творила сладкую иллюзию дружеской беседы. Они казались удобными собеседниками, эти радиоголоса — забавляли и развлекали всякими прибаутками, но не лезли в душу, не задавали мучительных вопросов, не стыдили, когда что-то выходило вкривь и вкось. А главное — их можно было в любой момент включить или выключить.
Музыка резко оборвалась, и женщина-диктор — своя, гельзенкирхенская, он помнил ее по имени Марта Беккер - бодро произнесла: «А теперь по просьбе Морица Кухенберга мы передаем песню для его бывшей жены Ханны Кухенберг. "Дорогая, я приду к тебе на чашечку кофе. Готовься"». Последнее слово поневоле прозвучало угрозой, но экс-супруга, наверняка, не испугалась. Ночь непрощения — это не ночь страха.
Эгон ухмыльнулся. Он знал чету Кухенберг, что не удивительно — в маленьком городке многие знают друг друга. Мориц и Ханна жили как кошка с собакой и расстались очень плохо. Когда, как не сегодня ночью, им встретиться за чашкой кофе?
Эгон сбросил куртку в прихожей и прошел в мастерскую. Он тоже собирался в гости, но сначала надо было выбрать подарок. Вернее, решить, какой из двух — тщательно и любовно выточенных, отполированных до лоска. Две собаки — одна еловая, светлая, сидит на задних лапах, сложив передние, как ладони во время молитвы. Этакий четвероногий ангел, только без крыльев. Другая - из мореного дуба - лежит, свернувшись кольцом и опустив морду на распушенный хвост. Эгон закончил выпиливать их на прошлой неделе и понемногу готовил для подарка — каждый вечер, когда на смутном изломе дня и ночи небо над Вельзенкирхеном белело, просвечивая первыми звездами, он ставил фигурки на подоконник и, пока те наливались призрачным сиянием, садился рядом и вспоминал. Это стало чем-то вроде ритуала — напитать подарок тем, что не можешь обобщить в словах. Жизнь — длинная, со множеством потайных чуланов и закоулков, и каждый не опишешь, не объяснишь. И вот, когда до ночи непрощения оставалась пара часов, Эгон почувствовал, что фигурки готовы и готов он сам.
Скульптуры ждали его, как дети. Обнаженные дриады с фонариками в руках, высокие, в полчеловеческого роста кенгуру, садовые гномы всех мастей, жирафы с тонкими пятнистыми шеями. Пастушок, играющий на дудочке... Пока один. Если получится продать, Эгон наделает таких еще. Почти все фигуры выструганы из мягкого дерева - липы или ольхи — из цельного куска, иногда со светлыми или темными вставками. Для отделки он брал сосну, яркую и солнечную, кружевной клен, маслянисто-коричневый дуб, золотисто-лимонный барбарис, розовый ясень, красноватые акацию или карельскую березу, темно-красную вишню или волнистую, с легким фиолетовым оттенком сирень.
Слушая вполуха нестройный речитатив - песню для Ханны Кухенберг — Эгон двинулся по мастерской, здороваясь с каждым своим питомцем. Он чувствовал себя хирургом, который осматривает больных, нуждающихся в нем, доверенных его скальпелю. Некоторые были уже здоровы, то есть совершенны.
Эгон обошел круг и остановился перед двумя собаками. Музыкальная передача кончилась, началось традиционное интервью. Известная молодая журналистка из Дюссельдорфа беседовала с пожилым учителем гельзенкирхенской начальной школы. Вопросы были глупыми, а ответы — сдержанными. Скучно, но все-таки лучше прошлогодней проповеди с ее набившим оскомину «возлюбите врагов».
- Скажите, герр Фредерик, - суетилась молодая женщина, и ее бестолковое нетерпение то и дело прорывалось в голосе визгливыми, прыгающими нотками, - почему такой обычай? Все мировые религии предписывают людям прощать друг друга — христианство, иудаизм, вот, у евреев даже есть такой день Йом Кипур, когда все извиняются друг перед другом за причиненные обиды. А у вас, в Гельзенкирхене — ночь непрощения. Почему так?
- Не каждый готов признать свою вину, - спокойно ответил Фредерик, а Эгон, одобрительно хмыкнув, погладил лежащую собаку. Он мог бы поклясться, что та шевельнулась в ответ, настолько живой, плотной и осязаемой казалась льющаяся по его пальцам - прямо в древесные капилляры - ненависть. - И не все можно простить. Наверное, и не все нужно...
