Незабываемые строки
Незабываемые строки
phpBB [media]
Незабываемые строки
Александр Блок. Разбитая жизнь
…И вновь наступила зима, холодная и полуголодная зима 21-го года, и он вдруг отчетливо, без малейшей душевной боли, понял, что этот падающий снег, и это замороженное солнце, и эти оголенные ветви деревьев в заиндевевшем окне он видит в последний раз.
Вечерами все кружилось в безумном вихре и исчезало во вьюжной пелене. Когда он забывался в коротком тревожном сне, его обступали маски и тянули в разные стороны. Он не сопротивлялся, давал вовлечь себя в игру, прекрасно сознавая, что под одной из них прячется Наталья…
Снежная маска
…Бог ты мой, как давно все это было! Он читал в театре Комиссаржевской «Короля на площади». Чтение приняли хорошо, Вера Федоровна улыбалась, его окружили молодые оживленные актрисы. Среди них была стройная, смуглая, черноволосая Волохова. Всю осень он ходил в театр на Офицерской – когда «Короля» запретила цензура, Мейерхольд начал репетировать «Балаганчик». В «Балаганчике» играла Наташа. Сейчас для него это было главное. То, что казалось обычным увлечением, оказалось страстным влечением. 30 декабря давали премьеру. Успех решили отпраздновать в дружеском кругу. Устроили «бумажный бал», дамы были в маскарадных костюмах, мужчины – в черных полумасках.
Все пили, пели, танцевали и объяснялись друг другу в любви. На Новый, 1907 год он прислал ей коробку роз и стихи: «Я в дольний мир вошла, как в ложу». За десять дней, с 3 по 13 января, он написал цикл из 30 стихотворений – «Снежную маску». Всю зиму, как юные влюбленные, они то бродили, не замечая времени, по заснеженному Петербургу, то гнали сквозь беспросветную ночь и метель на лихаче. Он открывал ей заново «Петра творенье» – город воды и камня, соборов и площадей, ажурных мостов и каменных истуканов, город демонов и сумасшедших, самоубийц и химер. Все было зыбко, призрачно и похоже на сон и обман: и эта пришитая к черному небосводу луна, и эти холодные мерцающие звезды, и этот исчезающий во тьме свет газовых фонарей. И предчувствие гибели и обреченности граничило со всепоглощающей страстью и неотвратимостью разлуки…
В апреле «Снежная маска» вышла в свет, он подарил ей изящно изданный томик. Она прочитала: «Посвящаю эти стихи ТЕБЕ, высокая женщина в черном с глазами крылатыми и влюбленными в огни и мглу моего снежного города».
Роман длился два года и был для него мучительным и нерадостным. Он всегда придавал своим возлюбленным запредельные мистические черты, а они всегда оставались женщинами из плоти и крови и были от мира сего. 1 марта 1908 года Наташа укатила в Москву. На следующий день он напился до бесчувствия, а когда пришел в себя, бросился за нею. Нервы у обоих были натянуты, объяснение в гостиничном номере привело не к примирению, а окончательному разрыву.
Снежная маска растаяла, все кончилось, прошло, как наваждение, остались только стихи: «Я помню длительные муки…» В дневнике он записал: «НЕ БЫЛО ЛЮБВИ, была влюбленность». Влюбленность кончилась, все остальное сгорело, он вернулся к разбитому семейному очагу – к Любе…
Прекрасная дама
Белый пронесся по их только-только начавшейся семейной жизни разрушительным смерчем. Но сейчас он понимал, что в случившемся были виноваты все трое, и из троих, может быть, больше всех он сам. Люба и после свадьбы продолжала оставаться для него Прекрасной Дамой, тем небесным созданием, что он воспел в стихах, образом, лишенным телесной оболочки, нежели женщиной с земными чувствами и страстями. Плотское влечение к ней было похоже на вспышку, которая быстро угасла. Люба делала все, чтобы нормальные супружеские отношения возобновились, но они продлились недолго и вскоре сошли на нет.
Он продолжал истово верить, что данная ему Богом Невеста, а потом и Жена – всего лишь земное воплощение Божественного начала. Человеческое в его случае столкнулось со сверхчеловеческим. Такое отношение к возлюбленной не допускало общепринятых форм любви. Трезвомыслящая, далекая от мистических философствований и построений Люба желала быть любимой, как обычная женщина, но была брошена на произвол любого, кто стал бы за ней настойчиво ухаживать. Ухаживать стал друг, кузен и тоже поэт Андрей Белый. В 1905 году в Шахматове летом он объяснился ей в любви. Издавна поклонявшийся стихотворной блоковской Прекрасной Даме, он, узрев ее наяву, сразу же отбросил мистическую заумь и темь и влюбился в Любовь Дмитриевну как здоровый молодой мужчина в здоровую молодую женщину.
Люба была в смятении, она разрывалась между чувством долга и нахлынувшим на нее кружением сердца. Неистовый поклонник забрасывал ее письмами и цветами. Цветы были прекрасны, письма взвинченны, нервны и дышали неподдельной страстью. Но иногда Белый впадал в патетику, ложный пафос и почему-то призывал спасать Россию и его. Что касалось «его», ей все было понятно, но она не понимала, от кого и от чего надо спасать Россию…
Они подолгу гуляли по Петербургу, любовались невскими закатами, а в Эрмитаже полотнами Кранаха. Белый был готов продать оставшееся от отца имение (оно могло принести большие деньги – целых 30 тысяч) и уехать с нею за границу. Люба же порой доводила его до умоисступления – то признавалась, что любит его и мужа, то не любит обоих, то любит Блока как сестра, а его Белого, «по-земному», потом наоборот. У него шла голова кругом, но он ничего не мог поделать с этой женщиной. А она продолжала его мучить и все никак не могла переступить через запретную черту, а когда, наконец, решилась и поехала к нему на квартиру, в последний момент – сбежала.
Тем временем отношения между всеми тремя запутались настолько, что надо было немедленно что-то делать, хотя бы объясниться с безучастно наблюдавшим за происходящим и ни во что не вмешивающимся Блоком. Объяснение состоялось, Белый и Люба решили ехать в Италию.