- Что нельзя простить? - спросила журналистка, и Эгон, улыбаясь, представил себе тонкую улыбку старика-учителя.
- Разное бывает. Иногда мелочь, глупость какая-нибудь, что уж больно глубоко врезалась, иногда сломанная жизнь. У кого как. И это непрощенное камнем лежит на сердце и мучит человека. Вот, как совесть, мучит, только совесть — это когда ты сам собой не прощен. А если другой — тогда обида. О ней хочется сказать, но всякие условности не дают: стыд, страх, приличия... Ночь непрощения — это праздник истины. Ночь, когда можно откинуть условности.
«Легко сказать - откинуть, - подумал Эгон, - когда ты их с первым глотком воздуха впитал. Я к этому много лет шел, к сегодняшней ночи». Положив черную собаку на верстак, он принялся заворачивать ее в хрустящую желтую бумагу. Собачий ангел грустно наблюдал за ним. «Ничего, друг, ты мне тоже пригодишься», - подмигнул ему Эгон.
- А подарки? - наседала дотошная радиодива. - У вас принято дарить друг другу, вернее, враг врагу, - Эгону показалось, что она усмехнулась своей шутке, - маленькие предметы... Довольно необычная традиция.
- Через действие слова обретают плоть. Лучше подарить, чем, например, ударить.
- Наверное, такие дары приносят несчастье? Как... - журналистка запнулась, подбирая слово. По интонации чувствовалось, что она озадачена, - … амулеты, только наоборот.
- Несчастье? - переспросил старик, озадаченный ничуть не меньше, но отнюдь не странной метафорой. - Кому? Нет, что вы! Вовсе нет.
Они явно не понимали друг друга.
Эгон со вздохом выключил радио и снял наушники. Тут же в стиснутых пустотой висках разлилось онемение и неприятный зуд — словно голову со всех сторон обложили ватой. Тишину он не любил — разве что лесную, переливчатую, напитанную трелями птиц, всплесками и шорохами. Но в безмолвии постигался смысл, и фрагменты мозаики складывались в картины. Эгону нужно было собраться с мыслями.
Запеленав деревянную фигурку, как младенца, и прикрывая ее полой куртки от холодного ветра, он вышел на улицу. Городок выглядел безлюдным, и в то же время как-то неуловимо копошился за сдвинутыми занавесками, сетчатыми заборами и закрытыми ставнями. Проплывали свечные огоньки в чердачных окнах. Скользили по стенам обращенных к дороге домов чьи-то тени, взгляды и голоса. Путь предстоял неблизкий — за два квартала, потом через мост за городской автобан и дальше по склону холма в нижний город, туда, где жили люди побогаче Эгона. Пока он шел, совсем стемнело. Нижний город был освещен лучше верхнего и сверкал празднично и ярко, точно рыночная площадь перед рождеством. Горели желтые фонари. Во многих садах поблескивали дымчато-лунные «светлячки» на солнечных батареях. В полуголых ветвях яблонь и густых кронах вечнозеленых кипарисов мерцали - похожие на вплетенные в девичьи косы ленты - гирлянды разноцветных лампочек. Холодало, и по краю тротуара начал намерзать тонкий сахарный ледок.
Эгон остановился перед ажурными металлическими воротами, за которыми возвышалась — ему хотелось сказать «вилла» - но на самом деле это был просто большой добротный дом. Именно такой, в котором пристало жить уважаемому человеку, политику, без пяти минут мэру Гельзенкирхена.
«Ну, насчет мэра — это ты загнул, - шевельнулась под полой куртки деревянная собака, уперлась ему в бок жесткой мордой так, что стало больно. - Преувеличиваешь. Выдаешь нежелаемое за действительное».
«Нет, не преувеличиваю, - возразил Эгон, радуясь, что подарок обрел дар речи. - Йохан сможет. Ему везет, потому что все его любят».
Брат сам вышел ему навстречу в шелковом тренировочном костюме и тапочках на босу ногу. Поеживался и потирал руки, все такой же грузный, слегка мятый, будто спросонья или с похмелья, по-медвежьи сильный и неуклюжий. Он казался вдвое массивнее худого, суховатого Эгона, хоть тот и был выше почти на полголовы. И — удивительное дело — эта неуклюжесть и уютная, как бы домашняя помятость сразу, исподволь и ненавязчиво, располагали к себе.
- Ну, брат, заходи. Рад, очень рад... А мои все разбрелись — жена к соседке, дочка к подружке побежала. Сам знаешь, что за вечер сегодня. Эх, посвежело... Да ты проходи, замерз небось? Весь дрожишь.
Эгон криво улыбнулся.
- Да, промозгло.
Они прошли через темную прихожую в уютно освещенный зал. В декоративном камине трепетал иллюзорный огонь — красно-оранжевый лоскуток, бьющийся в потоке воздуха. Эгону было неловко за влажные следы на полу, но разуваться он не стал, да и Йохана, судя по всему, мало беспокоил слегка подмоченный ламинат.
- Ну, брат, давай по маленькой? Мне много нельзя — давление, но чуть-чуть для здоровья полезно.
- Не надо, я не хочу, - замотал головой Эгон, но Йохан уже разливал по стопкам ароматный яблочный шнапс.
- Так что, за встречу? Редко ты заходишь. Совсем меня забыл, брат, нехорошо. Да ты садись, - пригласил Йохан и сам опустился в кресло у стеклянного столика, лицом к поддельному камину. - Дешевка, конечно, но что-то в этом есть. Успокаивает.
- А ты? - Эгон сел, неловко стиснул в ладони холодный стаканчик. - Не забыл? Я, собственно, зачем пришел... Вот, подарок тебе, - он никогда не отличался красноречием, а тут и вовсе словно язык обжег, и теперь тот, больной и вялый, ворочался во рту, и слова получались такие же вялые и больные.
Йохан поставил стопку и посмотрел на него, как в детстве, по-особому, чуть склонив голову набок. Этот прозрачный взгляд, который Эгон много лет назад называл «рентгеновским», как будто говорил: «Ну? Продолжай... Да что ты можешь сказать? Я и так вижу тебя насквозь».
- Вот, - повторил Эгон и, раскутав собаку, протянул ее брату.
- Ну и ну! Да ты настоящий художник, - похвалил Йохан. - Как ты их такие делаешь? Живая, ей богу! Вот-вот проснется и залает. Открой секрет, а?
Он ощупал подарок, скользя подушечками пальцев по гладкому дереву, как слепой или человек, который не верит своим глазам, и снова выжидательно склонил голову. «Ну?»
- Я не могу тебя простить, - начал Эгон и сухим языком облизал пересохшие губы, точно наждаком по ним провел. - Я никогда тебе не прощу («ну, помоги мне, спящая собака!»), что ты был всегда самым лучшим... любимчиком в семье... а я — как бы пасынком, не родным. Нет, погоди, - сказал он быстро, заметив протестующий жест Йохана, - дай договорить. Не перебивай меня, это не принято. Тебя любили и тобой гордились, а я всем мешал. Я был ничем не хуже тебя, но тебя хвалили за успехи в школе, а мне только снисходительно кивали, тебе покупали лучшие вещи, а я донашивал за тобой, меня наказывали за любые провинности, а ты...
- Конечно, не хуже. Разве может один человек быть хуже другого? Но, Эгон, ты заблуждаешься. Я понимаю тебя. Детские обиды, они иногда самые крепкие, но ты неправильно смотришь на вещи. Мама любила нас обоих, а отец... ну, отцы всегда гордятся старшими сыновьями. Наверное, это неправильно, но...
- Помнишь, тебе было семь лет, а мне пять? - спросил Эгон. - Я нарисовал солнышко в твоей школьной тетрадке.
- В учебнике математики. Зеленым фломастером.
- Пусть так. Ну и что? Да сколько он стоил, этот учебник, десять марок? А меня за это солнышко заперли в чулан, на весь день, - Эгон поежился — от воспоминаний детства веяло холодной сыростью, запахом плесени и темным, невыносимым ужасом, как из того чулана. Он отхлебнул шнапс и скорчился в глубине кресла, обхватив себя руками за плечи. - Я несколько часов подряд молотил в стены, кричал, плакал... кажется, даже молился, по-своему, по-детски... а потом просто лежал на земляном полу и представлял себе, что умер.
- Да ты там минут сорок пробыл.