Он не сделал ни единого шага, чтобы воспрепятствовать этой затее. Белый бросился в Москву за деньгами. У Любы вдруг резко переменилось настроение. Она металась по дому и говорила, что любит обоих, что не знает, что делать, как поступить. Она страдала от безысходности три дня. Затем Белому полетело письмо, в котором Люба писала, что между ними все кончено, она остается с Блоком. Но все же это был еще не конец.
Окончательный разрыв произошел несколько позже, после того как Белый сообщил Мережковским, что она все же готова уйти к нему от Блока. Зинаида Гиппиус и ее сестра, художница Тата, деятельно вмешались в чужую семейную драму и начали активно устраивать судьбу Белого. Любе все это показалось оскорбительным и чрезмерным. Она возмутилась и объявила Белому, что их любовь была всего лишь вздором. Белый хотел покончить с собой, метался, но в конце концов уехал в Москву, а затем за границу. Однако семейный круг распался, начались многочисленные Любины увлечения, а он, оставшись один, все чаще и чаще возвращался в воспоминаниях к своей первой, юношеской любви, ничем не замутненному первому серьезному чувству…
К.М.С.
В Бад Наугейм он приехал гимназистом 8-го класса. Вместе с теткой сопровождал мать для лечения на водах. Курортный немецкий городок пользовался популярностью у зажиточных русских – здесь принимали ванны, лечили сердце, успокаивали нервы. Стоял блаженный май 1897 года. Он умирал от праздности и скуки, пока не появилась она.
Статная, с четко вылепленным профилем и завораживающим голосом, Ксения Михайловна Садовская тоже томилась от благочинной и благопристойной атмосферы провинциального немецкого городка и была не прочь немного поразвлечься. Знакомство было случайным, ни к чему не обязывающим. Она не удержалась от кокетства, завязался легкий флирт, он, гимназист, был польщен вниманием зрелой женщины, а ей было приятно и забавно, что за нею ухаживает юноша, почти мальчик.
Ксении было уже 38, ему еще 18. Он годился ей в сыновья, она была ровесницей его матери. Судьба столкнула недоучившегося гимназиста и жену действительного статского советника. У него все еще впереди, он чист и юн, но порой разыгрывает из себя покорителя женских сердец, хотя ни разу ни в кого еще по-настоящему не влюблялся и готов пасть жертвой первой же влюбленности. У нее трое детей, но она сохранила живость характера и красоту тела и пока еще обращает на себя внимание мужчин. Но проходит совсем немного времени, и опытная, зрелая женщина и неискушенный, совсем еще зеленый юнец потянулись друг к другу…
Знакомство закончилось тем, чем и должно было закончиться. Он потерял голову, забыл про тетку и мать. По утрам бежал покупать для нее только что срезанные торговцами благоухающие розы, провожал на процедуры, старался ни на шаг не отлучаться от возлюбленной. Придя в себя, она стала помыкать им как пажом, заставляла ревновать и отнеслась к случившемуся как к пикантному, щекочущему нервы приключению.
Казалось, что после отъезда все прекратится, но в Петербурге их встречи продолжились. Теперь потеряла голову она, поняв, что полюбила мальчика, может быть, последней отпущенной ей любовью. Но через год мальчик повзрослел, а повзрослев, охладел и начал взывать к ее благоразумию.
Встречи становятся редки, он отговаривался занятостью в гимназии, она настаивала, он поддавался на ее уговоры и вновь в закрытой карете поджидал ее в условленном месте и увозил в меблированные комнаты на окраине города. Через некоторое время у нее наступило раскаяние, теперь она начала взывать к его благоразумию, ссылаясь то на свой супружеский долг, то на чувство вины перед детьми, а он выговаривал ей как провинившейся школьнице, и все начиналось сначала и продолжалось до тех пор, пока в его жизни не появилась Люба…
Во второй раз он приехал в Наугейм в 1903 году. Он не был здесь целых шесть лет, с того момента, как встретился с Ксенией. Провинциальный бюргерский городок встретил его все той же тишиной, ухоженностью и скукой. Он знал наизусть все парки и улочки, где происходили их свидания, он хорошо помнил озеро, где они катались на лодке, но сейчас ничто не вызывало у него никаких чувств – все мысли были заняты Любой, предстоящей женитьбой. Все, что произошло здесь с ним в уже далеком 1897 году, казалось, произошло с другим человеком. Все, что было связано с К.М.С., развеялось, улеглось, остались только пылкие юношеские стихи, навеянные первой любовной горячкой.
Он пробыл с матерью на водах до конца июня, а в августе в Таракановской церкви состоялось его венчание с Прекрасной Дамой. Но семейная жизнь не задалась, все было не то и не так. Люба оказалась вполне земной женщиной, она не соответствовала образу, который придумал он, и все пошло вкривь и вкось. Потом у Любы появились Белый, Чулков, у него Волохова и вот теперь Дельмас…
Кармен
Ах, как она была хороша, эта медноволосая, крепко сбитая, русская Кармен! Как божественно она пела! Как держалась на сцене! Она околдовала его, и он влюбился в оперную диву, позабыв все на свете. В новый только что открывшийся Театр музыкальной драмы он приходил только на «Кармен», только на Андрееву-Дельмас.
Андреевой она была по мужу, потом взяла сценический псевдоним Дельмас. Она пела в «Аиде», «Каменном госте», «Пиковой даме», но его влекла только Кармен. Он написал ей анонимное письмо, в котором признался в любви. Он недоумевал: откуда эта робость, эта неуверенность в себе? Он, 35-летний поэт, вел себя как вчерашний гимназист, покупал ее карточки, бродил мимо ее дома и все никак не решался познакомиться с нею.