- Нет, целый день. Думаешь, я мог забыть? А когда меня выпустили, все стало каким-то другим. Небо, трава... как будто с них тряпочкой стерли глянец. Знаешь, на что это похоже? Как будто я так и не сумел выйти полностью, и часть меня осталась сидеть в чулане.
Алкоголь не согрел и не опьянил, но приглушил мысли. Эгон затих и присмирел, глядя на иллюзорный огонь. Но лежащая на коленях у Йохана деревянная собака не молчала — продолжала вспоминать.
Материнская нелюбовь подобна проклятью — жестокому, бессмысленному и страшному. Эгон всю жизнь чувствовал себя проклятым. Он так и не научился, как его брат, ловить золотые мгновения — те замаскированные под случайности шансы, которые предлагает человеку судьба. Он всюду приходил слишком поздно, когда его не ждали, и уходил с пустыми руками. Он так и не успел сделать предложение любимой девушке — его опередил Йохан. Пока брат учился в университете на юриста, потом делал карьеру, Эгон брался то за одно, то за другое, искал себя, да все никак не получалось. Менял профессии, переучивался, то кровельщиком был, то садовником. Вот так тянуло его то ввысь, то к земле... Четыре года работал лесником. Именно тогда Эгон заметил, что дерево само ластится к рукам, словно просит освободить, придать форму. Он мог подолгу рассматривать и гладить упавший ствол или почерневший, корявый пень — так долго, что начинал видеть запертую в нем нежно-золотистую душу.
Сперва Эгон увлекся столярным искусством — все, что касалось дерева было для него искусством, не ремеслом. Потом занялся художественной резьбой. Переоборудовал часть доставшегося от родителей дома в мастерскую. Резные фигурки охотно покупали. Много денег это не приносило — о богатстве Эгон не смел и мечтать, ведь есть такие люди, которым суждено всю жизнь оставаться бедными — но на еду и всякие мелочи хватало. Так начался их творческий симбиоз — Эгон освобождал дерево, а дерево освобождало его глубинный, тягучий и горький, как смола, талант.
И Бог бы с ним, с более успешным братом — у каждого своя доля, если уж на то пошло - да засело в груди мелкой щепочкой этакое странное, сосущее чувство, которое Эгон стыдился назвать по имени. Пустыми зимними вечерами память вокруг этой занозы воспалялась, начинала свербить и гноиться, и Эгону делалось не то чтобы больно, но как-то безнадежно-тоскливо.
Вот о чем вспомнила спящая собака. Йохан поблагодарил ее легким кивком, потрепал по жесткой холке и повернулся к Эгону.
- Эх, ты, - вздохнул укоризненно. - Руки у тебя, брат, золотые, а сердце завистливое.
Эгон неловко поднялся.
- Мне пора, пожалуй, а то сейчас твои вернутся. Неудобно будет, если поймут, зачем я приходил.
- Ступай, ступай, - Йохан накинул куртку и проводил его до ворот. - Заглядывай иногда, не чужие ведь... и, знаешь что, давай уже, выходи из чулана.
Снег падал хлопьями. Эгон медленно брел по нарядной, пушистой как будто, улице, опустив голову и комкая в кармане ненужную обертку от подарка. Горло железным кольцом стиснула обида — так, что каждый вдох приходилось с трудом заталкивать внутрь, а каждый выдох буквально выдавливать из грудной клетки. Опять брат произнес нужные, правильные слова, которые Эгону никогда не удавалось подобрать.
Но понемногу — от свежего воздуха, от неторопливой размеренной ходьбы — ему стало легче. У фонаря, в желтом конусе света, стояли двое детей — школьник и школьница. «Маленькие. Первый-второй класс», - отметил про себя Эгон, замедляя шаг.
Он услышал, как девочка сказала:
- Я никогда тебя не прощу, за то, что ты на контрольной...
«Не дал списать что ли? - улыбнулся Эгон. - Или списал?» Конец фразы растворился в морозной тишине, в тихом скрипе снега под ногами, в ровном дыхании ночного города.
«Простишь, милая, - думал Эгон. - Жизнь такая длинная и подлая... А бывает и наоборот — щедра до неприличия. И милости ее - как подарки в ночь непрощения. А контрольная — это ерунда. Пара лет пройдет, и забудешь... А может быть, и нет».
Ему стало тепло, и он вынул руки из карманов, расстегнул куртку. Снег теперь казался клочьями синтепона, вытряхнутыми из разорванной подушки.
«Руки у тебя золотые...» - повторял Эгон слова брата, по-новому, с уважением, разглядывая свои тонкие, все в мелких ранках и царапинах пальцы. Он чувствовал, что наконец-то, сможет простить — если не Йохана, то хотя бы себя самого. Дома его терпеливо дожидался собачий ангел.
За ночь улицы до самых окон завалило снегом. Первые солнечные лучи — розоватые спросонья - удивленно блуждали по мягким пуховым холмикам, силясь угадать в них кусты, скамейки, урны, детские качели и горки. Невыспавшиеся люди, чертыхаясь, откапывали свои машины. Город сверкал белизной, сиял и улыбался, как девочка, идущая к первому причастию.



© Copyright: Джон Маверик, 2011

http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=17204" onclick="window.open(this.href);return false;

Александра
Сообщения: 148
Зарегистрирован: 18 июн 2012, 14:59
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Александра » 14 сен 2013, 03:18

Я умею летать! А вы?

Как много света и цвета вокруг: кармина, голубизны, зелени, золота. Город сверкает и искрится, словно его обмакнули в радугу. Я мог бы оттолкнуться ногами от асфальта и воспарить туда, где в чистой синей воде резвятся серебряные рыбки облаков. А внизу полыхают всеми оттенками красного черепичные крыши, отчего кажется, будто летишь над засеянным маками полем. Но я люблю идти в толпе. Среди вас. Мне нравится быть беззащитным и прозрачным для ваших взглядов. И — хотя вы не можете увидеть улыбку на моем лице — я знаю, что вы чувствуете мое присутствие, как чувствует спящий прикосновение солнечного луча к закрытым векам.
Конечно, мне ничего не стоит уплотниться и стать видимым, но тогда солнце для меня померкнет и мир нырнет в темноту. Два состояния, которые невозможно совместить: или — или, третьего не дано. Потому что в жизни я обыкновенный пятнадцатилетний мальчик, от рождения незрячий. Я никогда не видел своего отражения в зеркале, но говорят, что у меня черные волосы, бледное лицо и нос с благородной горбинкой. А глаза... Не все ли равно, какого цвета глаза, если они всегда спрятаны за черными стеклами? У слепых неприятный взгляд.
Я родился во тьме, плотной и тяжелой, как сырая глина. Она душила меня, обволакивала тошнотворным запахом прелой листвы и гниющих под дождем яблок. И, точно жук, барахтающийся в липком навозе, я рыл в ней бесчисленные тоннели. Снова и снова. Уже все пространство вокруг было исчеркано сетью кротовых ходов, по которым я перемещался: сначала - в пределах квартиры. Потом, с мамой за ручку, стал осторожно выходить из дома, чтобы послушать, как шепчется ветер в мохнатых ветвях лиственниц и скатываются звонкие горошины дождя с крыши подъезда.
Я жил в кромешном мраке - странное, лишенное человеческого облика создание, нечто среднее между дождевым червем и землеройкой. Таким я ощущал себя внутри; разумеется, окружающие видели во мне обычного мальчика-инвалида, обделенного судьбой и достойного жалости.
Но несчастным я не был. А был окружен любовью, она омывала мое вмерзшее в черный лед слепоты тело, словно море песчаный берег. Я дышал ею, как воздухом, и пил ее, как воду, заглушая терпкий, набивший оскомину привкус болотной жижи. Она противостояла темноте, но не разрушала, а оплодотворяла ее, точно теплая влага – дремлющее во чреве земли семя. И, разбуженный ее прикосновением, я чувствовал себя хрупким побегом, тянущимся к горячему, живому солнцу.
Так из копошащейся в зловонном перегное личинки я превратился в растущий цветок... но ни один цветок, даже самый неприхотливый, не может распуститься во тьме. И невыносимая жажда света охватила все мое существо. Такая яркая и острая, что почти причиняла боль. Я расспрашивал взрослых о причине моей слепоты, и они говорили удивительные вещи. Об инфекции, болезни, о судьбе и божьем промысле. О карме и моей неведомой вине перед кем-то мне незнакомым. А отец мой сказал: ты родился слепым, потому что в прошлой жизни отказывался смотреть правде в лицо. Он прав — я тогда подумал — никогда больше не буду жить с закрытыми глазами. Что бы ни случилось. Правда, я тебя не боюсь!