Его взялись представить Любови Александровне, тем более что она уже давно догадалась, кто ее необычный поклонник. Но он, как мальчишка, сбегающий с уроков, убежал из театра. Однако на следующий день послал ей розы, затем через швейцара передал первые посвященные ей стихи. Когда «Кармен» шла в сезоне последний раз, оставил для нее номер своего телефона и просьбу позвонить. Она позвонила во втором часу ночи…
В марте 1914-го стихи, обращенные к Дельмас, сложились в цикл «Кармен». Но написаны они были до той сумасшедшей ночи – роман был придуман и сначала пережит им в стихах. Два месяца они почти не расставались, он сходил от нее с ума – от ее плеч, губ, колен. Стояли белые ночи, они ездили в театр, в ночные рестораны, увлеклись входившим тогда в моду кинематографом. Но вскоре им овладели беспокойство, тревога, тоска.
Он искренне мечтал о счастье, самом обычном человеческом счастье, но у него, как всегда, ничего не получалось. В одном из писем к Л.А. он признался, что до встречи с ней в его жизни зияла огромная пустота, она сумела на какое-то время эту пустоту заполнить, но – всего лишь на какое-то время, потому что жизнь его представлялась ему рядом спутанных до чрезвычайности личных отношений, рядом крушений многих надежд. Она сумела продержать его в плену у счастья, но только в плену, потому что само счастье было ему недоступно как художнику. Искусство всегда там, где потери, страдания, холод…
Он отказался от нее и вернулся к Любе. В августе он простился с нею в стихах. Стихи начинались: «Та жизнь прошла…» и заканчивались: «И странно вспомнить, что был пожар». Опять, как и с Ниной, все сгорело. Остались зола, пепел…
Пляска смерти
Он умирал мучительно долго и умер, когда перестал слышать музыку окружающего мира. Связь времен прервалась, мир потерял устойчивость, человек – точку опоры. В 19-м году в разговоре с Горьким он обронил: «Как опора жизни и веры существует только Бог и я». Но в то же время: «…мы стали слишком умны для того, чтобы верить в Бога, и недостаточно сильны, чтобы верить в себя». Оставалось еще человечество, но в его разумность он уже не верил давно.
Его все больше и больше угнетало чувство непомерной усталости. Взвалив на себя все беды мира и человека, он надорвался от непосильного груза.
Все чаще и чаще болело сердце, еле-еле ходили ноги, но он продолжал бороться с установившимся после большевистской революции ужасным бытом и ни на что не жаловался. Как и подавляющее большинство петербуржцев, он продолжал добывать обледенелые дрова, мерзлую капусту и ржавую селедку. Но силы его иссякали. Почти прекратились стихи. В последнее время они приходили так редко, что их можно было пересчитать по пальцам. Вместе с поэзией уходила жизнь.
Год назад его пригласили выступить в Доме печати. Он согласился. После чтения на сцену взобрался некогда обиженный им Александр Струве. Мелкий стихотворец стал доказывать, что как поэт он давно уже умер. У него это не вызвало никаких возражений. Наклонившись к сидевшему рядом Чуковскому, подтвердил: «Он говорит правду: я умер».
По инерции он еще продолжал таскаться с Офицерской, где жил, на Моховую, где служил. В издательстве редактировал переводы зарубежных поэтов. По привычке писал рецензии даже на самых незначительных собратьев по цеху. И медленно и неуклонно продолжал двигаться навстречу своей гибели.
В феврале 21-го года по случаю скорбной годовщины со дня смерти Пушкина он выступил в Доме литераторов с речью «О назначении поэта». Он сказал, что Пушкина убила вовсе не пуля Дантеса – его убило отсутствие воздуха. Да, на свете счастья нет, а есть покой и воля, творческая тайная свобода поэта, но когда ее отнимают, поэт умирает – жизнь теряет свой смысл. Многим тогда показалось, что он говорит и о себе. И еще он сказал, что поэт – сын гармонии и называется поэтом не потому что пишет стихами, а потому, что приводит в гармонию слова и звуки.
Для него все кончилось задолго до этой речи. Он не мог больше освобождать звуки из хаоса, придавать им форму и осуществлять предназначенье поэта – нести гармонию в мир. И поэтому после смерти творческой он готов был умереть физически. Жить без божества, без вдохновенья он не мог.
Весной навалилась безумная слабость, бессонница, усилились боли в руках и ногах. Он исхудал, стал раздражительным, внутренний огонь сжигал его. В конце мая он написал Чуковскому: «…сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как не был никогда еще: жар не прекращается, и все всегда болит». Летом он разобрал архив, сжег некоторые записные книжки и письма от некоторых женщин.
Быть стало больше невмоготу.
В первую неделю августа он впал в забытье, бредил ночами и страшно кричал.
Ему кололи морфий, но ничего не помогало.
7-го утром он умер.
10-го его похоронили на Смоленском кладбище возле могилы деда под старым кленом.
Печальная процессия растянулась почти по всей Офицерской улице, близкие и друзья от дома до кладбища несли открытый гроб, засыпанный цветами, на руках.
«Жизнь уже давно сожжена и рассказана…»
http://www.c-cafe.ru/days/bio/21/blok.php" onclick="window.open(this.href);return false;
…И вновь наступила зима, холодная и полуголодная зима 21-го года, и он вдруг отчетливо, без малейшей душевной боли, понял, что этот падающий снег, и это замороженное солнце, и эти оголенные ветви деревьев в заиндевевшем окне он видит в последний раз.
Вечерами все кружилось в безумном вихре и исчезало во вьюжной пелене. Когда он забывался в коротком тревожном сне, его обступали маски и тянули в разные стороны. Он не сопротивлялся, давал вовлечь себя в игру, прекрасно сознавая, что под одной из них прячется Наталья…
Снежная маска
…Бог ты мой, как давно все это было! Он читал в театре Комиссаржевской «Короля на площади». Чтение приняли хорошо, Вера Федоровна улыбалась, его окружили молодые оживленные актрисы. Среди них была стройная, смуглая, черноволосая Волохова. Всю осень он ходил в театр на Офицерской – когда «Короля» запретила цензура, Мейерхольд начал репетировать «Балаганчик». В «Балаганчике» играла Наташа. Сейчас для него это было главное. То, что казалось обычным увлечением, оказалось страстным влечением. 30 декабря давали премьеру. Успех решили отпраздновать в дружеском кругу. Устроили «бумажный бал», дамы были в маскарадных костюмах, мужчины – в черных полумасках.