Я тогда еще не знал, на что похож свет. Он казался мне чем-то вроде горячего ветра, который пронизывает насквозь, выдувая черноту из всех пор, пока не сделает тебя прозрачным и легким, будто танцующая в бокале с вином льдинка.
Мне едва исполнилось семь лет, когда впервые произошло это чудо. Я лежал в постели, зарывшись, как в сугроб, в теплые одеяла — в комнате было холодно — и медленно просыпался. Лежал с закрытыми глазами и представлял, как охватывает меня жестокий ветер, стремительный и сильный, стискивает в нечеловеческом объятии, плющит, просеивает сквозь решето мелких, обжигающих игл.
В какой-то момент я понял, что это уже не игра воображения. Почувствовал себя пустым сосудом, и в этот сосуд вдруг хлынул яркий белый свет. Из темноты проявился мир, прекрасный и уязвимый, полный таких сумасшедших красок, что я чуть не лишился рассудка. Я видел не глазами, которые были по-прежнему закрыты — да и какой прок от слепых глаз? - а каждой клеточкой кожи, каждым волоском, мышцей... руками, сердцем. Мне больше не было холодно, и я вылез из-под одеял, вскочил с кровати... нет, не вскочил, взлетел! И бросился на кухню — мои ноги едва касались пола — с криком: «Я вижу!» Там завтракали родители, но они даже не повернули голову в мою сторону. Я пытался заговорить с ними, касался их плеч, лиц, волос... впустую. Я здесь, я рядом, мои дорогие, самые любимые мои люди. Они не могли ни увидеть меня, ни услышать, не ощущали моих прикосновений. Только фарфоровая чашка в руке моей матери перестала мелко дрожать, расплескивая янтарный напиток, и крошечные морщинки в уголках ее рта слегка разгладились.
Было раннее летнее утро, прохладное и пахнущее молодой зеленью кипарисов. Я подошел к раскрытому окну и, легко вспрыгнув на подоконник, посмотрел вниз. Никто не предупреждал меня, что прыгать с седьмого этажа — опасно; поэтому я просто шагнул в атласную, пронизанную золотыми паутинками солнца синеву. Но не упал, а сначала погрузился в нее с головой, взметнув стеклянный фонтан брызг; потом вынырнул и, отфыркиваясь, поплыл.
Плавать я не умел, но... это было такое состояние, когда знаешь и умеешь все. Когда идешь по траве и сознаешь, что она растет под твоими ногами. А находясь в тысячах километров от моря, слышишь его голос и понимаешь, что оно откликается на твои самые волшебные мечты. Когда можешь дотянуться до звезд, набрать их целую горсть, согреть и подарить им немного человеческой любви, чтобы ярче светили.
Вы думаете, что звезды — это огромные раскаленные солнца, светила далеких миров? Я читал что-то подобное в ваших книжках. А вот и нет! Со звездами я познакомился следующей ночью, после того, как снова сделал себя легким и прозрачным. Даже придумал им веселые прозвища — не всем, конечно, их ведь много. Так много, как жемчужин в океане или пчел на весеннем лугу. И все они — очень разные. Есть желтые звезды — пушистые и теплые, точно цыплята; а есть голубые — студенистые и холодные, как медузы. Красные — горячие и юркие; и зеленые — ласковые. Они так забавно копошатся в ладонях, что кажется, будто взял в руки щенка или котенка.
Мне нравится играть с ними, купаясь в чернильной глубине ночного неба, подслушивать их мысли и окликать их по именам. Вам кажется, что звезды неживые? Во Вселенной нет мертвых вещей. Даже бутылочный осколок, блистающий в пыли, или иголочка инея на оконном стекле — живые и чувствующие.
Я привык существовать в двух состояниях попеременно: как лед и пар. Подобно любому мальчику моего возраста, я, конечно, ходил в школу, только для слепых, и учил шрифт Брайля. От постоянных занятий пальцы мои сделались настолько чуткими, что я мог бы сосчитать ими песчинки, насыпанные горкой на столе.