Все пили, пели, танцевали и объяснялись друг другу в любви. На Новый, 1907 год он прислал ей коробку роз и стихи: «Я в дольний мир вошла, как в ложу». За десять дней, с 3 по 13 января, он написал цикл из 30 стихотворений – «Снежную маску». Всю зиму, как юные влюбленные, они то бродили, не замечая времени, по заснеженному Петербургу, то гнали сквозь беспросветную ночь и метель на лихаче. Он открывал ей заново «Петра творенье» – город воды и камня, соборов и площадей, ажурных мостов и каменных истуканов, город демонов и сумасшедших, самоубийц и химер. Все было зыбко, призрачно и похоже на сон и обман: и эта пришитая к черному небосводу луна, и эти холодные мерцающие звезды, и этот исчезающий во тьме свет газовых фонарей. И предчувствие гибели и обреченности граничило со всепоглощающей страстью и неотвратимостью разлуки…
В апреле «Снежная маска» вышла в свет, он подарил ей изящно изданный томик. Она прочитала: «Посвящаю эти стихи ТЕБЕ, высокая женщина в черном с глазами крылатыми и влюбленными в огни и мглу моего снежного города».
Роман длился два года и был для него мучительным и нерадостным. Он всегда придавал своим возлюбленным запредельные мистические черты, а они всегда оставались женщинами из плоти и крови и были от мира сего. 1 марта 1908 года Наташа укатила в Москву. На следующий день он напился до бесчувствия, а когда пришел в себя, бросился за нею. Нервы у обоих были натянуты, объяснение в гостиничном номере привело не к примирению, а окончательному разрыву.
Снежная маска растаяла, все кончилось, прошло, как наваждение, остались только стихи: «Я помню длительные муки…» В дневнике он записал: «НЕ БЫЛО ЛЮБВИ, была влюбленность». Влюбленность кончилась, все остальное сгорело, он вернулся к разбитому семейному очагу – к Любе…
Прекрасная дама
Белый пронесся по их только-только начавшейся семейной жизни разрушительным смерчем. Но сейчас он понимал, что в случившемся были виноваты все трое, и из троих, может быть, больше всех он сам. Люба и после свадьбы продолжала оставаться для него Прекрасной Дамой, тем небесным созданием, что он воспел в стихах, образом, лишенным телесной оболочки, нежели женщиной с земными чувствами и страстями. Плотское влечение к ней было похоже на вспышку, которая быстро угасла. Люба делала все, чтобы нормальные супружеские отношения возобновились, но они продлились недолго и вскоре сошли на нет.
Он продолжал истово верить, что данная ему Богом Невеста, а потом и Жена – всего лишь земное воплощение Божественного начала. Человеческое в его случае столкнулось со сверхчеловеческим. Такое отношение к возлюбленной не допускало общепринятых форм любви. Трезвомыслящая, далекая от мистических философствований и построений Люба желала быть любимой, как обычная женщина, но была брошена на произвол любого, кто стал бы за ней настойчиво ухаживать. Ухаживать стал друг, кузен и тоже поэт Андрей Белый. В 1905 году в Шахматове летом он объяснился ей в любви. Издавна поклонявшийся стихотворной блоковской Прекрасной Даме, он, узрев ее наяву, сразу же отбросил мистическую заумь и темь и влюбился в Любовь Дмитриевну как здоровый молодой мужчина в здоровую молодую женщину.
Люба была в смятении, она разрывалась между чувством долга и нахлынувшим на нее кружением сердца. Неистовый поклонник забрасывал ее письмами и цветами. Цветы были прекрасны, письма взвинченны, нервны и дышали неподдельной страстью. Но иногда Белый впадал в патетику, ложный пафос и почему-то призывал спасать Россию и его. Что касалось «его», ей все было понятно, но она не понимала, от кого и от чего надо спасать Россию…
Они подолгу гуляли по Петербургу, любовались невскими закатами, а в Эрмитаже полотнами Кранаха. Белый был готов продать оставшееся от отца имение (оно могло принести большие деньги – целых 30 тысяч) и уехать с нею за границу. Люба же порой доводила его до умоисступления – то признавалась, что любит его и мужа, то не любит обоих, то любит Блока как сестра, а его Белого, «по-земному», потом наоборот. У него шла голова кругом, но он ничего не мог поделать с этой женщиной. А она продолжала его мучить и все никак не могла переступить через запретную черту, а когда, наконец, решилась и поехала к нему на квартиру, в последний момент – сбежала.
Тем временем отношения между всеми тремя запутались настолько, что надо было немедленно что-то делать, хотя бы объясниться с безучастно наблюдавшим за происходящим и ни во что не вмешивающимся Блоком. Объяснение состоялось, Белый и Люба решили ехать в Италию.
Он не сделал ни единого шага, чтобы воспрепятствовать этой затее. Белый бросился в Москву за деньгами. У Любы вдруг резко переменилось настроение. Она металась по дому и говорила, что любит обоих, что не знает, что делать, как поступить. Она страдала от безысходности три дня. Затем Белому полетело письмо, в котором Люба писала, что между ними все кончено, она остается с Блоком. Но все же это был еще не конец.
Окончательный разрыв произошел несколько позже, после того как Белый сообщил Мережковским, что она все же готова уйти к нему от Блока. Зинаида Гиппиус и ее сестра, художница Тата, деятельно вмешались в чужую семейную драму и начали активно устраивать судьбу Белого. Любе все это показалось оскорбительным и чрезмерным. Она возмутилась и объявила Белому, что их любовь была всего лишь вздором. Белый хотел покончить с собой, метался, но в конце концов уехал в Москву, а затем за границу. Однако семейный круг распался, начались многочисленные Любины увлечения, а он, оставшись один, все чаще и чаще возвращался в воспоминаниях к своей первой, юношеской любви, ничем не замутненному первому серьезному чувству…
К.М.С.