А зачем мне Брайль, если я перечитал все книги в библиотеке моего отца? Ночами, пока родители спали, сидел в его кабинете, на кожаном диване у окна, и мутно зеленый свет луны падал на бледные страницы. А я жадно вглядывался в чуть расплывчатые очертания букв и погружался в миры, чужие, и в то же время узнаваемые; иногда пугающие, порой счастливые, но чаще всего — темные и болезненные. И пытался постичь странную логику существования людей, не умеющих летать.
Если бы каждый из них смог хоть раз взглянуть на землю с высоты птичьего полета — от их боли не осталось бы и следа. Она исчезла бы, растаяла, как размытые отражения болотных огней в проясняющемся зеркале воды.
Нет, самолеты — это совсем другое. Не настоящее. Летать — это значит стать сверкающей каплей в бесконечной радуге неба, раствориться в теплом, бледно-фиолетовом пламени и растворить его в себе. Потом окунуться в синее, голубое, зеленое, желтое... пока не сосредоточишь в своем теле весь спектр и не обратишься в хрупкий белый луч.
Я знаю, раньше это умели делать все. Да, и вы тоже умели, только разучились. И я бы не научился никогда, если бы не моя врожденная слепота, спеленавшая меня с первых минут жизни, точно тугой кокон. Гусеница может целое лето ползать в траве и питаться листвой, даже не помышляя о чем-то большем, разрывающем своей огромностью узенькие границы ее безопасного мирка. Но только в темноте и тишине кокона она способна вызреть в бабочку.
Я иду по разноцветному городу, с улыбкой вглядываясь в — такие разные — лица людей. Печальные, мечтательные, расстроенные. Мне хочется успокоить их всех, рассказать им что-то хорошее. О звездах, о птицах, о небе — необъятной пустыне, полной блестящего синего песка, по которой можно брести часами, не останавливаясь, среди клубящихся сиреневым дымом деревьев. А можно плыть, закрыв глаза и покачиваясь на прохладных, нежно-бирюзовых волнах. Или — лететь. Мягко взмахивая руками и разбрызгивая вокруг себя похожие на мыльную пену облака.
А еще я мечтаю заметить в толпе чье-то лицо, от которого уже не в силах буду отвести взгляд.
Я заворачиваю за угол и останавливаюсь возле маленького кафе. Заглядываю внутрь сквозь пузырчато-радужное, покрытое тонкой сеточкой пыли стекло. За столиком в углу сидит грустная девочка-подросток, наверное, моя ровесница, и в одиночестве доедает кусок вишневого пирога. Перед ней — недопитая чашка кофе и на чайном блюдечке скомканная салфетка, насквозь промокшая, вероятно, от слез. Кто тебя обидел, дружок? Подхожу совсем близко и, пользуясь своей невидимостью, разглядываю ее почти вплотную. Задорные «мышиные» хвостики, рыже-огненные, и такая же огненная россыпь веснушек по всему лицу. Глаза яркие, как васильки, оттененные сочным золотом колосьев.
Я стою у стеклянной витрины и любуюсь. Очень красивая девочка. И готов поспорить, что сама она об этом не знает. Обычно именно по-настоящему красивые люди не осознают своей красоты.
Жаль, что я не могу дождаться, пока она выйдет из кафе, и заговорить с ней. Хотя, почему нет? Могу! Конечно, кругом полно народу, и нехорошо получится, если кто-нибудь заметит, как я внезапно материализуюсь из воздуха... но — была не была! Слежу за девочкой, как она отправляет в рот последнюю крошку пирога, кладет ложечку на блюдце, встает и идет к выходу. И тут же делаю привычный глубокий вдох, словно втягиваю в себя густой, плотный запах города, и — ныряю в черноту. В моей руке длинная полосатая палка, которой я беспомощно ощупываю парапет, как улитка, изучающая рожками возникшее на пути препятствие. И, прислушиваясь к легкому постукиванию каблучков слева от себя, бросаю в пустоту: «Халло!» Звук шагов замирает. Я знаю, что она остановилась и смотрит на меня; догадываюсь даже, с каким выражением лица.
«Пожалуйста, помогите мне, я заблудился. Не могу добраться до дома, - говорю и коварно добавляю. - Я слепой.» Хотя последнее – уже излишне, и так видно. Мгновение испуганного молчания; и я внутренне улыбаюсь, когда тонкие пальцы доверчиво ложатся в мою ладонь.