В Бад Наугейм он приехал гимназистом 8-го класса. Вместе с теткой сопровождал мать для лечения на водах. Курортный немецкий городок пользовался популярностью у зажиточных русских – здесь принимали ванны, лечили сердце, успокаивали нервы. Стоял блаженный май 1897 года. Он умирал от праздности и скуки, пока не появилась она.
Статная, с четко вылепленным профилем и завораживающим голосом, Ксения Михайловна Садовская тоже томилась от благочинной и благопристойной атмосферы провинциального немецкого городка и была не прочь немного поразвлечься. Знакомство было случайным, ни к чему не обязывающим. Она не удержалась от кокетства, завязался легкий флирт, он, гимназист, был польщен вниманием зрелой женщины, а ей было приятно и забавно, что за нею ухаживает юноша, почти мальчик.
Ксении было уже 38, ему еще 18. Он годился ей в сыновья, она была ровесницей его матери. Судьба столкнула недоучившегося гимназиста и жену действительного статского советника. У него все еще впереди, он чист и юн, но порой разыгрывает из себя покорителя женских сердец, хотя ни разу ни в кого еще по-настоящему не влюблялся и готов пасть жертвой первой же влюбленности. У нее трое детей, но она сохранила живость характера и красоту тела и пока еще обращает на себя внимание мужчин. Но проходит совсем немного времени, и опытная, зрелая женщина и неискушенный, совсем еще зеленый юнец потянулись друг к другу…
Знакомство закончилось тем, чем и должно было закончиться. Он потерял голову, забыл про тетку и мать. По утрам бежал покупать для нее только что срезанные торговцами благоухающие розы, провожал на процедуры, старался ни на шаг не отлучаться от возлюбленной. Придя в себя, она стала помыкать им как пажом, заставляла ревновать и отнеслась к случившемуся как к пикантному, щекочущему нервы приключению.
Казалось, что после отъезда все прекратится, но в Петербурге их встречи продолжились. Теперь потеряла голову она, поняв, что полюбила мальчика, может быть, последней отпущенной ей любовью. Но через год мальчик повзрослел, а повзрослев, охладел и начал взывать к ее благоразумию.
Встречи становятся редки, он отговаривался занятостью в гимназии, она настаивала, он поддавался на ее уговоры и вновь в закрытой карете поджидал ее в условленном месте и увозил в меблированные комнаты на окраине города. Через некоторое время у нее наступило раскаяние, теперь она начала взывать к его благоразумию, ссылаясь то на свой супружеский долг, то на чувство вины перед детьми, а он выговаривал ей как провинившейся школьнице, и все начиналось сначала и продолжалось до тех пор, пока в его жизни не появилась Люба…
Во второй раз он приехал в Наугейм в 1903 году. Он не был здесь целых шесть лет, с того момента, как встретился с Ксенией. Провинциальный бюргерский городок встретил его все той же тишиной, ухоженностью и скукой. Он знал наизусть все парки и улочки, где происходили их свидания, он хорошо помнил озеро, где они катались на лодке, но сейчас ничто не вызывало у него никаких чувств – все мысли были заняты Любой, предстоящей женитьбой. Все, что произошло здесь с ним в уже далеком 1897 году, казалось, произошло с другим человеком. Все, что было связано с К.М.С., развеялось, улеглось, остались только пылкие юношеские стихи, навеянные первой любовной горячкой.
Он пробыл с матерью на водах до конца июня, а в августе в Таракановской церкви состоялось его венчание с Прекрасной Дамой. Но семейная жизнь не задалась, все было не то и не так. Люба оказалась вполне земной женщиной, она не соответствовала образу, который придумал он, и все пошло вкривь и вкось. Потом у Любы появились Белый, Чулков, у него Волохова и вот теперь Дельмас…
Кармен
Ах, как она была хороша, эта медноволосая, крепко сбитая, русская Кармен! Как божественно она пела! Как держалась на сцене! Она околдовала его, и он влюбился в оперную диву, позабыв все на свете. В новый только что открывшийся Театр музыкальной драмы он приходил только на «Кармен», только на Андрееву-Дельмас.
Андреевой она была по мужу, потом взяла сценический псевдоним Дельмас. Она пела в «Аиде», «Каменном госте», «Пиковой даме», но его влекла только Кармен. Он написал ей анонимное письмо, в котором признался в любви. Он недоумевал: откуда эта робость, эта неуверенность в себе? Он, 35-летний поэт, вел себя как вчерашний гимназист, покупал ее карточки, бродил мимо ее дома и все никак не решался познакомиться с нею.
Его взялись представить Любови Александровне, тем более что она уже давно догадалась, кто ее необычный поклонник. Но он, как мальчишка, сбегающий с уроков, убежал из театра. Однако на следующий день послал ей розы, затем через швейцара передал первые посвященные ей стихи. Когда «Кармен» шла в сезоне последний раз, оставил для нее номер своего телефона и просьбу позвонить. Она позвонила во втором часу ночи…
В марте 1914-го стихи, обращенные к Дельмас, сложились в цикл «Кармен». Но написаны они были до той сумасшедшей ночи – роман был придуман и сначала пережит им в стихах. Два месяца они почти не расставались, он сходил от нее с ума – от ее плеч, губ, колен. Стояли белые ночи, они ездили в театр, в ночные рестораны, увлеклись входившим тогда в моду кинематографом. Но вскоре им овладели беспокойство, тревога, тоска.
Он искренне мечтал о счастье, самом обычном человеческом счастье, но у него, как всегда, ничего не получалось. В одном из писем к Л.А. он признался, что до встречи с ней в его жизни зияла огромная пустота, она сумела на какое-то время эту пустоту заполнить, но – всего лишь на какое-то время, потому что жизнь его представлялась ему рядом спутанных до чрезвычайности личных отношений, рядом крушений многих надежд. Она сумела продержать его в плену у счастья, но только в плену, потому что само счастье было ему недоступно как художнику. Искусство всегда там, где потери, страдания, холод…
Он отказался от нее и вернулся к Любе. В августе он простился с нею в стихах. Стихи начинались: «Та жизнь прошла…» и заканчивались: «И странно вспомнить, что был пожар». Опять, как и с Ниной, все сгорело. Остались зола, пепел…
Пляска смерти
Он умирал мучительно долго и умер, когда перестал слышать музыку окружающего мира. Связь времен прервалась, мир потерял устойчивость, человек – точку опоры. В 19-м году в разговоре с Горьким он обронил: «Как опора жизни и веры существует только Бог и я». Но в то же время: «…мы стали слишком умны для того, чтобы верить в Бога, и недостаточно сильны, чтобы верить в себя». Оставалось еще человечество, но в его разумность он уже не верил давно.
Его все больше и больше угнетало чувство непомерной усталости. Взвалив на себя все беды мира и человека, он надорвался от непосильного груза.
Все чаще и чаще болело сердце, еле-еле ходили ноги, но он продолжал бороться с установившимся после большевистской революции ужасным бытом и ни на что не жаловался. Как и подавляющее большинство петербуржцев, он продолжал добывать обледенелые дрова, мерзлую капусту и ржавую селедку. Но силы его иссякали. Почти прекратились стихи. В последнее время они приходили так редко, что их можно было пересчитать по пальцам. Вместе с поэзией уходила жизнь.
Год назад его пригласили выступить в Доме печати. Он согласился. После чтения на сцену взобрался некогда обиженный им Александр Струве. Мелкий стихотворец стал доказывать, что как поэт он давно уже умер. У него это не вызвало никаких возражений. Наклонившись к сидевшему рядом Чуковскому, подтвердил: «Он говорит правду: я умер».
По инерции он еще продолжал таскаться с Офицерской, где жил, на Моховую, где служил. В издательстве редактировал переводы зарубежных поэтов. По привычке писал рецензии даже на самых незначительных собратьев по цеху. И медленно и неуклонно продолжал двигаться навстречу своей гибели.
В феврале 21-го года по случаю скорбной годовщины со дня смерти Пушкина он выступил в Доме литераторов с речью «О назначении поэта». Он сказал, что Пушкина убила вовсе не пуля Дантеса – его убило отсутствие воздуха. Да, на свете счастья нет, а есть покой и воля, творческая тайная свобода поэта, но когда ее отнимают, поэт умирает – жизнь теряет свой смысл. Многим тогда показалось, что он говорит и о себе. И еще он сказал, что поэт – сын гармонии и называется поэтом не потому что пишет стихами, а потому, что приводит в гармонию слова и звуки.
Для него все кончилось задолго до этой речи. Он не мог больше освобождать звуки из хаоса, придавать им форму и осуществлять предназначенье поэта – нести гармонию в мир. И поэтому после смерти творческой он готов был умереть физически. Жить без божества, без вдохновенья он не мог.
Весной навалилась безумная слабость, бессонница, усилились боли в руках и ногах. Он исхудал, стал раздражительным, внутренний огонь сжигал его. В конце мая он написал Чуковскому: «…сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как не был никогда еще: жар не прекращается, и все всегда болит». Летом он разобрал архив, сжег некоторые записные книжки и письма от некоторых женщин.
Быть стало больше невмоготу.
В первую неделю августа он впал в забытье, бредил ночами и страшно кричал.
Ему кололи морфий, но ничего не помогало.
7-го утром он умер.
10-го его похоронили на Смоленском кладбище возле могилы деда под старым кленом.
Печальная процессия растянулась почти по всей Офицерской улице, близкие и друзья от дома до кладбища несли открытый гроб, засыпанный цветами, на руках.
«Жизнь уже давно сожжена и рассказана…»
http://www.c-cafe.ru/days/bio/21/blok.php" onclick="window.open(this.href);return false;
Незабываемые строки
phpBB [media]
Re: Незабываемые строки
Вы помните,
Вы все, конечно, помните,
Как я стоял,
Приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне.
Вы говорили:
Нам пора расстаться,
Что вас измучила
Моя шальная жизнь,
Что вам пора за дело приниматься,
А мой удел -
Катиться дальше, вниз.
Любимая!
Меня вы не любили.
Не знали вы, что в сонмище людском
Я был, как лошадь, загнанная в мыле,
Пришпоренная смелым ездоком.
Не знали вы,
Что я в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь, что не пойму -
Куда несет нас рок событий.
Лицом к лицу лица не увидать.
Большое видится на расстоянье.
Когда кипит морская гладь,
Корабль в плачевном состоянье.
Земля - корабль!
Но кто-то вдруг
За новой жизнью, новой славой
В прямую гущу бурь и вьюг
Ее направил величаво.
Ну кто ж из нас на палубе большой
Не падал, не блевал и не ругался?
Их мало, с опытной душой,
Кто крепким в качке оставался.
Тогда и я
Под дикий шум,
Но зрело знающий работу,
Спустился в корабельный трюм,
Чтоб не смотреть людскую рвоту.
Тот трюм был -
Русским кабаком.
И я склонился над стаканом,
Чтоб, не страдая ни о ком,
Себя сгубить
В угаре пьяном.
Любимая!
Я мучил вас,
У вас была тоска
В глазах усталых:
Что я пред вами напоказ
Себя растрачивал в скандалах.
Но вы не знали,
Что в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь,
Что не пойму,
Куда несет нас рок событий...
Теперь года прошли,
Я в возрасте ином.
И чувствую и мыслю по-иному.
И говорю за праздничным вином:
Хвала и слава рулевому!
Сегодня я
В ударе нежных чувств.
Я вспомнил вашу грустную усталость.
И вот теперь
Я сообщить вам мчусь,
Каков я был
И что со мною сталось!
Любимая!
Сказать приятно мне:
Я избежал паденья с кручи.
Теперь в Советской стороне
Я самый яростный попутчик.
Я стал не тем,
Кем был тогда.
Не мучил бы я вас,
Как это было раньше.
За знамя вольности
И светлого труда
Готов идти хоть до Ла-Манша.
Простите мне...