«Где ты живешь?» - слышу теплый шепот и впитываю в себя осторожное прикосновение, погружаясь в него, как в пушистый туман. Отдаюсь его неожиданной, робкой ласке. Как мало таких прикосновений достается вам, зрячим. Иногда мне почти жалко вас, всегда напряженных и отчаянно боящихся — даже невзначай — дотронуться друг до друга.
Я называю адрес и, между прочим, свое имя — Эрик — и она ведет меня бережно, как будто несет в вытянутой руке хрупкую фарфоровую статуэтку.
Я иду по гибкой ниточке ее сострадания, ступая неуверенно, словно по вьющейся над пропастью тропинке. Мои одинокие прогулки-полеты так разбаловали меня, что я почти разучился ходить по городу вслепую.
Мы весело болтаем, как давние знакомые, уже не стесняясь наших улыбок и моей слепоты. Девочку зовут Карина, она на год младше меня. С удовольствием пробую ее имя на вкус — горьковатое, тающее на языке, как леденец — и думаю, что ведь и я мог бы так же вести ее за руку сквозь мой собственный, невидимый для нее мир. Или мы могли бы вместе идти по узкому мостику жизни, и по пути каждый видел бы что-то свое.
Вот мы и дома, я приглашаю Карину войти и предлагаю ей чашку чая. Гостья хочет мне помочь, но я жестом останавливаю ее: сам управлюсь. На собственной кухне я чувствую себя, как рыба в родном водоеме. Здесь все вдоль и поперек изрыто моими тоннелями, и я скольжу по ним легко и непринужденно. Предметы словно сами прыгают мне в руки: электрический чайник, коробка с заваркой, чашки и блюдечки. Попутно расспрашиваю Карину о школе, друзьях и тому подобном. Пытаюсь выведать, что ее мучает, и кто довел сегодня до слез, но открыто поинтересоваться не решаюсь.
Они не любят меня, - вдруг роняет она, как бы случайно. - Чувствуют, что я другая. Понимаешь?
«Какая?» - хочется спросить мне и успокоить: «Каждый человек — другой». Но я только киваю, соглашаясь:
- Да.
Мне ли не понимать? Стараясь не выдать внезапно подступившей нежности и нелепого желания обнять девочку, я разливаю чай по чашкам и рассказываю. О своем детстве, когда боялся даже выйти из дома, о карме, о судьбе и злословии соседей, о школе для слепых и о Брайле. Если я — не другой, то кто тогда?
А еще, - внезапно вырывается у меня почти против моей воли, - я умею летать.
И испуганно замолкаю, вслушиваясь в удивленную тишину. Сейчас Карина, красивая девочка с ярко-синими глазами, рассмеется — звонко и хлестко, как дают пощечину — и скажет: «Ты сумасшедший!» А потом встанет и уйдет.
Но — слышу звук отодвигаемого стула и ее взволнованное дыхание, совсем близко.
- Я тоже, - шепчет она. - Эрик, я тоже.

© Copyright: Джон Маверик, 2009
http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=6887" onclick="window.open(this.href);return false;

Leonarda
Сообщения: 1
Зарегистрирован: 26 окт 2013, 05:19
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение Leonarda » 26 окт 2013, 05:42

Всем привет! На осеннее равноденствие начала записывать эзотерические рассказы. Сначала вижу сюжет как картину, потом записываю, рассматривая детали. Не судите строго - первый опыт. Ниже ссылки:
Жизнь после 3 дней мрака
https://www.dropbox.com/s/pxeg8omzlyy54 ... %D0%B0.txt" onclick="window.open(this.href);return false;

LPS
Сообщения: 3229
Зарегистрирован: 27 ноя 2010, 00:44
Re: Авторская проза, рассказы, сказки

Сообщение LPS » 27 окт 2013, 03:21

11a14 Класс! И это "первый опыт"??? Да Вы настоящая писательница! Пишите в издательства и издавайтесь!

У нас есть раздел "Авторские рукописи": http://stargalaxie.net/viewforum.php?f=93" onclick="window.open(this.href);return false;
Если у Вас есть возможность, откройте там новую тему и разместите, пожалуйста, там полный текст.

Спасибо! Ждём новые работы! 3a42 3a16 1a20


Ответить