Я знаю: вы не та -
Живете вы
С серьезным, умным мужем;
Что не нужна вам наша маета,
И сам я вам
Ни капельки не нужен.
Живите так,
Как вас ведет звезда,
Под кущей обновленной сени.
С приветствием,
Вас помнящий всегда
Знакомый ваш...
Сергей Есенин...
Re: Незабываемые строки
Константин Бальмонт "Сонет"
Бог входит в существа, как солнце сквозь окно,
Когда оно встаёт за гранью кругозора.
Откроем занавес, нам всем светить дано,
Быть жгучими, любить, быть частию узора.
Непогасим огонь внимательного взора,
Неисчерпаем блеск того, что суждено.
Лик солнца восстаёт в безличьи кругозора,
И весь различный мир скрепляет он в одно.
Туманы превратив в разорванные тучи,
Ток огненных полос коснулся вышних гор,
И в глубину долин, светясь, глядятся кручи.
Там нежный сон садов, там синий свет озёр,
И пробужденье чувств, несознанно-могучи,
Сливают шум листвы в один протяжный хор.
Бог входит в существа, как солнце сквозь окно,
Когда оно встаёт за гранью кругозора.
Откроем занавес, нам всем светить дано,
Быть жгучими, любить, быть частию узора.
Непогасим огонь внимательного взора,
Неисчерпаем блеск того, что суждено.
Лик солнца восстаёт в безличьи кругозора,
И весь различный мир скрепляет он в одно.
Туманы превратив в разорванные тучи,
Ток огненных полос коснулся вышних гор,
И в глубину долин, светясь, глядятся кручи.
Там нежный сон садов, там синий свет озёр,
И пробужденье чувств, несознанно-могучи,
Сливают шум листвы в один протяжный хор.
Re: Незабываемые строки
Константин Бальмонт
И снова осень с чарой листьев ржавых,
Румяных, алых, жёлтых, золотых,
Немая синь озёр, их вод густых,
Проворный свист и взлёт синиц в дубравах.
Верблюжьи груды облак величавых,
Увядшая лазурь небес литых,
Весь кругоём, размерность черт крутых,
Взнесённый свод, ночами в звёздных славах.
Кто грёзой изумрудно-голубой
Упился в летний час, тоскует ночью.
Всё прошлое встаёт пред ним воочью.
В потоке Млечном тихий бьёт прибой.
И стыну я, припавши к средоточью,
Чрез мглу разлук, любимая, с тобой.
И снова осень с чарой листьев ржавых,
Румяных, алых, жёлтых, золотых,
Немая синь озёр, их вод густых,
Проворный свист и взлёт синиц в дубравах.
Верблюжьи груды облак величавых,
Увядшая лазурь небес литых,
Весь кругоём, размерность черт крутых,
Взнесённый свод, ночами в звёздных славах.
Кто грёзой изумрудно-голубой
Упился в летний час, тоскует ночью.
Всё прошлое встаёт пред ним воочью.
В потоке Млечном тихий бьёт прибой.
И стыну я, припавши к средоточью,
Чрез мглу разлук, любимая, с тобой.
Re: Незабываемые строки
Никого не будет в доме,
Кроме сумерек. Один
Зимний день в сквозном проёме
Незадёрнутых гардин.
Только белых мокрых комьев
Быстрый промельк моховой,
Только крыши, снег, и, кроме
Крыш и снега, никого.
И опять зачертит иней,
И опять завертит мной
Прошлогоднее унынье
И дела зимы иной.
И опять кольнут доныне
Неотпущенной виной,
И окно по крестовине
Сдавит голод дровяной.
Но нежданно по портьере
Пробежит сомненья дрожь, -
Тишину шагами меря.
Ты, как будущность, войдёшь.
Ты появишься из двери
В чём-то белом, без причуд,
В чём-то, впрямь из тех материй,
Из которых хлопья шьют.
Борис Пастернак, 1931 г
Кроме сумерек. Один
Зимний день в сквозном проёме
Незадёрнутых гардин.
Только белых мокрых комьев
Быстрый промельк моховой,
Только крыши, снег, и, кроме
Крыш и снега, никого.
И опять зачертит иней,
И опять завертит мной
Прошлогоднее унынье
И дела зимы иной.
И опять кольнут доныне
Неотпущенной виной,
И окно по крестовине
Сдавит голод дровяной.
Но нежданно по портьере
Пробежит сомненья дрожь, -
Тишину шагами меря.
Ты, как будущность, войдёшь.
Ты появишься из двери
В чём-то белом, без причуд,
В чём-то, впрямь из тех материй,
Из которых хлопья шьют.
Борис Пастернак, 1931 г
Re: Незабываемые строки
ТАМ ЗА ГОРИЗОНТОМ...
В небе колышется дождь молодой
Ветры летят по равнинам бессонным
Знать бы что меня ждет за далекой чертой
Там за горизонтом там за горизонтом
Там-там-та-рам там-та-рам
Шел я к высокому небу не зря
Спал укрываясь большими снегами
Но зато я узнал что такое заря
Там за облаками там за облаками
Там-там-та-рам там-та-рам
Верю что все неудачи стерпя
Жизнь отдавая друзьям и дорогам
Я узнаю любовь повстречаю тебя
Там за поворотом там за поворотом
Там-там-та-рам там-та-рам
Р.Рождественский
В небе колышется дождь молодой
Ветры летят по равнинам бессонным
Знать бы что меня ждет за далекой чертой
Там за горизонтом там за горизонтом
Там-там-та-рам там-та-рам
Шел я к высокому небу не зря
Спал укрываясь большими снегами
Но зато я узнал что такое заря
Там за облаками там за облаками
Там-там-та-рам там-та-рам
Верю что все неудачи стерпя
Жизнь отдавая друзьям и дорогам
Я узнаю любовь повстречаю тебя
Там за поворотом там за поворотом
Там-там-та-рам там-та-рам
Р.Рождественский
Re: Незабываемые строки
Средь горцев поговорка не забыта,
Рождённая ещё в былые дни-
Чтоб выбрать лошадь - осмотри копыта,
Чтоб друга выбрать - в сердце загляни!
Запомни эту мудрость....
А, коль запомнил, вот тебе ещё одна-
Не поднимайся в гору, у которой
Вершина даже в полдень не видна.
Все мудрости в дороге пригодятся...
И третью заодно-
Не забирайся в озеро купаться,
Когда не знаешь, глубоко ли дно..
.
И, наконец, последний мой совет-
Ты не один на свете проживаешь,
Не делай для других людей вовек
Того, чего себе не пожелаешь!
Расул Гамзатов
Рождённая ещё в былые дни-
Чтоб выбрать лошадь - осмотри копыта,
Чтоб друга выбрать - в сердце загляни!
Запомни эту мудрость....
А, коль запомнил, вот тебе ещё одна-
Не поднимайся в гору, у которой
Вершина даже в полдень не видна.
Все мудрости в дороге пригодятся...
И третью заодно-
Не забирайся в озеро купаться,
Когда не знаешь, глубоко ли дно..
.
И, наконец, последний мой совет-
Ты не один на свете проживаешь,
Не делай для других людей вовек
Того, чего себе не пожелаешь!
Расул Гамзатов
Re: Незабываемые строки
Они студентами были.
Они друг друга любили.
Комната в восемь метров -
чем не семейный дом?!
Готовясь порой к зачетам,
Над книгою или блокнотом
Нередко до поздней ночи сидели они вдвоем.
Она легко уставала,
И если вдруг засыпала,
Он мыл под краном посуду и комнату подметал.
Потом, не шуметь стараясь
И взглядов косых стесняясь,
Тайком за закрытой дверью
белье по ночам стирал.
Но кто соседок обманет -
Тот магом, пожалуй, станет.
Жужжал над кастрюльным паром их дружный
осиный рой.
Ее называли "лентяйкой",
Его - ехидно - "хозяйкой",
Вздыхали, что парень -
тряпка и у жены под пятой.
Нередко вот так часами
Трескучими голосами
Могли судачить соседки,
шинкуя лук и морковь.
И хоть за любовь стояли,
Но вряд ли они понимали,
Что, может, такой и бывает истинная любовь!
Они инженерами стали.
Шли годы без ссор и печали.
Но счастье - капризная штука,
нестойка порой, как дым.
После собранья, в субботу,
Вернувшись домой с работы,
Жену он застал однажды целующейся с другим.
Нет в мире острее боли.
Умер бы лучше, что ли!
С минуту в дверях стоял он,
уставя в пространство взгляд.
Не выслушал объяснений,
Не стал выяснять отношений,
Не взял ни рубля, ни рубахи,
а молча шагнул назад...
С неделю кухня гудела:
"Скажите, какой Отело!
Ну целовалась, ошиблась...
немного взыграла кровь!..
А он не простил - слыхали?"
Мещане! Они и не знали,
Что, может, такой и бывает истинная любовь!
Эдуард Асадов
Они друг друга любили.
Комната в восемь метров -
чем не семейный дом?!
Готовясь порой к зачетам,
Над книгою или блокнотом
Нередко до поздней ночи сидели они вдвоем.
Она легко уставала,
И если вдруг засыпала,
Он мыл под краном посуду и комнату подметал.
Потом, не шуметь стараясь
И взглядов косых стесняясь,
Тайком за закрытой дверью
белье по ночам стирал.
Но кто соседок обманет -
Тот магом, пожалуй, станет.
Жужжал над кастрюльным паром их дружный
осиный рой.
Ее называли "лентяйкой",
Его - ехидно - "хозяйкой",
Вздыхали, что парень -
тряпка и у жены под пятой.
Нередко вот так часами
Трескучими голосами
Могли судачить соседки,
шинкуя лук и морковь.
И хоть за любовь стояли,
Но вряд ли они понимали,
Что, может, такой и бывает истинная любовь!
Они инженерами стали.
Шли годы без ссор и печали.
Но счастье - капризная штука,
нестойка порой, как дым.
После собранья, в субботу,
Вернувшись домой с работы,
Жену он застал однажды целующейся с другим.
Нет в мире острее боли.
Умер бы лучше, что ли!
С минуту в дверях стоял он,
уставя в пространство взгляд.
Не выслушал объяснений,
Не стал выяснять отношений,
Не взял ни рубля, ни рубахи,
а молча шагнул назад...
С неделю кухня гудела:
"Скажите, какой Отело!
Ну целовалась, ошиблась...
немного взыграла кровь!..
А он не простил - слыхали?"
Мещане! Они и не знали,
Что, может, такой и бывает истинная любовь!
Эдуард Асадов
Re: Незабываемые строки
Никого не будет в доме,
Кроме сумерек. Один
Зимний день в сквозном проеме
Не задернутых гардин.
Только белых мокрых комьев
Быстрый промельк моховой,
Только крыши, снег, и, кроме
Крыш и снега, никого.
И опять зачертит иней,
И опять завертит мной
Прошлогоднее унынье
И дела зимы иной.
И опять кольнут доныне
Не отпущенной виной,
И окно по крестовине
Сдавит голод дровяной.
Но нежданно по портьере
Пробежит сомненья дрожь,-
Тишину шагами меря.
Ты, как будущность, войдешь.
Ты появишься из двери
В чем-то белом, без причуд,
В чем-то, впрямь из тех материй,
Из которых хлопья шьют.
Борис Пастернак
Кроме сумерек. Один
Зимний день в сквозном проеме
Не задернутых гардин.
Только белых мокрых комьев
Быстрый промельк моховой,
Только крыши, снег, и, кроме
Крыш и снега, никого.
И опять зачертит иней,
И опять завертит мной
Прошлогоднее унынье
И дела зимы иной.
И опять кольнут доныне
Не отпущенной виной,
И окно по крестовине
Сдавит голод дровяной.
Но нежданно по портьере
Пробежит сомненья дрожь,-
Тишину шагами меря.
Ты, как будущность, войдешь.
Ты появишься из двери
В чем-то белом, без причуд,
В чем-то, впрямь из тех материй,
Из которых хлопья шьют.
Борис Пастернак